Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2015
Вдоль
по Африке гуляют…
Корней Чуковский
Наконец-то велели
пристегнуть ремни и поднять шторки, и самолет зашел на посадку, и внизу
показались горы в закатном освещении — хребты и гребни, отбрасывающие
исполинские тени. Быстро темнело.
Всегда хотелось
путешествовать. И здесь мне не в чем себя упрекнуть: пока границы были заперты,
я немало поездил по 1/6 суши, а когда сделались доступны и оставшиеся 5/6-х,
своего не упускал. Разумеется, географическая моя страсть, как и прочие, с
годами пошла на убыль, но в память о былом энтузиазме я все еще легок на
подъем. Теперь, значит, Марокко.
После знакомого
“букета” холодной московской осени и шести часов дистиллированного воздуха в
салоне самолета, в Агадире, сразу по выходе из
аэропорта, резко пахнуло солью, йодом и какой-то теплой прелью — океаном,
говоря попросту. Я вспомнил, что по ту сторону Атлантики, в Гаване, похожий
запах.
Красавец сотрудник
турфирмы улыбнулся, потупился и сказал на хорошем русском, что запомнить, как
его зовут, будет нетрудно, поскольку он тезка — и произнес имя известного
международного головореза.
Тезка этот напускной
своей скромностью давал знать, что перед нами — профи, который уверен, что нам,
понятное дело, неймется спросить насчет многоженства и
запрета на спиртное. Но группа была не из простых, и
вопросы — неожиданными. Фотограф наш сходу поинтересовался, разрешается ли
снимать в мечети во время молитвы, а если нет, то возможна ли съемка в
остальное время. И вожатый сказал, что, разумеется, попасть внутрь можно в
любое время, поскольку мечеть — дом Бога. Но о посещении надо загодя
договориться с имамом. “И хорошо ли, — ответил он вопросом на вопрос, —
фотографировать молящихся?” Я про себя даже восхищенно
присвистнул! То есть в принципе можно. Но, по существу, нельзя.
Сразу по приезде в
отель мы потянулись на ужин, и я перепробовал все соленья, пока не напал на
здешнюю пунцовую аджику — харису. Наевшись до одышки,
как беспризорники или обитатели осажденной крепости (загадка всякого шведского
стола и дармовщины в принципе), мы пошли в темноте на
мерный шум Атлантики, разулись и бродили по щиколотку по широкому мелководью
прибоя, который, усыпив бдительность новичков, напоследок обдал волной выше
колена.
А между шеренгой
отелей и пляжем по озаренному высокими фонарями променаду неспешно
прогуливались приезжие и местные; бегали, несмотря на поздний час, малые дети;
подчеркнуто невозмутимо бились в конвульсиях брейк-дансеры;
а через чернильную лагуну в зыбких огнях сияла с темной горы гигантская
электрическая надпись —
Наутро мы разбились
на две группы и разъехались в разные стороны, и я украдкой позавидовал тем,
кому выпало ехать в Сахару, эту африканскую Сибирь. А наша компания двинулась
вдоль по атлантическому побережью на север в сторону Гибралтара.
Поскольку это мой
первый опыт организованного туризма, поделюсь свежими впечатлениями. Ничего
общего с романтической мечтой Пушкина “по прихоти своей скитаться здесь и
там…” это, конечно же, не имеет — ты живешь по графику, который тебя более
или менее устраивает. Плюсы такого положения вещей очевидны: “кухней” похода
заняты профессионалы. Минусы тоже на поверхности: ты не вполне принадлежишь
себе. Тобой манипулируют по большей части тебе же во благо и исходя из здравого
смысла и опыта: наиболее содержательные маршруты, самые выигрышные точки обзора
того-сего, главные достопримечательности и прочее. Но
неизбежная при всяком массовом начинании оглядка на общий
спрос сказывается и на программе, в которой сквозит чья-то уверенность
(увы, далеко не безосновательная), что турист — существо типовое. Я вроде
ломлюсь в открытые двери: если перепоручаешь хлопоты своего путешествия
посторонним людям, будь готов и к несовпадениям вкуса. Кто бы спорил, но отдельные
выхлопы этой индустрии могут и заикой оставить: вдруг за ужином на усталых
сотрапезников шведского стола ни с того ни с сего обрушивается фольклорный
ансамбль со своими истошными песнями и плясками. Какого, спрашивается, хрена?!
Попса — она и в Африке попса! Хотя Африка здесь приплетена ради красного
словца. Как-то в Михайловском масляный от наглости малый в армяке и онучах
вторгся в экскурсию, сообщив, что он — какое-то внучатое исчадие крепостного
гарема здешнего барина-сочинителя. (Кстати, африканца отчасти.)
Насекомое прилежание,
с которым массовая культура умудряется сделать из всего на свете аттракцион,
заслуживает одновременно и ненависти, и восхищения!
Есть, правда,
уровень, быть может гарантирующий от панибратства. Но
это и стоит принципиально иных денег. В Марракеше, предварительно спросив
позволения, мы из любопытства на четверть часа зашли в отель “Mamounia”, числящий в былых своих постояльцах Черчилля, де
Голля, Шона Коннери, Катрин Денёв и т. п. Руку даю на отсечение: куда-куда, а в
“Mamounia” ансамбль марокканкой песни и пляски
нежданно-негаданно не вломится! Под этими сводами — полумрак и журчанье музыки,
но никак не громче лепета андалусского фонтана… Правильная штука роскошь!
Значит, мы ехали по
высокому океанскому берегу на север, пересекая спускающиеся к Атлантике отроги
то Антиатласа, то Среднего, то Высокого Атласа — в
этой географии я вскоре успел запутаться. Но меня радовало, что с отрочества
знакомое и любимое, приподнятое и торжественное настроение, охватывающее душу
всякий раз при виде гор, не притупилось за сорок с лишним лет — когда моим
глазам в селе Архыз впервые предстало это диво. Особой и праздничной эмоции —
близости гор — посвящены несколько абзацев в “Казаках” Толстого. Сперва герой, молодой вертопрах, думает, что красота гор —
такие же высокие слова, вроде слов о любви или Бахе, которые говорятся для
приличия. А потом он горы внезапно увидел и испытал мгновенный испуг от их
неправдоподобной красоты. И жизнь героя пошла своим чередом, но присутствие гор
придавало всему дополнительный смысл. Замечательно!
По равнине можно
ехать и день, и два, будто впрок насыщая зрение пространством. Здесь и
вздремнуть простительно — но горы совестно проспать. Я недоумевал в молодости,
когда ассы географии или гляциологии забивались поглубже
в кузов ГАЗ-66 на тюки с экспедиционной рухлядью и дрыхли себе, когда каждый
спуск или подъем дороги распахивал виды на расщелины, горные цепи, бездонные
ямы воздуха и снежные главы, от которых внутренности завязывались узлом.
И вся эта роскошь
сейчас мерно расправлялась то справа, то слева по ходу нашего “вэна”, а я еще тормошил себя то и дело: “Эй, не вздумай
привыкнуть к тому, что вокруг — Африка! Расселся тут, как… в
Бирюлево-Товарной!”.
Почва этих холмов
плодородная и очень красивая, ржаво-рыжая, но возделывать ее — труд, конечно,
каторжный. Обработанные участки обнесены изгородью из выкорчеванных булыжников:
своеобразные памятники борьбе за выживание. Здесь выращивают аргановые деревья, из плодов которых вручную и в несколько
древних приемов добывается масло — для кулинарных и косметических надобностей.
Эти раскидистые кроны, похожие на гипертрофированные оливы, сплошь в длинных
колючках, что не мешает косматым козам, по преимуществу черным, прогуливаться
вверх-вниз по узловатым ветвям, набивая неприхотливую утробу. И я вспомнил, что
видел уже коз-верхолазов мильон раз в детстве — на
фотографиях в книге путешественников чехов Зикмунда и
Ганзелки, и попросил шофера Фарида остановиться на
минуту, чтобы щелкнуть эту давнишнюю невидаль самому… И тотчас рядом как
из-под земли выросли пастухи, не менее корявые, чем вековые Argania
spinosa, и взыскали со старого приезжего козла налог
на экзотику — и пищевая цепь благополучно замкнулась.
И нечто подобное
повторялось потом с завидным постоянством. Скажем, заприметил я боковым зрением
в тупичке старого Феса махонького дедушку в чалме и ветхом халате рядом с
ветхим осликом и тайком заснял его. А звездочет возьми
да и просемени ко мне деловито за платой: он там, оказывается, на вахте —
ряженый. Ну и кто из нас охотник, а кто — добыча? Вот это-то ощущение подвоха с
непривычки несколько нервировало: иногда закрадывалось подозрение, что я —
участник спектакля, но не поставлен об этом в известность.
Подцепив вирус
мнительности, я, вероятно, лишил себя полноты удовольствия от ночного
столпотворения на площади Джемаа-эль-Фна в Марракеше. Эта огромная площадь в центре огромного же
глинобитного средневекового города в ночные часы традиционно отдается под
балаган и в прямом, и в переносном смысле: заклинатели змей, гадалки, знахари,
пляски трансвеститов; тут же обжираловка — чаны с
диковинным варевом; какофония из музыки, пения и всякого рода завываний, и,
понятное дело, у недоверчивого новичка может создаться впечатление, что эти
возбужденные толпы норовят именно ему всучить что-либо абсолютно лишнее.
Скажем, точную дату его смерти с плошкой похлебки из бараньих
мудей в придачу. Для скованного человека, вроде меня, эти встречи глазами в
толпе с последующим хватанием за руки и принуждением к чему-то непонятному —
нешуточное испытание, поэтому я заранее напялил одну
из самых отталкивающих своих физиономий — и, скорей всего, сам же и прогадал,
отвадив от себя заодно с шарлатанами Джемаа-эль-Фна добрую половину праздника.
Вряд ли когда еще
занесет в эти края, но мой совет: набивайте карманы мелочью и позволяйте водить
себя за нос, пока не наскучит! Если разобраться, все по-честному: вы ведь не
жить сюда приехали, а пялиться; перед вами, зеваками,
и ломают за гроши какую-то свою комедию.
Но одну безусловную
удачу той ночи сберегу и внукам расскажу: я видел дервишей! Всякий раз,
перечитывая “Путешествие в Арзрум”, я с веселым умилением предвкушаю это место:
Увидев меня во фраке, он (пленный паша. — С. Г.)
спросил, кто я таков. Пущин дал мне титул поэта. Паша
сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: “Благословен
час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни
благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о
сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются”. <…>
Выходя из <…> палатки, увидел я молодого человека, полунагого, в
бараньей шапке, с дубиною в руке и с мехом (outre) за
плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это брат мой, дервиш,
пришедший приветствовать победителей. Его насилу отогнали.
Так точно: четыре
огородных пугала расположились прямо на мостовой с краю безумствующей площади.
Желая сделать мне приятное, наш гид Анисс дал им монетку, и они принялись кликушествовать
наперебой. Хватило их, как музыкального автомата, секунд на сорок.
Вообще, “книжный”
опыт, восполняя отсутствие личных местных воспоминаний, служит добрую службу в
путешествии. Объясню, о чем я.
Я, вероятно,
равнодушно скользнул бы глазами по забулдыге-европейцу средних лет, с
достоинством принимавшему чаевые в устричном ресторане в Уалидии,
если бы не вспомнил, что именно в Марокко скончал
свои дни совсем пропащий лорд Себастьян из любимой в молодости книжки Ивлина Во “Возвращение в Брайдсхед”. А голливудский ретрошарм передается
Касабланке за счет знаменитого одноименного фильма. Иначе бы, вполне
вероятно, — ни уму ни сердцу. А то я вдруг сам в
Рабате почувствовал себя не настоящим и объемным, а вымышленным и заключенным в
плоскость киноэкрана. Дело было так. Каждый раз мы обедали в новом месте, где
организаторами тура уже был заказан столик и меню. Еда была вкусной, виды во
время трапез — прекрасными. В Рабате нам, видимо,
решили дать представление о риаде — старинном доме
традиционной планировки, но переделанном под маленький отель с сохранением
национального колорита: галереи в два-три этажа, мозаики, внутренний двор с
фонтаном и т. п. Снаружи такое строение может смотреться совершенно обыденно,
но изнутри — впечатлять богатством.
Кроме нас в зале
сидела оживленная, но почтенная компания. Я отобедал и украдкой поглядывал, как
седоголовый красавец официант развлекал важных посетителей, метко разливая чай
по стаканчикам из чайника, молодецки воздетого на высоту чуть согнутой в локте
руки. Не досмотрев аттракциона, я вышел покурить на улицу. В створе узкого
проулка маячил двухметрового роста атлет в черном костюме и с рацией. Я
развернулся на 180╟ и поежился — с противоположной стороны проулок
перегораживала зеркальная копия телохранителя, от которого я только что
отвернулся. Бертолуччи? Антониони? Откуда мне знаком
этот морок? Позже выяснилось, что обедавшая одновременно с нами компания была
школьными учителями короля или что-то такое.
Но если не иметь в
виду туристическую сверхзадачу обжорства экзотикой,
можно обойтись и вовсе без нее. Вечером в древнем Фесе после изнурительного
экскурсионного дня мои спутницы собрались наведаться в огромный торговый мол в окрестностях гостиницы. От нечего делать я
увязался за ними. Как и следовало ожидать, уже через четверть часа своим
скучающим видом я стал действовать дамам на нервы, и они усадили меня с кофе, а
сами упорхнули, пообещав забрать из этой “продленки” через полчаса. И за эти
полчаса, что я просидел в кафе, предоставленный себе, и смотрел по сторонам, я,
благодаря пресловутой глобализации, отдохнул от роли иностранца, потому что
понимал, что происходит вокруг меня. Вот молодожены обзаводятся домашней
утварью. Вот муж за сорок с пузом навыкате мудрствует
на мелководье, а жена почтительно внемлет — во всяком случае, делает вид. А вот
пятилетний шантажист готов побыть еще четверть часа пай-мальчиком за порцию
мороженого и т. п.
Статус гастролера с
неизбежностью вводит в заблуждение. Индустрия туризма вовлекает в свою сферу
огромное число людей, напрямую не занятых в обслуживании, но живущих за счет
оправдания туристических представлений и ожиданий — косящих под экзотику. Очень
понятно: если у одних появилась возможность платить за “воздух”, другим не
может не прийти в голову сделать своей профессией воссоздание и поддержание
экзотической атмосферы. Поэтому, вполне вероятно, турист видит не столько
страну, сколько более или менее слаженную работу туристической отрасли. И
выбраться из-под этого стеклянного колпака непросто, хотя бы потому, что твоя
инородность видна за версту.
Вот к примеру. Когда
подошло время покупать подарки в Москву, я все не мог втолковать нашему
постоянному гиду Аниссу, человеку знающему,
благовоспитанному и разумному, что мне категорически не надо пышной джеллабы[2] из сувенирного
магазина: она мне не по вкусу и не по карману, пусть покажет мне обычную лавку,
где одеваются местные. Наконец, он ответил мне, как малому дитяти, что дело
вовсе не в торговой точке — само появление туриста тотчас и вполне определенным
образом отражается на стоимости. Только и всего. (Можно было
и своим умом дойти. Когда я как-то вышел у нас в
Тучкове посреди строительного рынка из чужого “ягуара”, цены на шурупы, за
которыми я приехал, тотчас взмыли.)
Туризм — легкая
пожива для высокомерия, и высокомерие будет неправо. В культуре мы сплошь и
рядом довольствуемся сведениями из вторых рук — взять хоть тот же перевод,
особенно поэтический, который одновременно дает представление и уводит в
сторону. Так и здесь.
С поправкой на
огромный коэффициент неосведомленности, решусь все-таки сказать, что Марокко в
общественно климатическом, что ли, смысле показалась мне вполне симпатичной
страной. Уж у нас-то, с нашим советским прошлым, должно быть изощренное чутье
на хронический страх, неволю, общее несчастье, даже если их старательно
скрывают. Я помянул физическое сходство запахов на атлантическом побережье
Марокко и на Кубе. В социальном смысле пахнет совершенно по-другому.
Один лишь раз
телевизионная картинка и звукоряд в придорожном кафе показались мне до тошноты
знакомыми — рваный монтаж: станок, печатающий доллары, магендовид,
Уолл-стрит и его воротилы, какие-то зловещие люди в пейсах и черных шляпах и т.
п.
— И много у вас
такого? — спросил я опасливо Анисса.
— Это не у нас, —
сказал он. — Это “Аль-Джазира”.
Что еще? Да все что
угодно. Как, например, с полчаса стояли высоко над Фесом в ожидании краткого
величественного многоголосья с сорока сороков минаретов, призывающих на
вечернюю молитву. Но так ничего и не расслышали, кроме тихого шума, источаемого
большим городом далеко внизу. Видимо, мы прислушивались к Фесу с подветренной
стороны.
А в Эссуейре я, хоть убей, не мог отделаться от впечатления,
что это не городишко, а стадо русских печек — такие эти домики все беленькие с синим, крепенькие и косенькие —
кто во что горазд.
Вечером там же пошли
через пляж к океану. Но ужасно мело прямо в лицо, так что не шли, а брели и
метров через двести оставили эти попытки. Буквально на глазах поземка наметала
косые гигантские сугробы песка, менялись очертания барханов, возникали новые
гребни и впадины, все курилось. И стало понятно, как это бывает.
И все-таки: что
остается от этих спазматических странствий? Почти что ни-че-го!
Уже через год не отличу харисы от хариры[3], груду
непроизносимых имен собственных забуду и подавно. Гид был прекрасный, да ученик
из меня неважнецкий, и целый сонм цифр и фактов,
влетев в одно ухо, как говорится, вылетел через другое. Зачем-то помню, что
основатель Мекнеса Мулай
Исмаил собственноручно зарезал 30 000 человек. Ай, маладца!
Буду помнить деревья: араукарии, африканскую липу, целую рощу пробковых деревьев
со снятой вкольцевую корой, исполинские кедры в
окрестностях Ифрана. В нечто неразличимо-открыточное
сольются великие мечети, но запомню один и тот же многократно повторяющийся
навязчивый вид: голая сухая гора и на склоне — глинобитная красноватая лачуга
под плоской кровлей и загоном для коз. И телеграфные столбы, идущие себе вкривь
и вкось мимо за ближайший хребет. Потому что кто-то — отсюда родом, это снится
ему всю жизнь, и у него учащается сердцебиение при возвращении в эту дыру из
дальних краев, я и сам такой. Ну и, конечно же, как при всяком выпадении из уз
обихода и быта, вблизи какой-нибудь стихии дает о себе знать самочувствие
иголки в стогу. За свои же, как говорится, деньги. Совсем не бесполезное, надо
думать.
Да, вот еще стойкая
подробность ландшафта, немного трогательная, хотя и предосудительная с
экологической точки зрения. Многие холмы, горы и лощины, которые за неделю мы
объездили, поросли всякими кактусами и прочими колючими сорняками. И почти на
каждой такой колючке, если рядом живут люди, трепещет на сильном ветру что-то
синенькое: это унесенные ветром целлофановые пакеты, почему-то именно такого
цвета.
Вообще очень ветрено.
За день до отлета мы остановились на большой и хорошо оснащенной
бензозаправке. Я взял в баре кофе, поставил стеклянные
чашки на поднос и вышел наружу. Донести кофе до стола не удалось, и я решил,
что чашки опрокинуло взмывшими на воздух бумажными салфетками, и повторил
заказ. Нет, салфетки оказались ни при чем — та же история. Ну и ладно —
хорошего понемножку. Было славно, спасибо!