Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2014
1.
Дата 1 августа
оказалась в истории Польши поистине роковой — или, если угодно, судьбоносной. В
1914 году в этот день вспыхнула Первая мировая война. Совершенно чужая, она в
итоге принесла стране независимость, придавшую смысл колоссальным польским
потерям.
Ровно тридцать
лет спустя, в августе сорок четвертого — история, словно бы в насмешку над
своими жертвами, предлагает удобные для запоминания даты, — вспыхнуло восстание
в Варшаве, свое на сто, если не на двести процентов, о котором мечтал почти
каждый его участник…
К миллионам погибших за пять лет немецкой оккупации оно
добавило еще 150 или 200 тысяч (сосчитать непросто) и завершилось поражением в
преддверии победы, не принеся ничего, кроме горечи, тоски и боли. И,
разумеется, оставив память о героизме десятков тысяч юношей и девушек,
брошенных… Куда? Даже об этом сказать непросто, потому что ответ на подобный
вопрос предполагает ту или иную политическую позицию — несмотря на прошедшие
семьдесят лет.
Возрожденное
в ноябре 1918 года польское государство было уничтожено через двадцать лет с
небольшим — в сентябре 1939-го[1].
Разгромленная в ходе скоротечной кампании страна опять подверглась разделу —
часть была включена в состав победоносного Великогерманского
рейха, часть превращена в так называемое генерал-губернаторство под управлением
немецких оккупационных властей.
По своей
свирепости и бесчеловечности оккупационный режим в Польше мог сравниться лишь с
тем, что спустя два года был установлен в захваченных областях СССР и в
отдельных регионах расчлененной Югославии. Так же и польское сопротивление по
своему масштабу могло сравниться лишь с советским и
югославским (коммунистическим). Размах сопротивления обусловливался не
политическими взглядами, а жестокостью германской политики — и готовностью непокоренных идти на смерть ради спасения нации от
физического и духовного уничтожения.
В годы
нацистского террора общество проявило чудеса самоорганизации. Подпольная
пресса, подпольное образование, подпольная культурная жизнь, подпольные военные
формирования различных партий. И как венец всего — надпартийная Внутренняя
армия, Armia Krajowa, АК.
Тот, кто знаком
с историей Польши, не удивится. Польское общество было наиболее подготовленным
в Европе к деятельности в конспиративных условиях. Сто двадцать три года борьбы
за восстановление государства научили самой разнообразной нелегальной работе —
от организации творческих вечеров до подготовки национальных восстаний. Не
прошла даром и предыдущая германская оккупация, не столь свирепая, но все же
оккупация. Конспираторам и военным, которым в 1918-м было двадцать пять, в
тридцать девятом исполнилось
сорок четыре — готовые руководящие кадры. Под их команду охотно пошла молодежь,
воспитанная в межвоенное двадцатилетие — при всех
различиях политических взглядов — в патриотическом духе. Иногда, быть может,
излишне патетическом. Не лишенном
ксенофобских черт. И, конечно же, романтическом. При этом ксенофобия была
свойственна не всем, тогда как романтизм (готовность к самопожертвованию во имя
чего-то высшего — чести, достоинства, родины, человечества) был присущ нередко
даже самым заядлым ниспровергателям польской романтической традиции. Трудно
уйти от национальной культуры — тем более тогда, когда именно этот ее аспект
оказывается востребован.
Сказанное
выше касается активной части общества. Не менее существенной, однако, была
поддержка со стороны остальных, пускай не всех, но большинства. Молчаливая, пассивная — но постоянная и в основном надежная.
Польские публицисты и историки не без оснований назвали свой народ нацией без
квислингов. Разумеется, потенциальные квислинги были. Хватало также доносчиков
и готовых заработать на крови и страхе дельцов. Но расправа с ними, как
правило, была короткой. Приговор подпольного суда. Встреча на улице, в
подъезде, квартире. “Ян Ковальский? Именем подпольной Польши!..”
Характерно,
что в присоединенных к СССР восточных областях
практически все подпольные структуры были до июня 1941 года раскрыты органами
НКВД, ничуть не более умелыми и ничуть не более компетентными, чем германская
Служба безопасности. Нынешние популяризаторы истории АК пеняют на
несознательность местного населения: не оказывали-де достаточной поддержки,
сотрудничали с “оккупантами”, — но сплошь и рядом забывают отметить, что это
“местное население” в массе своей не было польским и польское государство
оставалось для него чужим, а нередко — враждебным. В генерал-губернаторстве
было иначе. Польское подполье (еще раз подчеркнем: в условиях беспрецедентного террора)
продержалось всю войну, неся неисчислимые потери, но постоянно увеличивая число
своих бойцов.
“Перед
лицом Всемогущего Бога и Пресвятой Марии Девы, Царицы Короны Польской, возлагаю
руки на Святой этот Крест, знак Муки и Спасения, и клянусь быть верным моей
Отчизне, Польской Республике, стоять непреклонно на страже Ее чести и всеми
силами бороться за освобождение Ее из рабства — не щадя и собственной жизни. Я
буду беспрекословно повиноваться Президенту Польской Республики и приказам
Верховного Главнокомандующего, а также назначенному им Командующему Армии Крайовой — и нерушимой сохраню тайну, с чем бы мне ни
пришлось столкнуться. Да поможет мне Бог”. Так звучала присяга Армии Крайовой, принесенная в годы войны сотнями тысяч людей.
АК
подчинялась польскому правительству в Лондоне. Основными формами борьбы были
разведка, саботаж, диверсии, партизанская война и пропаганда. Летом 1944 года в
рядах АК насчитывалось 380 тысяч человек, в том числе 10 тысяч офицеров.
Командное ядро составляли кадровые военнослужащие, бóльшую часть личного состава — молодежь.
Параллельно со службой в АК многие молодые люди и девушки завершали среднее или
получали высшее образование на подпольных курсах.
Марш,
марш, солдаты подпольной
Польши,
на битву! Вперед!
Звон
вас зовет колокольный,
Бог
в небе нас бережет.
Отмщенья
миг наступает
За
муки, раны и кровь…
Тексты
тогдашних песен насыщены словами “месть”, “возмездие”, “расплата”. Оккупанты
давали слишком много поводов. И, пожалуй, больше всего в Варшаве. До конца июля
1944 года в польской столице состоялось 250 массовых казней, было расстреляно
(в отдельных случаях повешено) около 32 тысяч человек. В это число не входят
погибшие в гетто евреи и те, кто был уничтожен за пределами города, например в
концлагерях.
Варшавское
восстание стало завершающим звеном в цепи операций, предусмотренных планом
“Буря” (польск. Burza,
другой возможный перевод — “Гроза”). Согласно этому плану, части Армии Крайовой должны были занимать важные стратегические пункты
накануне появления советских войск и выступать там в
качестве “хозяев территории”. (Речь шла в первую очередь об утраченных
восточных областях.) Разработать рискованный план побудили нерешенность вопроса
о советско-польской границе и опасения касательно дальнейших намерений Сталина
— страх перед “советизацией” Польши и превращением ее в “семнадцатую советскую
республику”.
Недоверие
сторон было взаимным, степень информированности друг о друге крайне низкой, а
подходы к пограничному вопросу — взаимоисключающими.
Результатом стала драма Армии Крайовой на
освобождаемых Красной Армией территориях. При отказе “лондонских” партизанских
отрядов вступать в ряды сформированной в СССР польской армии — а командование
АК категорически запрещало туда вступать — эти отряды разоружались. Солдат
зачастую направляли в проверочно-фильтрационные лагеря и лагеря для
интернированных или заключали в лагеря ГУЛАГа и тюрьмы НКВД.
После
вступления Красной Армии на собственно польскую территорию командование АК
распространило план “Буря” на Варшаву. Прежде столица из плана исключалась, а
значительная часть накопленного на тайных складах оружия была весной 1944-го
переправлена на восток для довооружения партизанских
отрядов на Виленщине и в Западной Белоруссии. Целью
операции “Буря” в Варшаве была уже не столько борьба за восточные “окраины”,
сколько противодействие “красной угрозе”. Антинемецкое
восстание стало результатом острого политического кризиса в отношениях между
СССР и польским правительством в Лондоне, а также между различными
политическими группировками в Польше.
Решение
о начале восстания было принято совершенно спонтанно. Командующий АК Коморовский, псевдоним Бор[2],
так вспоминал о 31 августа 1944 года:
Командующий округом
“Варшава-Город” ожидался в ставке в 6 часов пополудни. Он
неожиданно появился в пять с известием, что советские части прорвались вглубь
немецкого плацдарма [на восточном берегу Вислы. — В. К.], дезорганизовали его оборону.
<…> После короткого совещания я признал, что настал момент для
начала борьбы за Варшаву. Русского наступления на город можно было ожидать с
минуты на минуту.
Не
располагая информацией об уже начатом немцами успешном контрнаступлении и о
реальных советских силах на подступах к городу (весьма незначительных),
командование Армии Крайовой приняло решение о начале
восстания на следующий день, 1 августа, в пять часов пополудни. По причине
комендантского часа приказ о выступлении стали разносить лишь на следующее
утро, за считаные часы до назначенного времени. Это вызвало серьезные трудности
в сосредоточении повстанческих сил.
Немного
цифр. Они могут показаться скучными, но объясняют очень многое.
На
1 августа силы Варшавского округа Армии Крайовой и
других находившихся в Варшаве подразделений насчитывали 52 тысячи человек. К
часу В (так назывался момент предполагаемого выступления)
не только не удалось собрать всех бойцов — не удалось доставить и всего
накопленного на складах оружия. На 23 тысячи человек, которых собрали к пяти
часам 1 августа, имелось 3 тысячи единиц личного стрелкового оружия, главным
образом пистолетов, и 67 пулеметов. На всех приходилось 25 000 гранат, из них
95 процентов было изготовлено в подпольных мастерских и не отличалось
надежностью. Большинство польских солдат вышло в бой практически без оружия.
Отличительным
знаком восставших, их “униформой”, была повязка с литерами WP — Войско
Польское. Многочисленные женщины, очень часто совсем молодые девчонки, носили
на своих повязках еще три литеры: WSK, Войсковая женская служба.
Линию
фронта под Варшавой держала германская 9-я армия. Запись в журнале боевых действий,
сделанная вечером 1 августа, гласила:
Ожидавшееся восстание
поляков в Варшаве началось в 17.00. По всей Варшаве идут бои. Непосредственная
артерия снабжения 39-го танкового корпуса перерезана. Удержание варшавского
телефонного коммутатора счастливым образом обеспечивает связь со ставкой
вермахта и 30-м танковым корпусом. Командование 9-й армии потребовало
полицейских сил для подавления восстания.
Немецкие
войска в левобережной Варшаве насчитывали 10-11 тысяч человек. Численный
перевес повстанцев не имел практического значения — слишком слабым было
вооружение. Немцы успели занять по тревоге позиции, оснащенные бункерами,
окопами и проволочными заграждениями. Обладая абсолютным преимуществом в силе
огня, они сумели отразить почти все атаки на важные стратегические пункты.
В
первый день, точнее вечер, боев повстанцы потеряли убитыми и ранеными 2 тысячи
человек. Немецкие потери составили 500 убитых, раненых и пленных. Курьер
лондонского правительства Здзислав Езеранский, псевдоним Ян Новак,
оценивая в своих мемуарах обстановку утром 2 августа, писал:
В
чьих руках находится город? По-прежнему невозможно сориентироваться. Одни
здания заняты нашими, другие — немцами, улицы обстреливаются с обеих сторон и
представляют собой no man’s
land. Нет никакой настоящей линии фронта.
Восстание
быстро приобрело общенародный характер. К Армии Крайовой
присоединились другие военно-политические организации, в том числе отряды
главных политических оппонентов “Лондона” — Армии Людовой
(Народной армии), вооруженных сил Польской рабочей партии. Антисоветские цели
восстания были им чужды, но антинемецкие настроения
разделялись безоговорочно.
Пятого
августа противник перешел в решительное контрнаступление, неуклонно сокращая
территорию восстания, дробя ее на части и захватывая один за другим отдельные
повстанческие районы. Несмотря на постоянно прибывавшие подкрепления,
применение танков, авиации и тяжелой артиллерии, ожесточенные бои растянулись
на целых два месяца и даже в момент капитуляции значительная часть центра
города, Средместья, оставалась в руках восставших.
Первые
недели немцы пленных не брали. Ведь это были не солдаты, а “бандиты”.
Незаконные вооруженные формирования, террористы. Война против них была не
войной, а антитеррористической операцией. Говоря по-другому, войной без правил — о соблюдении которых на
Востоке германское командование с июня сорок первого никогда особенно не
заботилось. Настоящей армией повстанцев признали только в сентябре. В надежде,
что удастся принудить к капитуляции. Сначала же пытались просто уничтожить.
Сметая снарядами и бомбами. Сжигая заживо огнеметами. Убивая в бою и
расстреливая после боя.
Когда
меня расстреляют,
не
все еще будет кончено.
Подойдет
солдат,
что меня расстрелял.
И
скажет: совсем молодая,
словно
моя дочурка.
И
опустит голову.
Это
стихотворение Анны Свирщинской, псевдоним Свир, называется “Мечта харцерки”[3].
Раненых
в госпиталях добивали. Обнаруженных там раненых немцев уничтожали тоже — так
случилось на Старом Месте, где действовали уголовники из полка Дерливангера, успевшего прославиться к тому времени
сожжением жителей белорусских сел.
Потом,
в сентябре, повстанцев тоже сжигали, сметали, убивали и расстреливали. Но
появились формальные основания, чтобы иногда сохранять им жизнь. Кого-то это
спасло.
Если
поделить потери АК (17 тысяч убитых и пропавших без вести) на 63 дня восстания,
получится, что ежедневно погибало 270 человек. Это в среднем — по степени
кровавости дни бывали разными.
Судьба
гражданских была ужасной. В первую неделю методично
выполнялся приказ Гиммлера о поголовном уничтожении
жителей города. В западной части Варшавы, на Воле, было расстреляно и сожжено в
эти дни около 30 тысяч человек. Нередко штатскими пользовались как живым щитом.
Гнали перед собой, прикрывая своих солдат и бронетехнику.
Авиабомбы,
снаряды и снайперские пули целей не выбирали. Находившиеся на повстанческой
территории горожане сотнями гибли под развалинами домов. Улицы были переполнены
беженцами из захваченных противником районов. В летнюю жару дамокловым мечом
висела угроза эпидемии — прилагались нечеловеческие усилия, чтобы успевать
закапывать трупы (на “немецкой” стороне их просто жгли). В сентябре все более
явственной становилась угроза голода.
Восстание
завершилось 3 октября соглашением о почетной капитуляции. Стремясь любой ценой
обеспечить устойчивость фронта на важнейшем, берлинском, направлении,
командование карателей пошло на серьезные уступки. Солдаты АК, совсем недавно
беспощадно уничтожавшиеся, рассматривались теперь как военнопленные. Их
направляли в лагеря — не в концлагеря, а настоящие лагеря военнопленных, такие
же, как те, в которых содержались западные союзники.
Пожалуй,
это стало их единственной победой — беспредельным мужеством и героизмом
вчерашние “бандиты” заставили признать себя армией. Все остальное обернулось поражением.
Настолько катастрофическим, что даже освобождение
Польши и крах гитлеровской Германии руководители восстания не желали
рассматривать как победу. Ведь если они проиграли, то… Умение отождествить
себя со всей страной — классическая примета правых любой национальности.
Последующие попытки польских коммунистов обыграть своих противников на этом
поле завершились безнадежным фиаско.
То,
что не было разрушено во время боев, на протяжении трех месяцев уничтожали
специальные немецкие команды. Семнадцатого января 1945 года в мертвый город
вступили части 1-й армии Войска Польского.
2.
В числе уходивших в немецкий плен
был 23-летний поручик АК Люциан. Этот псевдоним принадлежал Ежи
Стефану Ставинскому, командиру роты связи полка “Башта”. Неделей ранее он перебрался в центр города из южной
части Варшавы — захваченного немцами Мокотова. Шел по
канализационной сети, во время скверно организованной эвакуации войск и
стихийной эвакуации населения. По дороге потерял бóльшую часть
людей, заблудившихся в темном, зловонном гибельном лабиринте. Выйдя, спустился
обратно, но никого не нашел.
Вернувшись
в Польшу после войны и пережив годы польского сталинизма, Ставинский
сумел (в либеральную эпоху ПНР) стать одним из наиболее заметных лиц польской
культуры, не являясь ни приспособленцем, ни
карьеристом, а просто занимаясь любимым делом. По его сценариям снято около
тридцати фильмов, изданы десятки его книг.
Ставинского не прятали от русского читателя,
даром что он не был замечен в крикливом русофильстве и
в рабочей партии не состоял. В советские годы его переводили и издавали,
кое-что смогли издать и позже. Читавшие его “Записки молодого
варшавянина”, “В погоне за Адамом”, “Пингвина” или “Час пик” этих книг, как
правило, не забывали[4].
Для
“юбилейной” публикации нами выбрана небольшая повесть “Венгры”, входящая в
ранний повстанческий цикл Ставинского. Три повести
этого цикла (“Время В”, “Канал”, “Побег”) имеют во
многом автобиографический характер, автор писал о пережитом лично: сбор
повстанческих отрядов 1 августа, эвакуация каналами, лагерь военнопленных.
“Венгры” в этом ряду стоят особняком и выглядят вещью легковесной и даже
анекдотической. Не случайно именно ее и трагикомический “Побег” режиссер Анджей
Мунк положил в основу фильма “Eroica”, который у
киноведов проходит под рубрикой “дегероизаторское
направление в польском кинематографе” — тогда как “Канал”, снятый Анджеем
Вайдой по повести того же цикла, принято относить к направлению
“романтическому”.
Между
тем в анекдотической истории Гуркевича, если
вчитаться (или всмотреться) в нее внимательно, содержится не только анекдот.
Оценка ее как “дегероизаторской” возникла лишь
потому, что кто-то не услышал привычных слов, составленных в привычном порядке
и произнесенных в привычном банальном регистре.
Таков
уж был Стефан Ставинский. Он не возводил алтарей и не
курил фимиам. Ни довоенной Польше, ни ее противникам, ни
своему поколению. О подвиге сверстников он повествовал деловито, порой
иронично, случалось — язвительно и уж точно без придыхания. Но то, что он
рассказал о ребятах и девушках АК, оказалось одним из лучших им памятников.
[1]
Восточные
области — Западная Белоруссия и Западная Волынь, а также бывшая Восточная
Галиция со Львовом оказались в составе СССР. Виленщина
была передана Литве, чтобы в 1940-м вместе с последней
также войти в Советский Союз.
Автор
отказывается здесь от оценок советской политики 1939-1940 гг. Повторение
пропагандистских штампов о “четвертом разделе Польши” для него как
профессионального историка неприемлемо, а изложение собственной позиции
представляется неуместным (текст посвящен не Белоруссии и Украине, а Польше).
[2]
В русской
литературе обычно выступает как Бур, без перевода.
[3] Харцеры — польские скауты; в годы оккупации массово вливались в АК. Обширная подборка стихотворений Свирщинской в переводе Н. Астафьевой с послесловием В. Британишского была опубликована в “ИЛ” в сорок пятую годовщину восстания (1989, № 8).
[4]
Первые
публикации — в “ИЛ” (см. “Авторы номера”).