Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2015
“Урожай душ”. Генри Джеймс между Старым и Новым Светом
Michael Gorra Portrait of a Novel: Henry James and the
Making of an American Masterpiece. — W. W. Norton & Company, 2012
Критическое
исследование романа Генри Джеймса “Женский портрет” литературовед Майкл Горра назвал так: “Портрет романа. Генри Джеймс и создание
американского шедевра”. Интересен в этом названии эпитет американский к слову “шедевр”. Почему не мировой шедевр?.. Ведь Генри Джеймс — романист с мировым именем.
Возможно, автор хочет подчеркнуть американскую специфику этого знаменитого
психологического исследования великого писателя или напомнить читателю, что
Генри Джеймс, проведший почти всю жизнь в Европе и умерший британским
подданным, был и остается писателем американским. В данном случае это
напоминание не напрасно: роман “Женский портрет”, опубликованный в Америке в
1881 году, открывается чрезвычайно британским абзацем:
При благоприятных
обстоятельствах жизнь дает возможность провести время с гораздо
большим удовольствием, чем посвящать целый час церемонии, известной под
названием послеполуденный чай.
А
дальше (что характерно для Джеймса) идет романтическое описание этой самой
церемонии, зеленого луга, старого особняка, серебристой Темзы вдали, тоненькой
высокой девушки-американки Изабеллы Арчер, которая
всем этим любуется, и трех английских джентльменов, которые любуются ею.
Рецензент
журнала “Нью-Йоркер” Антони Лэйн,
пишет об этом начале романа:
Сотни писателей пытались воспроизвести пастораль Старого
Света, и почти все скатывались в сентиментальность. Джеймс этого избежал. Его
Изабелла восклицает: “Это так красиво!.. Как в романах!” — не зная, что она
сама заперта в одном из них. И уже на первой странице мы с волнением гадаем о
судьбе этой девушки, независимой и жаждущей собственного жизненного опыта.
Лирическое начало “Женского портрета” по взволнованному читательскому ощущению
можно сравнить только с началом диккенсовского романа “Большие ожидания”, в
котором знобкое спокойствие утреннего моря так неожиданно сменяется для
маленького Пипа угрозами нивесть откуда взявшегося страшного незнакомца. В
начале “Женского портрета” мы испытываем такое же тревожное предчувствие
сюжета, то же ощущение бутона нового романа, который начинает медленно
распускаться.
Всех
влюбленных в нее мужчин и претендентов на ее руку и наследство (неожиданно
оставленное британским лордом) Изабелла отвергает, следуя убеждению,
вывезенному из Нового Света: “Женщина, — говорит она, — должна научиться жить в
одиночестве…” И она недолго ведет такую жизнь в Европе, но юность берет свое,
и она влюбляется в человека, с которым ее знакомит в Риме новая, старшая
подруга — миссис Мёрл. Вдовец с безукоризненными
манерами, любитель и знаток искусств, Гилберт Осмонд
покоряет наивную Изабеллу оригинальностью суждений и смелостью поведения. Ее
краткий опыт “жизни в одиночестве” не помогает ей заметить ни сводничества
миссис Мёрл, ни ореола опасной загадочности,
окружающей самого Осмонда. Она выходит за него замуж
и (вместе со своим наследством) попадает в руки вежливого и изысканного
монстра.
Любопытно,
как эту ситуацию интерпретирует российская Википедия.
В статье о Генри Джеймсе ее авторы пишут:
Красной нитью через все его творчество проходит тема непосредственности
и наивности представителей Нового Света, которые вынуждены приспосабливаться
либо бросать вызов интеллектуальности и коварству клонящегося к упадку Старого
Света. Среди примеров: повесть “Дейзи Миллер” и роман “Женский портрет”.
Это,
безусловно, сильное упрощение. В очаровательной повести Джеймса “Европейцы”
(написанной за два года до “Женского портрета”) дано одно из самых, по-моему,
тонких сравнений американского и европейского духа и характера. И там мы видим
другие свойства: прямолинейность и нравственную строгость американцев, тяжесть
их духовности. А со стороны европейцев — артистичность, склонность к
интеллектуальной игре, красочность и многообразие в проявлениях духовности. И в
повести Джеймса у одних американцев эти свойства вызывают сопротивление и
недоверие, других они очаровывают и просвещают.
Что
касается Гилберта Осмонда в романе “Женский портрет”,
то тут национальность в любом случае не очень важна, поскольку некоторые его
черты критики приписывают самому Генри Джеймсу (может быть, поэтому автор
сделал его таким чудовищем). Горра пишет:
Осмонд — супер-подавитель чужой личности. Он говорит: “Человек должен
сделать из своей жизни произведение искусства”, и Изабелла принимает его за Пигмалиона. Но Османд — анти-Пигмалион. Он гасит каждый всплеск ее жизненного огня и
ваяет из нее статую для своего особняка. Он влюбляется не в Изабеллу, а в идею
иметь ее в коллекции ценных и красивых вещей и людей. Столь же изуверски он
обращается со своей беспомощной дочерью Пэнзи, умело
добившись ее обожания. Так поступают монстры, особенно воспитанные и терпеливые
— они собирают урожай душ.
“Нет
ли в образе Осмонда намека на самообвинение автора? —
задает риторический вопрос критик Энтони Лэйн, —
Джеймс назвал Осмонда ▒исследователем изысканности и
утонченности’. Не смотрел ли он в зеркало на собственные амбиции и не задавался
ли вопросом, как они сказываются на других людях?”
Майкл
Горра приводит примеры, которые наводят на подобную
мысль. Констант Вулсон, с которой Джеймс жил в одной
вилле и на которую имел сильнейшее влияние, покончила с собой в Венеции,
выбросившись из окна, после того как он отказался к ней приехать. Правда, это
случилось после написания “Женского портрета”. Другая женщина — любимая кузина
писателя Минни Темпл (прототип Милли в романе “Крылья голубки”) — умерла
молодой, и Джеймс до неприличия быстро утешился, словно удовлетворившись тем,
что уже знал, как ее опишет.
Роль писателя — превращать жизнь в повествование. Его яд
остается в тексте. Осмонд так уникально опасен,
потому что напоминает писателя, который ничего не пишет, но использует женщину
вместо текста.
Многие
черты Гилберта Осмонда узнает в себе каждый человек с
замашками законодателя вкуса. Рецензент Лэйн с ужасом
вопрошает:
Неужели все мы корыстно обкарнываем
и формируем людей, которые от нас зависят, бессознательно подделывая их под
свой дизайн?! Увы — это политика личности. Правда, у нас всегда есть
возможность избежать этого — одиночество.
Но
именно об этом и пишет в конце романа Генри Джеймс: “Изоляция и одиночество гордости стали символизировать для Изабеллы
ужас пустыни”. Хуже ада казалась ей
перспектива кончить, как Осмонд, заточивший
себя в бархатной безопасности своего дома и в неприступной башне своего мозга.
И роман мечется между сильным желанием занять с эммерсоновским
величием собственную позицию в мире и еще более горячим желанием сломить
гордыню и присоединиться к многолюдной толпе, называемой человечеством. “Эта
попытка исследовать и понять предел индивидуальной независимости, — пишет Горра, — вот что больше всего делает роман ▒Женский
портрет’ — великим американским романом”.
Francis Fukuyama Political Order and Political Decay: From
the Industrial Revolution to the Globalization of Democracy. — Profile
Books, 2014
Фрэнсиса Фукуяму
— американского политического философа и сотрудника Института международных
отношений Стэнфорда — сделало знаменитым его эссе 1989 года под вызывающим
названием “Конец истории”, правда, с вопросительным знаком на конце. Эссе было
переведено на двадцать языков и горячо обсуждалось. Его главная идея — в том,
что “либеральная демократия” бесспорно показала себя
лучшим из всех политических режимов, известных от начала мира. И это — “конец
истории” в том смысле, что дальше искать нечего.
В
целом, этой идее Фукуяма остается верен и в новой
книге “Политическое устройство и политический упадок. От промышленной революции
к глобализации демократии”, однако вот что отметил ее
рецензент — британский политический философ, профессор-эмеритус
Лондонской школы экономики и политических наук Джон Грэй:
Фукуяма (возможно,
отрезвленный недавними историческими событиями) пишет о своей идее уже не в
таких триумфальных тонах, как в 89-м году, и к тому же придает теме новый
поворот. Он признает, что сейчас у демократий появились признаки упадка — такие,
в частности, как рост экстремистских партий в Европе или невозможность
договориться двум противоборствующим партиям в американском Конгрессе. Признает
Фукуяма и очевидные провалы Запада в попытках привить
демократию тем странам, в которых ее раньше не было. “Либеральную демократию, —
пишет в новой работе Фукуяма, — нельзя пока назвать
универсальной для всего человечества, поскольку этот режим существует всего два
последних века”.
“Тем
не менее, — считает Фукуяма, — существует постоянный
процесс усовершенствования, приводящий с течением времени как к эволюции в
отдельных странах, так и к общей эволюции, а именно — к конвергенции
политических институтов” (то есть к сближению политических систем и созданию
некоего оптимального варианта). Запад, может быть, и не так силен, как это
раньше казалась Фукуяме, но-
“демократия западного типа — единственный режим, у которого есть будущее, и она
остается конечной целью современного политического развития”, — пишет он.
Вот
как комментирует эти утверждения профессор Грэй:
Сигнальное слово в
книге Фукуямы (как и в предыдущей его книге
“Происхождение политического устройства”) — слово “развитие”. Для Фукуямы, как и для многих современных мыслителей,
политическое развитие — процесс эволюционный. Никто из них не объясняет, что
движет этой эволюцией, и из книги Фукуямы мы узнаем о
ней не больше, чем из работ Маркса и Спенсера, которые выдвинули это
предположение в XIX веке. Они не объясняют, почему политическая эволюция
непременно предполагает некое окончательное государственное устройство или
“конвергенцию” политических институтов. Если сравнивать с эволюцией биологической, то она никогда не
проявляла таких тенденций. Дрейфование, многообразие,
время от времени полное исчезновение видов — вот ее приметы. Почему
политическая эволюция (если она вообще существует) должна быть другой?
“Главная
цель всех стран, — утверждает Фукуяма, — попасть в
“Данию””. Дания в данном случае — образ: имеется в виду не страна, а
“процветающее, демократическое, безопасное общество, умело управляемое, с
низким уровнем коррупции”. Объясняя причины безуспешности попыток западных
правительств создать такое общество в Афганистане, в Сомали, в Ливии и Гаити
(почему-то он не упоминает Ирак), Фукуяма пишет:
“Дело в том, что мы не понимаем, как сама Дания стала Данией, то есть не
понимаем сложности процесса создания демократии”. И Фукуяма
детально описывает долгие и трудные процессы становления государственности
вообще и демократической в частности. Для демократии необходимы, по его мнению,
три главные составляющие:
—
наличие устойчивой государственной машины;
—
ведущая роль закона;
—
политическая подотчетность.
Многие
главы книги “Политическое устройство и политический упадок” посвящены истории
построения государственной машины в разных странах. Профессор Грэй отдает
должное этому исследованию:
Фукуяма приводит важные
и интересные детали в описании истории построения таких различных
государственных машин, как прусская и американская. Очень информативны и главы,
посвященные неудачам в построении государственных машин, особенно подробно в
Нигерии. Фукуяма убедительно показывает, что
“функционирующая демократия невозможна там, где отсутствует современная
эффективная государственная машина — с централизованным правительством и
чиновничеством”. Однако Фукуяма не делает из своего
анализа естественного вывода — что в обозримом будущем сотни миллионов людей по
тем или иным причинам будут обходиться без демократии. Это заключение очевидно
для любого, кто готов смотреть в лицо реальности, тем не менее, оно идет вразрез
с мнением, превалирующим в современной западной политологии. Этот вывод
противоречит и излюбленному тезису самого Фукуямы о
“глобализации демократии”.
Фукуяме часто предъявлялись претензии по
поводу его заявления о “конце истории”. И он объяснял, что вовсе не отрицает
возможности мировых конфликтов, он лишь имеет в виду, что “впредь только одна
система управления будет признана легитимной — либеральная демократия”. По
этому поводу Грэй пишет:
Политическая легитимность — скользкая почва. Народы часто имеют
очень разные стремления, а не только те, что им приписывает Фукуяма
(то есть стремление к благоденствию, к первенствующей роли закона, к
политической подотчетности и к отсутствию коррупции). Иногда они требуют
признания их национальной идентификации и национальных мифов, исполнения
национальных амбиций, свободы проявления религиозной вражды. В такие периоды
для них все это гораздо важнее, чем демократия.
В
книге “Политическое устройство и политический упадок” автор разбирает и причины
упадка нынешних демократий — американской и европейской. По мнению Фукуямы, Америку тянет вниз экономическое неравенство и
концентрация богатства в руках немногих граждан, которые влияют на
правительство, заставляя его действовать в своих интересах. А это, в свою
очередь, подрывает доверие к системе. Другой рецензент книги — преподаватель
Колумбийского университета Шери Берман — пишет по
поводу этих объяснений:
Читатели Фукуямы ощущают гнетущий
парадокс в его книге. Почему либеральная демократия, которая, по мнению автора,
особенно сильна тем, что способна справиться с требованиями времени,
оказывается беспомощной перед довольно обычными и даже традиционными
проблемами? И что дальше? Ведь если демократии не сумеют самореформироваться
и побороть свой упадок — административный ли, экономический, или духовный, —
история кончится не под барабанный бой, а под громкие всхлипывания.
Оба
рецензента отдают должное новой работе Фрэнсиса Фукуямы — за обилие исторической информации и за понимание
многих процессов, происходящих в современной Америке и в Европе, но вот как
определяет профессор Джон Грэй главный недостаток книги:
Автор застревает в
трясине интеллектуальной путаницы. Он незаметно соскальзывает с этических
стандартов, по которым судят правительства, и применяет их к рассуждениям о
движущих силах истории. Он размывает факты, застилает оценки и теории густым
туманом. Но над этим туманом встает ясный вопрос: что, если довольно большая
часть человечества вовсе не рвется в “Данию”?