Перевод Василия Соколова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2015
У Йовы уже давно свербела левая
голень, он даже расчесал ее почти до кости. Язва от этой чесотки появилась на
ней не впервые, и он, в принципе, мог бы продержаться несколько дней, не
расчесывая ее, чтобы рана затянулась сама по себе, но тут вдруг про его
поведение сказали: “Дремучее невежество”.
— Господин
инженер, — сказала ему старшая сестра, во время последней встречи заметившая,
как он задумчиво, прямо через штанину джинсов, чешет ногу, после чего на правах
родственницы взяла да и завернула брючину. — Ты свой псориаз лелеешь, как
любимое домашнее животное.
Они отдыхали в
креслах после воскресного обеда у матери. Он и не думал отнекиваться, просто
его забавляла такая непосредственность — вроде взрослые люди, а она все еще
обращается с ним, как с любимой куклой.
— До меня только
сейчас дошло, — продолжила она, — а ведь я месяцами наблюдаю, как ты чешешься.
Это у тебя словно нервный тик: стоит только расслабиться, и ты с удовольствием
начинаешь расчесывать ногу. Ты свою голень превратил в эрогенную зону. Сходил
бы к врачу, судя по всему, это у тебя что-то вроде псориаза.
Он заставил
сестру замолчать, пообещав, что непременно сходит, но тогда он еще не воспринял
всерьез ее замечание, что пренебрежение собственным здоровьем и неосознанное
удовольствие от почесывания свидетельствует о его дремучем невежестве.
Откровенно говоря, эти ее слова, словно грязный носовой платок, забытый в
кармане, оставались в памяти будто специально для
того, чтобы в один прекрасный день явить себя в самый неподходящий момент.
Он уже четыре
года не представал ни перед кем в голом виде — начиная со своего сорок второго
года по нынешний сорок шестой, то есть в те годы, когда мужчина, считается, в
самом расцвете сил. Нелегко было самому себе признаться в том, что сексуальные
позывы возникали все реже: невоплощенные желания имеют обыкновение
атрофироваться. Честно говоря, желания-то были, но чисто
теоретического плана — не чувственные, а, скорее, просто фантазии — например,
хорошо было бы влюбиться, жениться, создать семью. Прежде это все как-то
не получалось, все как-то не складывалось: то корова, то ослица, то овца, то
верблюдица. А тут вдруг появилась некая особа, пока еще только на дальних
подступах, но о ней хотя бы можно было подумать, помечтать… Дело у них даже
до поцелуя еще не дошло, но все-таки он был готов к неожиданному развитию
событий. Однако стоило только ему взглянуть ее глазами на собственную голень, и
он видел, как отвратительно расцвела его язва — крупные капли лимфы на
покрасневшей кожице, едва скрывающей кость, а вокруг подсохшая шелуха. И в
самом деле — дремучее невежество! И он решил отправиться к кожнику.
Когда вы в
последний раз были в кожно-венерическом диспансере? Ничего с тех пор не
изменилось. Йова хорошо помнит толстенькую книжку “Домашний доктор”, по сей день
стоящую у матери на полке, и черно-белые фотографии в ней, представляющие
человеческое тело как нечто отвратительное, и вот сейчас, когда он открывает
стеклянные двери, ведущие в регистратуру, его охватывают чувства, подобные тем,
которые он испытывал ребенком, тайком, с опаской листающим ту самую книгу —
смесь отвращения, стыда и вины.
В регистратуре
толпятся какие-то неприятные личности — и все волнуются, кто в поисках нужного
окошка, кто ожидая своей очереди. Волнение, можно
сказать, здесь никогда не утихает. Ну да, всегда есть — и всегда будут люди, у
которых что-то свербит, где-то чешется… Глядя на
большинство посетителей, сразу можно понять, что явилось причиной их появления
здесь — несоблюдение правил личной гигиены. И в этой общей картине растворяются
и те редкие посетители, в более или менее чистой и аккуратной одежде. Неплохо
было бы выглядеть шикарно и вообще выделяться в толпе, но “богатые и красивые”,
когда у них что-то начинает чесаться, сюда не приходят — в Белграде хватает
частных клиник, в которых лечат даже гонорею.
Не представляя,
куда именно следует приткнуться, Йова занял очередь
перед стойкой, что была ближе всего к входным дверям, решив для начала просто
спросить, куда ему идти, но вскоре понял, что попал куда следует. Тетке за
стойкой все надоело — и робкие посетители, и маленькая зарплата, и вообще
жизнь, так что женщину, протянувшую ей медицинскую карту, она громко, чтобы все
вокруг слышали, спрашивает, на что та жалуется.
— Чешется, —
тихо и покорно отвечает женщина средних лет.
— Громче! —
требует дама за стойкой, находясь при исполнении своих служебных обязанностей,
а может, у нее просто проблемы со слухом; впрочем, все здесь для нее привычно,
обыденно, а стеснительность пациентов она принимает за лицемерие.
— Чешется,
говорю!
— Где?
Пациентке
становится неприятно, будто ее неожиданно, обманом вытащили на площадь к
позорному столбу. Она никак не может вспомнить приличное слово, обозначающее
самую интимную часть тела, и только указывает на нее взглядом. А дама за
стойкой смотрит вовсе не на нее, а в лежащую перед ней раскрытую тетрадку.
— Где у вас
чешется, уважаемая? Скажете вы, наконец, я же должна
знать, к кому вас направить?
Несчастная
перебрала в голове все возможные варианты, но не смогла припомнить ничего
культурнее латинского слова, означающего половой орган.
— В вагине.
— Окно номер
три. Следующий!
Женщина, которой кажется, будто все уставились на нее, — хотя, если
честно, свидетели ее позора озабочены лишь тем, что их тоже ждет подобная
процедура, — потупив очи, отправляется к рядам пронумерованных окошек, тайком
высматривая назначенное ей. И здесь тоже приходится ждать, правда, к счастью, в
этой очереди никто из пациентов не слышал, где именно у нее чешется. Еще
несколько минут она чувствует, будто ее половой орган оказался на затылке,
который она принялась почесывать, но и это пройдет: впереди — новое окошко,
новые муки.
У стойки
регистрации подошла очередь моложавого мужчины, румяного полноватого здоровяка
в спортивном костюме. У него сыпь.
— Где?
— Между ног.
Йове
не стоило большого труда заявить, отчетливо и громко: “На левой голени”, более
того, оказавшись перед гусыней за стойкой, он на мгновение ощутил нечто вроде
тайного ликования, потому что той не удалось его унизить. Одновременно он
почувствовал некоторое превосходство над несчастными, которые были вынуждены
обозначать интимные части своих тел, но сразу же отверг это чувство как
недостойное.
Ему определили
окно номер два, в котором ему оформили медицинскую карту и дали направление к
доктору по фамилии Шпирич, — вероятно, специалистки
по экстренным случаям. Организация труда — великое достижение марксизма, он еще
в гимназии писал реферат на эту тему, незадолго до того, как этот предмет был
отменен.
Ему велели присесть
и ждать номерок, но, поскольку сидеть ему не хотелось, Йова
облокотился на часть доски перед окошком и сразу заработал замечание от старшей
медсестры — настоящей матроны по сравнению с другими, молоденькими, медсестрами
с модными прическами.
— Прошу вас,
освободите место у окна, — она строго глянула на него, и, вновь обратив взгляд
к стопке бумаг, среди которых затерялось чье-то направление, вздохнув, добавила
как бы про себя, но и для молодых сестричек тоже: — Нет, здесь просто
невозможно работать!
Он отступил,
чтобы не мешать. И хотя ему и без того было понятно, на каком низком уровне
здесь организация труда, отступил он всего лишь на шаг, чтобы не терять из вида
стопку медицинских карточек, среди которых была и его, как будто тем самым мог
предотвратить ее вероятную потерю или ускорить процедуру.
К первому от
стены окошку подошел пожилой мужчина в узком пиджачке из искусственной кожи,
чисто выбритый, с идеально повязанным, но уже довольно потрепанным платком на
шее вместо галстука. Трактирный волокита, подумал Йова,
старик и в самом деле тут же вперил взгляд на смелое декольте сестрички, чьи
непокорные крашеные пряди торчали во все стороны.
— Откуда вы
здесь? — удивленно спросил старик, бесцеремонно уставившись на нее и плотоядно
облизывая нижнюю губу, что, впрочем, ничуть не помешало ей вступить с ним в
разговор.
— День добрый,
господин Марич, — прочирикала она кокетливо.
— А кто же
докторше ассистирует?
— С утра я была
там. А теперь она без меня справляется.
Ну, понятно,
этот надушенный старикан продолжает изображать из себя соблазнителя, но неужели
и женщины нового поколения клюют на эти устаревшие приемы? И ее вовсе не
раздражает это якобы естественное простодушие, она даже подыгрывает ему!
— О, если б я
знал, то проснулся бы пораньше, чтобы попасть в ваши ручки, — глаза его
уставились в разрез халатика на груди, того и гляди слюни потекут.
— Здесь я
нужнее, господин Марич, — сдерживает она хохоток,
давая понять, что комплимент она принимает.
Его
старые мокасины сверкают; все на нем поношенное — и брюки, и пиджак, но,
притом, вычищено до блеска, отглажено, отутюжено.
Старый козел, наверное, таскается по трактирам, сидит
там до закрытия и пристает к каждой юбке, не пропуская и официанток. И даже не
понимает, насколько им это неприятно. Спит небось до
обеда, пенсионер несчастный, а потом совершает турне по клиникам, чтобы
поддерживать в нужной форме душу и тело, — привычный осмотр у врача, привычное
пикирование с молоденькими сестричками.
Йова,
склонный близко к сердцу воспринимать чужие
неприятности, старается больше не думать о старом пижоне. Раньше ему казались
смешными отцовские советы, какие тот давал ему перед первыми походами на танцы
в дом культуры: девицам следует льстить напропалую, говорить глупости, от
которых интеллигентного человека с души воротит: “Я за тебя умереть готов”,
“Красота твоя неописуема”, “Ты пронзила мое сердце”, — но вся последующая жизнь
убеждала его в отцовской правоте, по крайней мере, когда речь шла о
легкомысленных женщинах. Вся проблема в том, что легкомысленные женщины никогда
его не интересовали. Марина красива, но красота вовсе не единственный ее
козырь. И как может женщина с ее внешностью и умом оставаться одинокой?
Наверно, стоило бы в один прекрасный момент закатить глаза и брякнуть что-то
типа: “Красота твоя неописуема”. Но в какой момент это ляпнуть?
И как при этом самому не сгореть со стыда? Ведь ему действительно нравится ее
удлиненное лицо — чистая шелковистая кожа, синие глаза, прячущиеся под длинными
черными ресницами, маленькие губки, носик с горбинкой. Этот носик с горбинкой —
та самая деталь, из-за которой он смог бы полюбить ее еще сильнее, то самое
отклонение от общепризнанной нормы, которое еще сильнее подчеркивает прочие
черты, соответствующие канонам неземной красоты.
Наконец ему
выдали номерок, и Йова выслушал указание пройти в зал
и ожидать вызова в кабинет номер пять. И только пройдя в тот самый зал, он
понял, что именно теперь начнется настоящее ожидание, а все, что было перед
этим, лишь увертюра.
В огромном
прямоугольном зале, который, если бы в нем был деревянный пол, более напоминал
бы спортзал, расположились все те люди из регистратуры, собравшись в группки
возле пяти-шести дверей, ведущих во врачебные кабинеты. Здесь уже не было
толпы, скорее все напоминало чистилище, в котором взволнованные души, такие
близкие и в то же время такие далекие друг от друга, толкутся,
стоят или сидят, погрузившись в собственные переживания. Здание клиники старое,
— кто знает, что раньше здесь было? — с двойными внутренними дверями высотой
метра в три и робкими следами якобы ремонта: стены зачищены и побелены, а на
полу лежит все тот же линолеум времен революционных преобразований. Стулья, —
по пять продавленных пластиковых седалищ, нанизанных на протянутый снизу
металлический прут и намертво прикрепленных к полу, — хотя и новые, но своей
уродливостью и сомнительным качеством пробуждают воспоминания о недавних
сообщениях прессы — о скандальном случае с госзаказом.
Найдя дверь с
арабской цифрой “пять” на латунной табличке, Йова
поинтересовался, кто последний, и посчитал, что до него к этой докторше должны
пройти шесть пациентов. Сиденья крепились вплотную друг к
другу, но расстояния между ними было достаточное, чтобы не прижиматься к чужим
бедрам, но он все равно уселся на последний стул в ряду, оставив между собой и
старухой в желтом берете свободное сиденье. Стоило ему только опуститься
на стул, как старуха к нему обернулась.
— Уже полчаса,
как туда мужик вошел, — сообщила она, указывая взглядом на двери кабинета,
словно хотела сказать: “Оставь надежду, всяк сюда входящий”.
Эх, если бы он
захватил с собой какую-нибудь книжку или хотя бы газету купил по дороге! Он
уперся локтями в колени и принялся разглядывать обувь пациентов: грязные
тапочки, стоптанные женские полусапожки, спортивные туфли на пробковой подошве,
деформированные от выпирающих косточек, мокасины с растрескавшейся подметкой,
стоптанные ботинки с разноцветными шнурками, новые башмаки с кожаным верхом в
дырочку. Он поднял взгляд на обладателя новых ботинок, который уселся напротив.
Мужчина его лет, лысоватый, чисто выбритый, в замшевой куртке и клетчатом шарфе
из тонкой материи. Незапоминающееся лицо, подумал Йова,
но в таком месте чистые ботинки и шарфик шотландской расцветки делают его
приметным. Выглядит прилично, а ведь одет не бог весть как, похоже, у него
заботливая женушка, которая не даст ему выйти из дому, не осмотрев одежду и не
стряхнув в знак полного одобрения перхоть со спины.
Он вновь уперся
локтями в колени и уставился на собственную обувь — нечищеные, потрепанные
башмаки с подметками из качественного, но сильно сносившегося пластика. Увидел
и свои вельветовые брюки, изрядно потертые на коленях, и свою выцветшую куртку
из болоньи, которую он так любил из-за глубоких карманов. Нынешним утром он не
побрился, а голову не мыл уже несколько дней. Оплошал
в общем!
Отправляясь к
врачу, недостаточно надеть чистые трусы и чистые носки. Если уж собираешься
стоять в очереди, если оказываешься перед кем-нибудь в положении просителя, то
из дома следует выходить в наилучшем виде. Если бы он позаботился о своем внешнем
виде, то в ситуации, в общем-то неловкой, почувствовал
бы себя гораздо увереннее, да и в глазах других он выглядел бы иначе, и
отношение к нему было бы соответствующее. Глядишь, и матрона за окошком не
стала бы делать ему замечание. Забота о самом себе вызывает у людей уважение,
пусть и не конкретно к тебе, вообще в каждодневном общении с пациентами
регистраторши, медсестры, врачи и врачихи смотрят не на лица, а инстинктивно
составляют впечатление о человеке в зависимости от того, во что он упакован.
Надо было бы ему нарядиться как следует, чтобы
выглядеть безукоризненно ухоженным…
На стул между Йовой и старухой в берете
приземлился мужчина в засаленной куртке с широким и морщинистым красным лицом.
К ногам он опустил пластиковый пакет, из которого торчала гроздь бананов, руки
его были усыпаны шелушащимися прыщами. Чтобы новый сосед не подумал, будто он
ему неприятен, Йова выждал несколько минут, потом
поднялся и принялся прогуливаться по залу.
Он решил
вспомнить, как в минувшую субботу был на дне рождения у кума. Откровенно
говоря, он знал, что там будет Марина, или, по крайней мере, надеялся на это —
кум видел, что они с интересом поглядывают друг на друга, и потому все чаще
стал приглашать в гости соседку, особенно когда был уверен, что Йова тоже появится у него. Они уже четырежды встречались у
кума в гостях.
В ту субботу они
даже вроде бы случайно отъединились от компании и
перешли на “ты”. Гости вели разговор: кто когда в последнее время побывал в
Хорватии, вспоминали приятные и неприятные подробности тех путешествий, а когда
принялись описывать приморские городки, сравнивая, как было прежде и как стало
теперь, Марина поднялась из-за стола, направилась в лоджию и уселась там в глубокое кресло.
Вскоре к ней
тактично и осторожно подошел и Йова: “Надеюсь, я тебе
не помешаю?” Он и сам понимал, как ему недостает той здоровой напористости,
которую многие считают признаком мужественности. “Надоело слушать, — сказала
она, уставившись на него своими синими глазами, не допускающими возражений. —
Не люблю, когда мне мешают вспоминать то немногое, что еще осталось в моей
памяти”. У каждого в детстве и юности было свое местечко в Далмации, куда
упрямо возвращаешься всякий раз, и Марина и Йова едва
не подпрыгнули от удивления, узнав, что их обоих связывает Старый Город на
острове Хвар. “Так ведь у нас там был свой домик!” —
воскликнула Марина. “И у нас!” — Йову обрадовала
неисчерпаемая тема завязавшегося разговора. Они прошлись по улочкам Старого
Города, встретили и проводили паром, отплывающий в Сплит, по дороге на кладбище
приласкали ослика, а спускаясь оттуда, набрали несколько пучков дикой спаржи.
“С Хорватией у меня никаких проблем нет, — заключила Марина. — Я недавно была в
Загребе, на конгрессе офтальмологов, там все было прекрасно. Но в Старый Город
возвращаться не хочу. Есть города, как и люди, связь с которыми оборвалась, и
нужды в новых встречах нет. Мне рассказывали, что Старый Город сильно
изменился. Да пусть он хоть в сто раз лучше станет, в моей памяти он останется
прежним. Ведь есть воспоминания, изменять которым нельзя”.
Она говорила
взволнованно, даже с каким-то ожесточением, которое, как бы по ошибке, было
обращено на шумную компанию, гогочущую за обеденным столом. “Я тоже задумывался
над этим, — подхватил Йова. — Недавно, когда листал
альбом с фотографиями далматинских островов, сделанными с высоты птичьего
полета, я едва не расплакался: нет, не от красоты, просто мне показалось, будто
от меня оторвали частицу моего тела. Адриатика была частью моего личного
пейзажа, и вот ее у меня отобрали. Сегодня, как ни странно, мне гораздо ближе
греческое или испанское Средиземноморье. — Глянув на нее искоса, он решился
добавить: — Это как в любви — когда расстаешься с той, чье
сердце билось в унисон с твоим, и тебе кажется, что она все равно остается в
твоей жизни, на самом же деле она уже так далеко, как продавщица из газетного
киоска, с которой ты каждый день здороваешься, хотя даже не знаешь, как ее
зовут”.
Если можно
одновременно пребывать в напряжении и расслабленности, то именно это и
произошло тогда с Йовой. Слова текли плавно и
естественно, словно укрощенные воспоминания, но сознание лихорадочно
просчитывало возможные варианты: что можно позволить себе на этом этапе, стоит
ли отважиться? Он знал, что она врач по образованию, теперь знает, что по
специальности — офтальмолог. Кум, конечно, обыкновенный торгаш, но дело свое
знает, умеет концы с концами сводить, но ведь высшее образование —
какой-никакой козырь в глазах женщины — как бы ей невзначай ввернуть насчет
своей профессии?
Обоим было
понятно, что они не обременены семьями, но об этом ведь не станешь говорить ни
с того ни с сего. Догадываться можно о чем угодно, но
никто из них так и не решился сделать первый шаг и назначить свидание. Может,
ей это и ни к чему? Может, для нее это просто обычный, ничего не значащий
разговор? С возрастом человек приходит к тому, что его общественная жизнь
начинает входить в противоречия с личными потребностями. Конечно, можно было
рискнуть и попросить у нее телефон или даже назначить свидание, и будь что
будет! Ну и что, если бы отказала! А теперь ему остается, разве что позвонить в
дверь, держа букет в руках, а это риск еще больший. Или дождаться Николина дня,
когда кум празднует именины — но ведь ждать следующей, как бы случайной,
встречи никак не меньше двух месяцев. На что же все-таки решиться и при этом не
выглядеть смешным? Даже воробью известно, что в делах любви должна быть хоть
какая-то искорка безумия, но как ее добыть, как и когда?
Впрочем, что
теперь говорить! Хорошо, когда в нынешней ситуации бесконечного ожидания у тебя
есть человек, о котором можно поразмышлять, и это помогает скоротать время.
Склонив голову набок, Йова все шагал и шагал по залу
от дверей до окон. В очереди к кабинету номер пять оставалось еще три человека.
Он прислонился к выступу стены и, как вчерашней ночью, решился еще раз мысленно
прижаться к гибкой Марине, а может, и раздеть ее, хотя бы по пояс, но стоило
ему только зажмуриться, как скрипучий женский голос вернул его в зал.
— Сестра,
открой, мне спросить надо!
Перед входом в
соседний кабинет стояла невзрачная цыганка ростом с десятилетнего ребенка и без
видимого успеха дергала за ручку двери. Двери были закрыты.
— Открой,
сестра, не будь же такой!
Все пациенты
вытаращились на нее со всех углов.
— Сестра, не
будь же такой!
— Там все
написано, — раздался из-за запертой двери грубый и резкий женский голос.
Цыганка — то ли
слабоумная, то ли безумно упрямая — не отставала.
— Открой,
сестра, не будь же такой!
Она, видно,
что-то хотела спросить и все дергала ручку двери, в одной руке у нее был зажат
листок, во второй — белая женская сумка и полиэтиленовый пакет с какими-то
тряпками. Возможно, она лежала в одном из отделений и ее
только что выписали, но кто поймет этих убогих, то ли они одеваются так перед
выходом в город, то ли они в таких одежках спят: голова у нее повязана красным
платком, из-под пуховика, доходящего до колен, выглядывают какие-то штаны в три
четверти, напоминающие скорее пижамные, на ногах — розовые носки и черные туфли
с кривыми каблуками. Одним словом — настоящий цирк, тридцать килограммов живого
веса и железное упорство.
— Сестра, не
будь же такой, — повторяет, словно мантру, свою просьбу, жалобу, мольбу, не
подкрепленную серьезными аргументами, и не думает даже на сантиметр отойти от
дверей.
Неизвестно, есть
ли в кабинете пациент — Йова не видел, не обращал
внимания на эту дверь — или же работа там закончилась после осмотра маленькой
цыганки и врач с сестрой заперлись там, чтобы спрятаться от нее? Но она ведь не
опасна, только очень упряма. По сути дела, просит помочь ей.
— Не будь же
такой, сестра!
Наконец, она
отошла от двери на два-три шага. В листок, на котором “все написано”, даже и не
заглянула. Люди в зале делали вид, что ничего особенного не происходит, хотя
внимательно следили за развитием событий, особенно те, кто ожидал своей очереди
именно в этот кабинет. Цыганка смолкла на несколько минут, и тут в замке
провернулся ключ. Но когда дверь приоткрылась, цыганка моментально подскочила к
ней и ухватилась за дверной косяк. Медсестре, которая едва успела просунуть
голову, деваться было некуда, теперь она не могла захлопнуть дверь, чтобы не
прищемить ручонку, и потому постаралась оттолкнуть эту настырную пациентку.
— Докторша все
тебе написала. Она не хочет тебя больше видеть! Больше нам не о чем говорить!
— Но, сестра,
мне надо спросить!
Цыганка не
отпускала дверной косяк, но сестра оказалась сильнее, и дверь вновь
захлопнулась, и опять повернулся ключ в замке.
— Сестра, не
будь же такой! — началась та же песня.
Когда героиня
этой сцены сделала паузу, чтобы собраться с силами и войти в привычный ритм
стенаний, Йова решил прекратить представление.
Предположив, что нелепая карлица не умеет читать, он подошел к ней и протянул
руку к листочку, который та держала. Зрители все как один уставились в пол.
— Вам же
сказали, что тут все написано. Хотите, я вам прочитаю? Давайте, я посмотрю.
Листок она не
дала, словно тот совсем ничего не значил, а Йову
просто проигнорировала, как человека, который в этом ничего не понимает. Он и в
самом деле ничего не понимал.
— Мне надо
спросить.
Йова
отошел от двери, ему было неприятно, что он оказался в центре этого фарса, к
тому же его попытка уладить скандал не удалась.
— Сестра,
открой, не будь же такой!
Чтобы не
наблюдать более печальное представление и хоть как-то минимизировать свое
участие в нем, Йова отошел к стене.
— Сестра, не
будь же такой!
Эти слова
выражали абсолютную беспомощность просительницы, но от упорного, бесконечного
повторения они обретали разрушительную мощь и всколыхнули болезненную, липкую
атмосферу зала.
В кабинет номер
пять, с дверей которого Йова не спускал глаз, вошла
старушка в желтом берете. Еще двое, потом я, сказал он
себе. В этот момент с силой распахнулась, а затем захлопнулась дверь соседнего
кабинета. Йова выглянул из-за выступа стены, за
которым опять решил скрыться: из кабинеты вышли сестра
и докторша. Карлица ухватила докторшу за рукав, та грубо, с отвращением
стряхнула ее руку, будто вонючего клопа.
— Слушай,
отстань, Зухра, — цыкнула
она и решительным шагом направилась к коридору.
Цыганка
поскакала было за докторшей, но не смогла догнать ее на своих кривых каблуках.
Докторша перешла на бег, ее птичье лицо покраснело от гнева и от нелепости
ситуации — вместо того чтобы как-то разрешить вполне обычную коллизию, ведь она
здесь в роли начальства, она просто сбежала. И было совершенно очевидно, что с
ее уст чуть не сорвалось грязное ругательство. Не только брюки, но и высокие
сапоги, белый халат и короткая стрижка делали ее мужеподобной, а еще и хамство, и плохо скрытое отвращение, и грубый голос, более
подходящий уличному бродяге. И этот хищный нос с горбинкой и глаза, которые с
видимым удовольствием расстреливали жертву! Йова был
посрамлен. И удивлен. Разве Марина не говорила, что она офтальмолог?
Йова
встал перед дверью в кабинет номер пять, повернувшись к двери лицом, сжимаясь в
комок под своей выцветшей курткой из болоньи. Успокоившись, она вернется в свой
кабинет и пройдет мимо него, другой дороги нет, а он очень не хотел, чтобы она
его узнала. Зачем только она ездила на конгресс офтальмологов? Что общего у
глазных и кожных болезней? Коньюктивит? Если бы он
хоть был прилично одет, в лучшем своем виде, то шагнул бы к ней навстречу и
сказал: “Марина, нельзя так обращаться с людьми!” Но он прекрасно знал, что
решимости на это ему не хватит, даже если бы одет он был великолепно. С другой
стороны, ему ведь здорово повезло, что он так и не
решился назначить ей свидание. Какой еще Николин день, что за глупости! И
вообще, слегка почесывать собственную голень очень приятно… Вот как раз
сейчас ее так приятно защекотало…