Перевод с чешского Нины Шульгиной
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2015
Эта
история относится к недалекому будущему, ко времени оккупации Европы
могущественным и не идентифицированным здесь народом. И повествование мы
начинаем с того момента, когда Кву положил руку на
запястье Нги и с минуту-другую подержал ее там. Я
понимаю, сказал он успокаивающе, и они надолго замолчали. Оба знали силу
молчания. В истории их страны молчание передвигало горы, возносило и свергало
династии. Любовниками они, конечно, не были — молчание
и рука на запястье означали здесь нечто совершенно другое. Кву
был протектором всей оккупированной Европы, Нга —
наместником в одной из покоренных стран. И у Нги
сейчас возникли проблемы, которые можно было бы определить одним словом
“неизъяснимые”. Кву старался выразить ему свою
симпатию и свою солидарность.
Мы
в Париже 2020 или, пожалуй, 2021 года от Рождества Христова, если станем
придерживаться хорошо знакомого нам грегорианского календаря, который Кву в покоренной Европе уже успел заменить собственным
календарем. Однако прежде чем Кву с Нгой завершат свое знаменательное молчание, я хотел бы
посвятить вас еще и в иерархию оккупационного механизма этого народа-оккупанта.
Прямым начальником Кву был Высочайший правитель Бин, с которым Кву поддерживал
постоянную связь, несмотря на то что теперь их разделяли тысячи бунов, то есть столько единиц расстояния, пересчет которых
на наши единицы, прошу прощения, представлял бы для меня немалые трудности. И
потому ограничимся объяснением, что связь Кву с Бином
можно выразить так: каждое движение мизинца Кву
является лишь продолжением движения мизинца Бина, но
рассчитать это не представляется возможным. Я думаю, и вскоре мы поймем почему,
в последние месяцы связь эта в какой-то мере ослабла.
Потом
Кву пригласил Нгу на обед.
Были поданы их исконные блюда, от которых Нга из-за
долгого пребывания в оккупированной стране и шатания по ее кабакам,
постепенно стал отвыкать. А со временем это зашло так далеко,
что сейчас, когда ему надо было насадить на вилочку мидию, вилочка на минуту
зависла в воздухе, и он лишь брезгливо смотрел, как эта мидия дергается, но
вскоре собрался с духом, быстро поддел ее вилкой и сунул в рот, опасаясь,
правда, как бы она не натворила чего-нибудь с его внутренностями. Мидия,
однако, ничего не натворила. Сам Нга или, по крайней
мере, его внутренности, все еще были защищены врожденными реакциями и
инстинктами. Этот обед был, без сомнения, своего рода тестом, который Нга успешно выполнил. Но вместе с тем он отлично понимал,
что в решении Кву это ровным счетом ничего не
изменит.
В
аэропорту Кву со своими гориллами проводил Нгу до терминала, и, когда автобус доставил Нгу к “боингу”, и он оглянулся, Кву, окруженный машущими гориллами, еще успел пожелать ему
счастливого полета. Кву уже списал Нгу со счетов, однако всячески старался показать, что
по-прежнему ему доверяет, тем самым пробуждая в нем чувство вины.
Нга был единственным пассажиром в
салоне для высших чиновников, и стюардесса дала ему понять, что она там для
него лично и что на свете нет ничего невыполнимого. Однако он резким взмахом
руки отослал ее прочь и, уставившись в окно, попытался вспомнить все, о чем не
сумел сказать Кву. Вернулся он и к мысли о том,
почему, собственно, Кву пригласил его на обед или,
если точнее выразиться, что послужило поводом для этого приглашения. Бактерия
STEN-2C уже невосприимчива к любым антибиотикам, и необходимо признать, что,
прежде чем удастся найти надежную от нее защиту, не избежать множества жертв.
Ведь не секрет, что в таких случаях к населению оккупированных стран относятся
как к “лабораторным крысам”. Важно было не допустить паники, и потому никакие
слухи не должны были просочиться ни на телевидение, ни на радио, ни в интернет.
Захват европейских стран имеет уже немалую историю, ее надо учесть и не
повторять ошибок своих предшественников. Нга вдруг
отчетливо вспомнил, с каким нетерпением он ждал того дня, когда они, наконец,
накроют всю Европу, как туча саранчи. И с каким удовольствием он включится в
свою работу хотя бы уже потому, что конфронтация с другой ментальностью, с
другой культурой и другой цивилизацией всегда дает возможность глубже познать
самого себя. Но он не может забыть и того ужасного разочарования, когда к нему
толпой повалили те, кто предлагал сотрудничество завоевателям своей страны. И
как ему было противно проводить с этими коллаборационистами
так называемый тест Полония, восходящий к величайшему поэту этой исчезающей
цивилизации.
Вы
видите эту тучу? Она что, походит на верблюда?
Так
точно, господин наместник, она совершеннейший верблюд.
Ну
что вы, любезный, я бы сказал, что это скорее ласка.
Вы
правы, господин наместник, это определенно ласка.
Да
полно вам, это кашалот.
Да,
мой господин, это, конечно, кашалот.
“Боинг”
взмыл сквозь тропосферу в высоту, где уже не видно было туч, и Нгу перестало тяготить воспоминание о коллаборационистах.
Теперь он все свое внимание сосредоточил на ногте безымянного пальца, который
нужно будет отгрызть. Ноготь, не безымянный палец.
Чтобы
суметь управлять этой страной, он обязан был проникнуть в душу ее народа.
Культура того народа, к которому принадлежал Нга, уже
два столетия назад решила отказаться от письменности. И за это время у народа Нги взамен письменности развилась феноменальная память.
Весь объем культуры, который прежде плесневел в ныне уже не существующих
библиотеках отечества Нги, переместился в головы его
обитателей. Разумеется, была произведена необходимая селекция. Известно, что
природный ум характеризуется еще и способностью делать выбор. Так, жители его
отечества удерживали в памяти только бесспорно полезные вещи, поддерживающие
здоровую и активную жизнестойкость. Но для того, чтобы Нга
смог управлять оккупированной страной, чтобы действительно проникнуть в душу ее
народа, он хочешь не хочешь должен был познакомиться с
его письменностью. И хотя большая часть здешних обывателей уже совсем перестала
читать и чтение издавна стало занятием лишь
назойливого меньшинства, все-таки в обязанности Нги
вменялось заглядывать в их книги. Сперва он беспомощно
всматривался в эти густые заросли ломаных и закрученных сосудиков, в этот
муравейник черточек, за которыми таилась не только разнообразная информация,
какую народ Нги уже с незапамятных времен легко
удерживал в головах, но и истории о любви и смерти, которые на родине Нги уже давным-давно перестали волновать людей.
А
сейчас одно из самых интимных мгновений всего полета! После того как Нга удостоверился, что вокруг нет никого, кто мог бы его
увидеть, и только мы — представьте себе! — оказались рядом с ним как раз в то
мгновение, когда он отгрыз на своем правом безымянном пальце безобразно
торчащий ноготь. Хруп — и ноготь, утопленный в море слюней, отлетел к своим отгрызанным предкам. И мы теперь снова можем вернуться к
зарослям букв.
Надо
сказать, что Нга выбрал для себя самую
квалифицированную инструкторшу, которая должна была посвятить его в тайну книг
своего народа, а поскольку Нга отличался несокрушимой
сообразительностью, перед ним довольно скоро из дебрей черточек и линий выплыли
слова и целые предложения языка порабощенных. Инструкторша же отлично помнила о
своих двух обязанностях. С одной стороны, она должна была раскрыть перед Нгой душу народа, чтобы он увидел все его величие,
выстоявшее в столь долгой череде унижений. А с другой — ей хотелось порядком помучить этого узурпатора и
надсмотрщика. И потому первые предложения, которые вынырнули перед Нгой из гущи линий, были на устаревшем и не очень понятном
языке: Куда ни вскину я
свои печальны взоры, / Въ луга или въ леса, на холмы иль на горы, / На шумныя
ль валы, на тихія ль струи, / На пышно ль зданіе, ахъ все места сіи, / Какъ громкой кажется
плачевною трубою, / Твердятъ мне, и гласятъ, что неть тебя со мною… Я мысля о тебе
глаза свои закрою. / Не смертью, но тобой, я душу возмущу, / И съ именемъ твоимъ
духъ томный испущу…
Но
потом она вознаградила его строфами, в которых язык покоренных словно танцевал
на цыпочках, одновременно касаясь звезд и одуванчиков: Слышу то, что не дано другим. / Ног босых беззвучные шаги. / Вздохи за
печатями письма. / Дрожь струны, когда она нема. / Вижу то, что скрыто от
людей. / Вот такой отныне мой удел. / Ты любовь не спрячешь от меня, / Смехом
за ресницами дразня. / Не убьет надежду вечный страх / Коварства. В жар костра / Твоих колен я упаду. Виной — / Сила красоты твоей
шальной.
Итак,
истинной причиной, почему Нга отправился к Кву, была назревшая необходимость покинуть свой пост. И
хотя, как мы знаем, Кву делал вид, будто даже слышать
об этом не хочет, он уже понял, что песенка Нги
спета, и тотчас после его отлета отдал приказ найти ему замену. Нга предполагал нечто подобное, но не рассчитывал на то,
что Кву разберется с ним так быстро.
Нга точно знал, как распорядиться
временем, какое ему еще было отпущено. Как только он понял, что инструкторша
оказалась среди тех, кого уже поразила инфекция STEN-2C, он решил, что тут же
по возвращении подаст в отставку и отправится в больницу к своей инструкторше.
Он все еще числился высшим чиновником в этой стране, и потому никто не посмел
бы его задержать. Инструкторша третий день находилась в боксе, который должен
был воспрепятствовать распространению бактерии STEN-2С. Нга
уже представлял, как он войдет к ней, обнимет ее, сожмет в любовном объятии. Он
был готов разделить с ней ее участь: Не
убьет надежду вечный страх коварства, в жар костра твоих колен я упаду. Виной —
сила красоты твоей шальной! В аэропорту его ждало такси, и он отдал приказ
водителю мчаться прямо в больницу. Однако такси не стронулось с места. Водитель
сразу же приветил Нгу удушающим захватом, вскинул труп
на плечо и, ловко пробежав между выруливавшими самолетами, передал его тому
экипажу, который должен был переправить тело Нги на
родину для кремации. Жителям порабощенных стран ни в коем случае не полагалось
становиться свидетелями предательств своих поработителей.
Кву с удовольствием подумал о том,
что теперь он мог бы приказать принести ему лист старинной, слегка пожелтевшей
писчей бумаги, а в парижских музеях наверняка нашлась бы чернильница с еще не
совсем высохшими чернилами и красивая ручка, куда он вставил бы стальное перо и
на конторке палисандрового дерева наконец начал бы
писать: переплетать петли и пересекать их вертикальными прямыми, чем он уже
довольно прилично овладел. И, двигая рукой, словно дирижерской палочкой, он
вывел в воздухе первую строчку: Верховный правитель Бин,
я низко кланяюсь и приветствую Вас… Минуту-другую он
действительно тешил себя мыслью, что напишет Бину
каллиграфическое письмо, понимая, конечно, что эта дерзкая затея будет лишь
свидетельствовать о том, сколь глубоко развращено его восприятие мира общением
с теми, кого он призван был держать под надзором и в повиновении, а уж никак не
уподобляться им. Но скоро Кву овладел собой, встал и,
прохаживаясь по комнате с микрофоном и маленькой камерой в воротнике,
подал прошение:
Верховный
правитель Бин, в эти дни сменяются на своем посту
наместники во всех европейских державах. Я отдаю себе отчет в том, что
произошла роковая ошибка в подходе к оккупированным странам, и несу за это
полную ответственность. Я полагал, что, проникнув как можно глубже в души
порабощенных, мы станем обладателями тайного знания, с помощью которого сумеем
завоевать их. О, вы, великие деяния, сколь призрачны ваши последствия! В этих
душах мы столкнулись именно с тем, чему веками упорно противились. С одной
стороны, их культура взывает к небытию и смерти, с другой — к поклонению любви,
к обожествлению этого бессмертного чувства. Да, Верховный правитель Бин, их книги буквально замусорены всевозможными историями
о любви и смерти. Но если люди, населяющие эти порабощенные
страны, давно перестали воспринимать свою культуру и проявляют к ней полное
равнодушие, а то и просто отторгают ее, мы, к сожалению, оказались по отношению
к ней незащищенными, у нас нет их иммунитета, нет тех защитных свойств, какими
обладают они, и потому все наместники сейчас уже заражены размышлениями о
небытии и культом любви. И мне пришлось отстранить их от должности
прежде, чем у нас ослабнут поводья, которые мы едва успели натянуть.
Верховный
правитель Бин, надо смотреть правде в глаза: нам
теперь не избежать постоянной смены наместников, но главное — категорически
нельзя допускать, чтобы кто-то из нас знакомился с их историями, ибо жизнь на
самоуничтожение, что проповедуется в них, во сто крат для нас опаснее, чем
какая-то бацилла STEN-2C. Если мы допустим, что эта зараза поразит и нас, я не
решаюсь даже представить себе возможные последствия. К тому же должен признать,
Верховный правитель Бин, что в те дни, когда мы
завоевывали эти страны, их население, — по крайней мере, большая его часть, —
было совершенно безразлично к своей собственной культуре. И нам следовало лишь
ускорить и углубить этот процесс, а не совать свой нос, извините за выражение,
в их книги…
И
наконец, Верховный правитель Бин…
Тут
Кву остановился посреди комнаты, снова поднял правую
руку и снова совершенно механически нарисовал в
воздухе несколько петель и дужек, но потом быстро сунул руку глубоко в карман,
чтобы она больше не могла проказничать.
…и
наконец, Верховный правитель Бин, обращаюсь к Вам с
просьбой: безотлагательно найти мне замену на моем посту, ибо я тоже поражен
этой инфекцией. Поверьте, я испытываю безграничное сожаление, что не оправдал
надежд, которые Вы на меня возлагали.
Кву с минуту мучился над тем, что
можно было бы еще добавить к сказанному. Но его правая рука,
засунутая глубоко в карман, заметалась, как такса в узкой лисьей норе, и,
выскочив из кармана, размашисто вывела большое “К”, потом приписала к нему
маленькие “в” и “у”. Подписываясь в воздухе, он одновременно, во весь
голос, выкрикнул свое имя в воротник пиджака.
А
теперь мы видим, как Кву снимает пиджак с микрофоном
и маленькой камерой в воротнике, вешает его на спинку стула и раздевается до
трусов, причем каждую снятую вещь он аккуратно складывает, и мы догадываемся,
что действует он вполне целенаправленно, тщательно продумав все до последнего
пунктика, до каждой запятой и точки.
И
сейчас он идет в ванную комнату, открывает кран, чтобы наполнить ванну, снимает
трусы и проходит в помещение, до сих пор служившее ему библиотекой, там достает
с полки захватанный том, который раскрывается сам по себе на желаемом месте,
возвращается с ним в ванную и терпеливо ждет, пока ванна наполнится. Затем
добавляет в воду морской соли, устанавливает в ванне деревянный мостик-полочку
с раскрытой книгой, сбрасывает домашние туфли и погружается в воду, подняв руки
кверху, чтобы сухими руками взять книгу — роман своего любимого французского
автора. И начинает читать, погружаясь в невыразимое наслаждение:
…мысли пролетали в голове, точно птицы,
которые покидают нас и отправляются в свой долгий путь. Напоследок все его
ощущения обострились, и память его, покачиваясь, поплыла, словно большая
медуза, покидающая Кот д’Азур. И он вспомнил Бланшетт, как впервые встретился с ней в “Брассери Липп” на Сен-Жермен-де-Пре.
Не будь ее, разве могла бы Роз когда-нибудь привлечь его внимание? Бланшетт всему придавала привкус греха, склонность к
которому была так развита в ней. Сейчас ему виделось, как он склоняется над
этой страдающей женщиной, словно над большой куклой, и из укоров, всплывающих
со дна его души, готовит для нее нежнейший напиток. Но он постарался отогнать
от себя это воспоминание и потянулся к заготовленной бритве, приложил ее к
запястью и резко полоснул, а потом смотрел, как по
приподнятой руке стекает кровь и окрашивает в ванне пену…
Кву захлопнул книгу и протянул руку
к заготовленной бритве.
В
тот же день в Париж прилетела служба, которая приподняла из ванной Кву, спустила воду, потом усадила его туда снова и, до
краев наполнив ванну соляной кислотой, ловким движением утопила в ней его
голову. Затем собрала в мусорные мешки все книги, обнаруженные в резиденции Кву…
И
сразу же во все оккупированные страны вошли дивизии, которые одну за другой
ликвидировали все общественные и частные библиотеки.
А
вскоре после того, как были ликвидированы библиотеки, в бывший парижский
аэропорт Орли, а ныне аэропорт Киб—Ныр-Кена, приземлился “боинг”
нового протектора порабощенной Европы, генерала Ко(л)-Кота.
Он прошелся по дезинфицированной резиденции — здесь на следующий день должно
было состояться совещание с новыми наместниками. Не найдя нигде никаких
неполадок, он сел к компьютеру, чтобы узнать, сколько еще в оккупированной
Европе осталось книг, и с облегчением установил, что не осталось ни одной.
Затем, решив поразвлечься, пошел прогуляться по берегу Сены, снял там девушку,
ночную бабочку, и привел ее домой. У нас с тобой впереди целая ночь, сказал
генерал и налил в два бокала настоящий ирландский виски. Потом снисходительно
спросил: А как тебя звать, девочка?
Шахерезада,
ответила она[1].
[1] В тексте использованы цитаты из
произведений А. П. Сумарокова, Ярослава Сейфферта и
Луи Арагона. (Прим. перев.)