Перевод с китайского Игоря Егорова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2015
Того
белого журавля дети никогда не видели, хотя лет им уже немало. А он каждый день
в сумерках прилетал на пруд попить. Клюв длинный, оперение белоснежное, пышное,
почище свежеспрессованного
хлопка. Иногда он пил шагах в трех от грецкого ореха и
улетал, хлопая крыльями, если из зарослей травы выпрыгивала лягушка. Или
взмывал в небо, заслышав из полей мычание буйвола. Старик рассказывал это детям
еще с весны, но те твердили свое, мол, мы и воду на поле проводим, и пашем
неподалеку, а белого журавля ни разу не видели.
В
трех шагах от ореха старик наклонился, пытаясь найти у пруда следы журавля —
может, отпечатки лап оставил или перышко. Тогда будет чем доказать, что он был
здесь. Но вот беда: журавль надолго не задерживался и никаких следов не
оставлял. Пусть так, но своим глазам-то как не верить? Они всю жизнь верно служили ему — смотришь и видишь, какая погода,
как всходят посевы, каковы люди. Семьдесят два уже, а глаза такие же ясные и
светлые. Если кто скажет, что он видит все как в тумане, значит — сам ослеп.
Обойдя
пару раз вокруг дерева, старик стал вглядываться в ветки и листву. Но и там ни
перышка. Он долго стоял, задрав голову, даже шея заныла. Взявшись за нее и
опершись на ствол, он неспешно присел. Снова опустились сумерки, облака на краю
небес, похожие на кучу недогоревших дров, знакомые поля, одинокое дерево, пруд
и дом. И снова глубокий вздох. Этот звук был слышен только ему, дети хоть и не
глухие, не слышали. Они не верили, что дом и сад могут вздыхать перед тем, как
стемнеет. Сидя под деревом, старик вытащил трубку и пару раз затянулся. Но тут
же накатил приступ жестокого кашля. Даже дерево за спиной закачалось. “Может,
правду дети говорят про курение? Дочка ругается, мол, половину здоровья из-за
него теряешь, может, не курить больше?” Он вытряхнул остатки табака на землю,
но тут же подобрал. “Что это я, совсем одурел на старости лет? Курить не буду,
так пусть хоть в трубке остается. Зачем отличный табак выбрасывать?”
Старик
сидел под орехом, и на лице его застыло нечто вроде самоосуждения. Работавшие в
поле на другом берегу пруда уже ушли, детей нет, нет ничего, кроме перевернутых
пластов земли, больших, черных, кроме вздохов, доносящихся откуда-то из ее
глубин. Тишь вокруг, даже солнце на дальнем краю поля садится беззвучно. Он
немного подождал, пока стемнеет, тогда обычно дети зовут ужинать. Относятся они
к нему неплохо, не досадуют на его стариковские немочи,
зовут только — “отец, иди есть” или “отец, ложился бы спать”. Им и невдомек, о
чем он думает. Да и кто знает об этом? Грецкий орех знает, белый журавль под
ним знает, говорить они не умеют, но детям рассказывают. Только те не понимают,
не верят никак, что белый журавль прилетает попить на пруду. А вот и крик
вдали: зовут. Он поднялся и, прежде чем уйти, подобрал веточку и начертил на
земле между прудом и деревом большой круг.
У
пруда маленький мальчик ловил вьюна, а маленькая девочка под грецким орехом
гонялась за бабочкой. Это были внучата старика, он привел их посмотреть на
белого журавля. Но тот куда-то запропастился, и старик
дремал, сидя под деревом.
—
Почему белый журавль не прилетает? — потянула его за ухо внучка. Бабочку она
так и не поймала. — Ты говоришь, он пьет воду в пруду, а я его не вижу!
—
Гляди, как припекает, не время еще. — Старик открыл глаза и, полусонный, глянул
в небесную высь. — Вот солнце закатится за горы, тогда он и прилетит.
—
А где белый журавль живет? На большой горе?
—
Нет, он прилетает издалека и улетает туда же. Даже я не знаю, где он живет, до
тех мест, поди, тысяча ли, отсюда не видать.
Мальчик
поймал-таки вьюна, обернул рубашонкой и прибежал похвастать трофеем.
—
Смотри, я вьюна поймал. Разрежь его на кусочки и брось в воду. Прилетит эта
большая птица, так они до вьюнов больно охочие.
—
Это не большая птица, — поправил старик. — Это белый журавль, самое доброе
предзнаменование. Если он прилетает, с ним человеку прямой путь на небеса.
—
Так ты хочешь на нем на небеса улететь? — спросил мальчик.
—
Хочу-то хочу, да вот не знаю, согласится ли он взять
меня. — Уголки рта старика скривились в печальной усмешке. Он встал и прошелся
по прочерченному на земле кругу. — Не каждому дано улететь на белом журавле. Я
и не мечтаю, что у меня получится. И все время думаю, неужели они посмеют
отвезти меня в Сигуань?
—
А зачем в Сигуань? И кто тебя туда повезет?
—
Крематорий там. — Старик жестами попытался объяснить, что это, и даже изобразил
губами потрескивание пламени. — Попав в Сигуань,
человек превращается в черный дым. Вот твой отец, дядюшка и тетушка и ждут,
когда я умру, чтобы отправить меня туда. Уже все решили.
—
Не хочешь — и не отправляйся, — сказав это, мальчик понял, что ляпнул не то, и смущенно рассмеялся. — Если умрешь, то
двигаться не сможешь, я понял. А умрешь, так и отправят, куда захотят.
—
Верно, куда захотят, туда и отправят. — Старик погладил внука по голове и вдруг
зашелся в приступе кашля. И, схватившись за горло, выдавил: — Я… их… вырастил… а они… хотят… чтобы я… в дым…
превратился…
Увидев
на глазах деда слезы, мальчик стал вытирать их ручонкой.
—
Не бойся. — И сказал, чтобы успокоить деда: — Они тебя пугают. Разве может
человек превратиться в дым? Никак не может.
—
Может. — Старик наконец прокашлялся и застыл,
откинувшись на ствол. — Может человек превратиться в дым.
Его
и внуков освещало весеннее послеполуденное солнце, над водой порхали стрекозы,
пошли в рост посевы зерновых рядом с прудом, раскрылись желтые цветки
одуванчиков у дороги. Молодая жизнь вокруг кружила в воздухе или тянулась
вверх, и семидесятитрехлетний старик махнул ей на прощанье рукой. Он сидел под
деревом, закрыв глаза, но задремать не успел — послышались голоса внуков.
—
А зачем здесь большой круг нарисовали? — закричала девочка, доскакав до круга и
попрыгав в нем.
—
Не надо там играть, — покачал головой старик, открыв глаза. — Это место
дедушкино, вы там не играйте.
—
Ты здесь спать собираешься, что ли? — спросила внучка. — Кровать в доме, там
нужно спать.
—
Вот умрет дедушка, и уже на кровати не поспишь, — покачал головой старик. —
Только здесь дедушка и сможет спать. Да и здесь поспать вряд ли получится,
могут в Сигуань отправить, твой отец с младшим
дядюшкой и тетушкой. Наверняка в Сигуань отправят.
—
А ты спрячься здесь, они тебя и не найдут и не смогут туда отправить. — Глазенки
у мальчика сверкнули, и он вдруг потянул деда за руку: — А если ты зароешься в
землю и умрешь, они ведь не найдут тебя, и ты сможешь всегда лежать здесь?
—
Здесь лежать нельзя, — пискнула девочка. — Здесь кровати нет, и ядовитая змея
укусить может.
Повернувшись
к внуку, старик уставился на него, потом обнял:
—
Как ты сказал? Чтобы я зарылся в землю и умер? Неплохо придумано, но как туда
зарыться?
—
Закопаться заживо. — Мальчик похлопал глазами и воскликнул: — Ну да, выкопаешь
яму, забираешься туда, а если потом сверху землей закидать, дышать не сможешь и
умрешь. Разве не так зарываются?
—
Умница. — Старик вздрогнул всем телом. Он бросил на внука страдальческий взгляд
потухших глаз, и его улыбка выглядела горестной и беспомощной. — Какая же ты
умница. — И старик крепко прижал мальчугана к себе. — Но кто мне эту яму
выкопает? Дед старенький, самому сил не достанет. Кто
согласится вырыть ее?
—
Я выкопаю, — вызвался мальчик. — Я умею ямы копать!
—
Я тоже умею копать! — не желая отставать, пропищала рядом девочка.
—
Малы вы слишком. — И старик отстранился от внука. — Копать ямы — работа
тяжелая. — Он стал тереть глаза, уронив голову на грудь. — Вам не сдюжить.
—
Очень даже сдюжить, я уже копал. — В запале мальчик выдал тайну, прошептав на
ухо деду: — Помнишь овцу третьего дядюшки? Она не потерялась, это я ее закопал!
Рука
старика непроизвольно дернулась, чтобы схватить маленького проказника за ухо,
но потом бессильно упала на колени. — Закопать овцу и закопать человека — не
одно и то же, — проговорил он, руки его на коленях дрожали. — Овца — скотина, а
дедушка — человек, к тому же живой.
—
А разве с человеком не то же самое? Выкопал яму чуть побольше,
и все, — не уступал мальчуган.
—
Но как ты сможешь дедушку закопать живым? Я же твой дед, не будь меня, не было
бы и твоего отца, не будь меня, и тебя не было бы. Как, скажи мне, ты будешь
родного деда живьем закапывать? — Старик закашлялся, обхватив грудь, и вытер
глаза краем одежды. — Нет, так не годится, — заключил он. — Отец узнает — точно
забьет тебя до смерти.
—
Надо только держать язык за зубами, и никто не узнает. — Мальчик обернулся и
посмотрел на сестренку. — Насчет нее не беспокойся, она болтать не посмеет. А
проболтается — излуплю до смерти, вот увидишь.
Старик
усмехнулся. Закрыв глаза, он молча размышлял над словами внука. В уголках рта
застыла снисходительная усмешка, а из глаз вдруг потекли слезы. Они капали
неслышно, в ушах стояли лишь разносящиеся вокруг тяжелые вздохи земли.
Мальчик
подставил ладошку под нос старика:
—
Дед, ты еще дышишь?
—
Дышу, живой еще. — Старик все так же сидел с закрытыми глазами, откинувшись на
ствол грецкого ореха. — Идите с сестренкой к пруду, поиграйте там, только не
очень шумите. Вы ведь хотите увидеть белого журавля? А будете шуметь —
испугаете, он и улетит.
Дети
побежали ловить вьюнов. Бестолково посуетившись на берегу, они ни одного не
поймали, но заметили мотыгу и лопату, оставленные кем-то около свежевырытой
канавы. Сперва мальчик не обратил на них внимания. Но
белого журавля не было, вьюнов тоже, и ему стало скучно. Он поднял инструменты
и потащил к ореху — в одной руке мотыга, в другой лопата.
—
Ничего ты не понимаешь, — говорил он по дороге сестренке. — Дед боится
крематория, не хочет сгореть и превратиться в дым, хочет закопать себя. А чтобы
закопать человека, сперва нужно обязательно вырыть
яму!
Когда
они дошли до дерева, старик спал. Его сонное лицо напомнило им последнюю люффу, провисевшую на
сушильной решетке до зимы. Брат с сестрой остановились у начерченного на земле
круга. Посмотрели на деда, пошушукались между собой, потом брат по-взрослому
занес мотыгу и скоро снял в центре круга первый пласт земли.
Разбуженный
ударами мотыги, старик открыл глаза.
—
Я же просил не шуметь, а вы что? Спугнете ведь белого журавля.
—
Нет никакого журавля, — пискнула девочка. — Ты, дедушка, обманываешь. Папа
говорил, у тебя в глазах все как в тумане и ты гуся в пруду за белого журавля
принял.
—
Прилетит белый журавль. — Старик поднял голову и посмотрел в небо. — Солнце еще
высоко. Вот закатится за горы, журавль и прилетит.
Мотыгу
мальчик спрятал за спиной, а на лопату наступил. Он видел, что взгляд старика,
без труда заметившего их, вдруг помрачнел и тут же просветлел. Старик смотрел
на инструменты, не отрываясь и тяжело дыша. Мальчик растерялся.
—
Ты же сам хотел зарыться заживо, не станешь же ты жаловаться на меня отцу!
—
Не буду я на тебя жаловаться, — усмехнулся старик. Он опустил голову и тер
глаза. — Это я со сна такой очумелый. Задремал вот и
забыл совсем, что говорил. Да, я сам хочу живьем зарыться, не хочу, чтобы меня
в крематорий отвозили, не хочу в дым превращаться, хочу остаться здесь, чтобы
меня унес белый журавль.
—
Дед, ты забыл? Чтобы зарыться живым, сперва нужно яму
выкопать! — сказал мальчик.
—
Да, сперва надо яму выкопать. Но она должна быть
большая и глубокая, чтобы дед весь спрятался. Можешь выкопать такую?
—
Большую копать не надо. Нужно только глубокую. Чтобы ты мог в нее забраться, —
рассудил мальчуган.
—
Умница. — Старик любовно глянул на внука, на мотыгу у него в руке, на лежащую
на земле лопату. И спустя какое-то время проговорил: — Давай тогда, копай.
Возьми мотыгу повыше, так полегче копать будет. Копай.
Если спросят, что ты делаешь, скажи, роешь яму, чтобы дерево посадить.
Мальчик
звонко рассмеялся и снова поднял мотыгу, бросив сестренке:
—
В сторону давай, неумеха, хоть не мешай мне.
Девочка
отбежала к деду, устроилась у него на коленях и стала наблюдать за братом.
—
Ты, дедушка, себя не закапывай, а то воздух не будет проходить, и умрешь.
Старик
чмокнул ее в щечку:
—
Умница моя, верно, дед может и умереть. Но умереть в земле лучше, чем в огне. В
огне дед в дым превратится, а в земле можно увидеть белого журавля, вот дед и
хочет, чтобы журавль унес его.
Старик
крепко прижал к себе внучку и глянул на копающего внука.
—
Передохни, потом еще покопаешь, а то устанешь. Дед чувствует, немного силушки
есть, дай-ка брошу пару лопат.
По
тропинке у пруда проходили люди. Они видели, как старик с внучатами что-то
копает под грецким орехом и посчитали, что эта троица сажает дерево. Старика,
наверное, недуги одолели, столько лет уже не занимается крестьянским трудом,
только деревья сажать и может. Другие, видя, как старик с внуками сидит на
берегу пруда и оглядывается по сторонам, вспоминали, что говорят про этого
старика и белого журавля. Сами они никогда белого журавля не видели, поэтому не
верили, что такое бывает, и украдкой посмеивались:
—
Нынче старик и внуков привел на белого журавля посмотреть.
Опустились
сумерки. Белый журавль так и не прилетел пить воду на пруд. А яма под грецким
орехом уже была глубокая. Дед с внуками выбились из сил. Они сидели на куче свежевыкопанной сырой земли и смотрели на яму под ногами.
Еле пробиваясь сквозь листву, солнечные лучи падали в нее, и там посверкивали
бесчисленные золотые блестки, мягкие и таинственные.
—
Смотри, как устал, — сказал старик, вытирая внуку пот со лба. — Ты даже не
представляешь, какое большое дело помог сделать деду.
—
Ничего не устал, — вздохнул мальчик. — Подождем немного, сил
наберемся и забросаем.
Старик
велел внуку прислушаться к исходящим из ямы звукам.
—
Слышишь, что оттуда доносится? Это земля вздыхает. Вообще она круглый год так
вздыхает.
Лежа
на животе на краю ямы, мальчик прислушался, потом
поднял голову:
—
Не вздыхает она, вообще ничего не слышно.
—
Тоже не слышишь, — покачал головой старик. — Все вы не слышите, как вздыхает
земля. Только я знаю, о чем она вздыхает. Сейчас как раз обо мне.
—
Дед, ты что, раздумал залезать? Чего плачешь? — всмотрелся внук в дедово лицо.
— Ты же сам так хотел. Не хочешь зарываться, и не надо, пойдем домой.
—
Нет, сейчас залезу. — Старик не спеша поднялся и оперся на плечо внука. — Это
слезы радости. Ты еще такой маленький, а как помог деду. Сейчас дед на самом
деле хочет спрятаться. Будешь засыпать землю, ни в коем случае не бойся. Засыпать
деда надо как следует, чтоб не нашли. Бояться совсем не надо, помни, что ты мне
помогаешь, дед не хочет превращаться в дым.
—
Я и не боюсь. — Мальчик взглянул на лопату в руках. — Лопатой махать я
научился, лопатой кидать землю нетрудно.
Глядя
в небо над прудом, старик что-то говорил сам с собой. Солнце закатилось за
горы, прилетел белый журавль. Старик застегнулся на все пуговицы и повернулся к
застывшей рядом девочке. — Ты пока на деда не смотри, смотри на пруд. На белого
журавля смотри. О, вон он там воду пьет.
И
старик осторожно скользнул в яму. Плод усилий всех троих, наконец, принял его.
Старик стоял там, задрав голову и удовлетворенно, радостно улыбаясь, смотрел на
внука.
—
Ну давай, мой хороший, начинай. И помни — лопата за
лопатой, без перерыва. Так что смотри, не останавливайся. Давай, засыпай.
Мальчик
послушно принялся орудовать лопатой. Ничего от деда больше не слышно, только
глухое покашливание. Указание дед уже дал — не останавливаться, вот он и не
будет останавливаться. Черная земля лопата за лопатой заполняла яму. Свежая,
влажная, она покрыла седую голову деда, и мальчик приостановился в
нерешительности:
—
Дед, еще насыплю, так дышать не сможешь.
И
услышал из-под слоя земли:
—
Не останавливайся, сыпь еще. Скажи им, что я улетел на белом журавле.
Голос
из-под земли доносился будто издалека, но отчетливо, и мальчик запомнил
последнюю фразу. Он-то сомневался, сможет ли дед под землей дышать, а тот еще и
говорит — мол, улетел на белом журавле.
Вечером
мальчик вернулся домой. Одной рукой он держал за руку сестренку, другой тащил
мотыгу с лопатой. Остановился у входа, отряхнул с себя землю. Его вдруг охватил
страх, и, глядя на взрослых, он пронзительно выпалил:
—
Дед улетел на белом журавле!