Переводы Бориса Дубина, Натальи Ванханен. Вступление Натальи Ванханен
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2015
Синтио Витьер — один из самых крупных интеллектуалов
испано-язычного мира. В юности примыкал к кругу авторов, сформировавшемуся
вокруг журнала “Орихенес” (“Истоки”) в
сороковые-пятидесятые годы ХХ века. Творческими поисками тесно связан с Хосе Лесамой Лимой, который в его романах появляется под именем
Мэтр.
С
детства был дружен с другим замечательным поэтом — Элисео
Диего.
Жена
Синтио Витьера — известная поэтесса Фина Гарсиа Маррус.
В
1947 году Витьер окончил юридический факультет
Гаванского университета, но юриспруденцией никогда не занимался, а увлекся
журналистикой и издательским делом.
Его
первая книга “Стихи” (1938) вышла с предисловием Хуана Рамона
Хименеса. Много лет Витьер посвятил исследованию
творчества Хосе Марти и кубинской культуры в целом. Он автор поэтических
сборников “Субстанция” (1950), “Кануны” (1953), “Свидетельства” (1968),
“Указанные даты” (1981), “Теряющиеся листки” (1988).
Публикуемые
стихи взяты из его романа “Записки Хасинто Финале”.
Роман этот — вторая часть трилогии, чем-то близкой пастернаковскому
“Доктору Живаго”. В трех книгах — “Улица Бедной скалы” (1980), “Записки Хасинто Финале” (1984), “Песня о Теодоре” (1986) — рассказана
целая сага, в которой и жизнь семьи, и жизнь страны, и созревание души, и тайна
культуры. По сути, это роман-эпопея, роман-поэма в трех частях.
Стихи,
включенные в книгу “Записки Хасинто Финале”,
принадлежат погибшему герою, и, как и в романе Пастернака, имеют право на
самостоятельное существование.
Не
могу не сказать о драматической судьбе трилогии Витьера
в нашей стране. Пока Куба была для СССР политическим союзником, Синтио Витьер не относился к
числу авторов, активно продвигаемых кубинской стороной. После перестройки,
когда самое время было бы его у нас напечатать, российская сторона перестала
продвигать кубинскую культуру. Между тем все три романа переведены на русский,
отредактированы и полностью подготовлены к печати. Только первая часть трилогии
— “Улица Бедной скалы” — успела увидеть свет в начале восьмидесятых в
издательстве “Художественная литература”. Две другие книги дожидаются своего
часа.
Остается
надеяться, что когда-нибудь у нас найдется издатель, озабоченный не только
соображениями конъюнктуры с тем или иным знаком. Пусть этот смельчак,
бескорыстно любящий литературу, скорее — пока рукопись не пропала! — объявится:
этого заслуживает и Синтио Витьер,
и Куба, и наконец мы, читатели.
Воспоминание
Я падал
в глубину себя, не чуя
ни ног,
ни крыльев,
в
пустоту родную,
и сам
был ею, систолою бездны,
сплетеньем
нервов черного укрома,
мерцающего
тленом.
Я был
глазком зарницы, веком грома,
замерзший
и всклокоченный ребенок!
И
вверх, вовне, к своим хвощам безгласым
я день
за днем карабкался, печальный
и гиблый сок, который бредит лазом,
чтобы
смешаться в роковой давильне.
И…
вновь упасть, уже теряя силы,
и
выплаканной болью уместиться
в двух
метрах ожидающей могилы.
* * *
Чеканка
простертой тени,
чужой
для меня, фантома,
под
гулкой луной осенней!
Кто ей,
нелюдимой, внемлет,
когда,
в ночи вырастая,
к
невидимому магниту
стремится
она, пустая?
И
слышу, как сердце глухо
толкается,
обживая
пространства
чужого слуха.
* * *
Ищу
листка сухого:
не
мысли и не слова, —
листка
сухого.
Сон
Узкая
ладонь,
делящая гранью
ветер и
огонь.
Возвращая к собственной сути
Перерастая
себя на нездешних взморьях,
захлебнувшихся
пеной, в горящих дебрях,
где
рожком новолунья таился глаз ягуара,
я
скрывался за каждой скалой, за любою дюной,
пепеля
негасимые яхонты ностальгии
и
считая монетки, просыпанные колибри.
Я
преломлял неостывший хлеб облаков
и
хранил для себя нерастраченный пыл желанья,
арфу и
сумасшедшую скоропись океана,
задремав
на последнем утесе у края мира.
Разве
праздник затмит поцелуи гиблых созвездий,
а могила
— поминки души, ненаглядный
рисунок
чаши?
И
теперь я горжусь, что ровесник мира,
и
любуюсь травой моего же роста,
и
тянусь поправить неверную руку ливня.
Слышу,
как пампа вторит своим началам,
как
безутешно рыдают дикие мысы,
уходя в
мою ночь со своим драконьим посевом,
поселяясь
во мне, возвращая к собственной сути.
Единорог
О, это
небывалое созданье.
Райнер Мария Рильке
Единорог
не задевает взглядом
земных
лучей и блещущего бора,
сверкая
от охотников заклятым
великолепьем
брачного убора.
Не
запятнают пика и борзая
невиданную
белизну наряда,
когда,
в родник сиянье погружая,
он
рогом очищает ключ от яда.
Но
сказочному зверю не сравниться
с той
неподдельной, что к живому кругу
безгрешных
приобщит единорога.
Он
перед нареченною клонится,
ему печально
подающей руку,
прислушиваясь
к зову из чертога…
Нищета
Не
спрятаться за найденное слово
и не
утешиться привычным делом,
когда
минует день и видишь снова,
что
жизнь — не здесь, а за глухим пределом.
И нет
опоры ни в одной отраде,
что,
ускользая между пальцев, мглится
или
сверкает, бегло лихорадя
беспамятство,
которое все длится.
И лишь
в ночи, где разомкнутся недра
и смоет
накатившеюся тьмою
черты и
жесты отчужденной тени,
открою
слух заветным звукам ветра
и
песнопений брачному безмолвью,
и нищете,
несущей утоленье.
Перевод Бориса Дубина
Страница
Над
чистым листом бумаги
взволнована тайной
силой —
и
больше в тебе отваги,
чем в
пышных стонах “Помилуй!”.
И белая
та страница
белее
райского хлеба,
белей
небесной пшеницы,
но нет,
не этого неба,
где
звезды сравнений книжных
горят
светло и сурово
с
холодных и неподвижных
высот
ученого слова, —
нет,
Книга Мира иная
открыла
тебе начала,
покуда, книги
роняя,
ты мира
не замечала.
И,
времени не жалея,
нездешняя
пишет сила,
но тем
бумага белее,
чем
гуще твои чернила
на
чистой рассветной глади
штрихуют
древо святое,
побеги
строчек в тетради,
и нет
меж них сухостоя.
Очнешься
— твоя страница
сияет
истиной сладкой.
И рады
мы причаститься
гигантской
этой облаткой.
Там,
внутри
Там,
внутри
и что
все это значит?
Кто? О
чем?
Но
слышу: кто-то плачет.
Там,
внутри,
под
пеплом, подо льдами,
за
минутной радостью,
за
снами,
там, во
тьме,
за
горечью и тишью…
Кто, о
чем?
Не
знаю. Только слышу.
Нагое
время
Без
кожи время нагое.
И
сердцу пустыня снится.
Лишь
белый ожог страницы.
Откуда
я… где я… кто я?..
А ночь во плоти, в расцвете,
и ясные
звезды тоже.
И я
ничего на свете
касаньем
не потревожу.
Ни
бледного опала, ни тумана
Ни
бледного опала, ни тумана.
Кровоточит
растерзанное время.
Поэты,
поглядите:
ночь и
ливень —
ни зги.
О чем
ты, огненная лира?
В
гостиничных пустынных переходах
то
стук, то ругань.
Гаражи
окраин
отсвечивают
ирисом лиловым.
И
продолжать писать,
пожалуй,
стыдно.
Нам,
верно, остается только
плакать.
Слеза-колдунья
строит мир
нездешний.
Да,
сотворенье мира —
наше
дело.
А если
отречемся,
все
погибнет.
Как тот
прохожий, раненный в потемках,
доставленный сюда
молоковозом.
Переполох.
Рассвет. Но, как ни странно,
мы
помним: не мешает подкрепиться.
Ни
бледного опала, ни тумана.
Как
мало
Как
мало я сделал — был.
Понять
бы раньше, ясней.
Я
слишком поздно подбил
итоги
своих нулей.
Теперь
надежда
одна:
забвенье,
но
всласть, до дна.
Заря
Рождества
Не
заботьтесь…
Послание к Филиппийцам.
4:6
Как
светло
над
бедой испокон веков,
там, в
резной листве облаков.
Как
войти,
обретя
простоту сперва,
в твой,
лазурь, покой Рождества?
Ниспошли
нам одну из своих крупиц
золотую
слезинку вниз,
чтобы
свет ее
в груди
не угас —
так вот
мать целовала нас.
Надежда
Бывают
дни,
такие я
знавал:
все
золото любви — сплошной обвал,
и
выбранный рудник на этот раз
под
осыпью пород хоронит нас.
Чадит
очаг,
и пытка
длится век.
И вот,
когда ослабший человек
уже
готов к отправке в никуда,
ослепшему,
откроется ему,
что
ледокол ломает глыбы льда,
сковавшего
его холодной тьмой,
и молча
киль прорезывает тьму.
И, как
освобожденная вода,
заплещется
надежда за кормой.
Рассвет
Одинокий
светофор
на
пустынной улице
против
огромной закатной луны,
среди
замирающих шорохов ночи, —
кому он
дает дорогу, кому закрывает,
кого
вежливо приглашает
свернуть
налево, направо?
Отчего-то
вспомнилось море.
В
разгар страды
В
разгар страды
один
глоток
из
розовой плошки, по-дружески протянутой
чьей-то
черной рукой, —
и я
воскрес.
Ты знал
это поле, Господи.
Перевод Натальи Ванханен