Перевод со словенского Жанны Перковской
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2015
Из цикла “Новые
банальности”
*
* *
Она
сидит у окна и, головой качая, смотрит на улицу.
Сколько
машин! Потом отрезает от хлеба ломоть
и
крошит его в свой кофе, чтобы размякла корка.
Ей,
моей бабушке, больше не хочется выходить за
порог.
Слишком
шумно вокруг. Ты знаешь, когда-то я так
рвалась
сбегать
в лавку… Когда я была ребенком,
продавец
всегда угощал меня мармеладкой.
И
места-то было — всего пара метров,
но
купить можно было все. Один-единственный сорт
масла,
два вида мыла. Теперь же — просто кошмар:
идешь
вдоль полок… Столько разного масла
и
всякого мыла без счета, и нет этим полкам конца.
Ловя
крошки хлеба в кофе, взглядывает на меня.
Ты
пишешь стихи, говорит, представь,
однажды
мне снилось, что ты уехал за океан…
Я
гляжу — то на скатерть, то на ее суставы.
Это
несправедливо. Она промывала мне каждую
ранку
едкой
грыжной травой, вымоченной в самогоне.
А
если в кровь разбивал коленку —
прикладывала
подорожник или лопух. Бинтовала.
Сок
проникал мне в кровь, заживляя болячку.
День-два
меняли повязки… Я начал писать стихи…
А
если я кашлял, она мне давала микстуру из хвои,
которая целое лето
томилась на солнце.
Солнце
вставало и уходило — огромные банки с
настойкой
кочевали
с места на место.
Большие
поэты никогда не говорили о том,
будет
ли война, будет ли засуха, вздыхает она.
А
еще они часто льстили тем, кто там, наверху.
Уж
лучше молчать, а не умничать, как они.
Но
как же тогда тебе жить?..
В
этот миг под нашим окном
тормознула
машина, в ней громыхала музыка —
уши
хотелось зажать. Слышит ли это она?
И
слышит ли меня и мое молчание?
Шум
заглушает наше молчание,
нашу
с ней паузу. Потом
она
закрывает глаза, будто ушла куда-то.
Можно
прощаться. И если перо замрет,
я
к правой руке приложу подорожник и буду
впитывать
сок.
Месяцами
брожу в лугах с забинтованной правой
кистью
и,
никому ничего не сказав,
обрываю
упругие листья — как же их мало…
*
* *
Ишь, как все
обернулось. Переводил я Женé,
и
был его мир для меня экзотикой: да, интересно,
и
все же совсем неблизко, многое пряталось за
словами
и
фразами. Потом — вдруг приблизилось. Все
начиналось
почти
невинно: алкоголики, фетишисты,
тайные
педерасты. Затем повалили самоубийцы,
взмыленные
эпилептики наземь бросались
прямо
мне под ноги. Маньяки звонили по телефону
и
громко дышали в трубку. Депрессивные типы
ломали
в истерике руки, резали свое тело.
Шизофреники
тыкали пальцем в меня, крича,
что
я участник всемирного заговора. Недобро
косясь,
подкрадывались
арестанты, совсем не похожие
на прототипов из
книги. Наркоманы раскидывали
шприцы
по
углам моей комнаты. Солдаты стреляли в толпу.
Садисты,
не пощадившие собственной матери…
Ревнивцы-душители…
Мой мир стал прибежищем
страшных
людей. Они на меня смотрели с
презрением,
ведь
я был не таким, как они. Можно было, конечно,
взирать
на них, как на ангелов, но что-то не
получилось.
Никакой
красоты я в них не узрел, а тем более в их
деяниях. Они смыкались
вокруг меня и тащили к
себе,
не
понимая, что мне по душе совсем иные и кровь, и
пот.
Из
цикла “Мотыльки”
*
* *
в
город бы спуститься по реке,
да
кордоны слева, справа смерть,
тут
и там руины, брошеный башмак,
чьи-то
порванные письма носит вихрь
*
* *
семья
соседа в подполе испепелилась —
у
них не стало лиц, остались только
фасоли
горки перед каждым на столе, а в окна
заглядывают
спелые черешни, налитые соком
*
* *
по
вечерам в часы налета на мосты выходят люди и
поют,
поют,
ты
же в этот час, чтоб уберечь их от бомбежки,
сидишь
перед камином с книгой и прочтенное
швыряешь
в
огонь, шепча: безумие, безумие
*
* *
лежу,
придавленный обломками стены,
найдут
ли? будут ли искать? неужто жив
и
буду жить? и почему шаги
звучат
все дальше и все тише?
*
* *
представь
себе, что ты бывал с любимым человеком
в
домах, которых больше нет, ходил по площадям,
бродил
в полях, смешил детей и говорил на языках,
которых
больше нет
*
* *
гляди-ка,
к нам идут суда, полны
неугомонных
черноглазых пассажиров,
которые поют и скачут,
машут нам руками,
они
проглотят слезы, заточат богов в ларях на дне
морском