Перевод с польского К. Старосельской
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2014
Читая
Шекспира
Вернемся к набожным занятьям
нашим…
Ричард III[1]
Шекспир
— пессимист, написанное им, как правило, наводит на грустные размышления. Зрители,
посмотрев его спектакли, утрачивают интерес к работе, к себе, к близким, вообще
к жизни и — что самое скверное — доверие к власть
имущим. Конечно, следует отдать ему должное — писатель он был хороший, но как
раз это и накладывает на него особые обязательства.
Разве мы не вправе именно от талантливых людей требовать
чего-то большего, нежели односторонний и тенденциозный подбор фактов, в
невыгодном свете представляющих трудолюбивый английский народ? Объективно времена для Англии были тогда неплохие: в 1588 году она
одолела “Непобедимую армаду”; соху, запряженную волами, вытеснил плуг с
лошадью; в восемьдесят девятом году Эссекс высадился в Португалии; в девяносто
шестом Эссекс и Дрейк проявляют — и не безуспешно — интерес к Кадису; растет
экспорт товаров в африканские страны; в воздухе пахнет трехпольем; в
графстве Чеддер трудятся над изобретением сыра.
Шекспир,
подобно многим литераторам, не разбирающимся в политике, не замечал или не
желал замечать политических и экономических успехов страны. Короли бывают
разные, и нечего валить всех в одну кучу, подрывая авторитет власти. Королева
Елизавета, кстати, не раз беседовала на эту тему с Шекспиром, в частности, в
июле 1578 года на съезде вельмож в Бирнамском лесу,
на что драматург впоследствии иронически намекнул в “Макбете”. Еще она посылала
к нему вольнодумца лорда Уэстмастерленда, чтобы тот
уговорил писателя смотреть на жизнь веселее. И даже сама подкинула несколько
беззубых анекдотов из придворной жизни. Лорд Уэстмастерленд
был личностью весьма примечательной: как и единоутробный брат лорда Глостера,
как сыновья старшего Боленброка и их приспешники, он принадлежал к “потерянному поколению”,
которое в ту пору именовалось “Лорды 1588”. Все они, впрочем, трагически
погибли, когда, мчась верхом в нетрезвом виде с недозволенной скоростью,
наскочили на возвращающуюся с войны неосвещенную осадную башню. Уцелел — к
счастью — один Уэстмастерленд, который, по своему
обыкновению, избрал более короткий путь. Ему же мы обязаны чрезвычайно
трогательными свидетельствами о непрактичности “Лордов 88”. Увы, даже такому
человеку не удалось повлиять на Шекспира, хотя он дружил с драматургом до конца
его дней и, не имея на то ни времени, ни охоты — ради блага английского народа!
— сопутствовал ему в нарушении ночной тишины и возмущении спокойствия в
заведении “Глобус”. Уэстмастерленд лично
присутствовал при кончине писателя и официально заявил, что Шекспир, умирая, от
всего отрекся.
Пока,
однако, Шекспир вводит в “Ричарда III” сцену свержения с престола. Изображать
королей-тиранов королева Елизавета драматургу не препятствовала, поскольку не
замечала аналогий. А вот идея насчет свержения с престола показалась ей с
театральной точки зрения столь неудачной, что она вынуждена была запретить
спектакль.
Шекспир,
несмотря на конную прогулку с Уэстмастерлендом, эту
сцену убирать не захотел. А мог ведь внести требующиеся поправки без ущерба для
целостности произведения, которое только бы выиграло, став компактнее и короче,
да и у правителей не отнимало бы столько времени, отрывая их от важных
государственных дел. Он также отказался заменить лордов боярами и перенести
действие в трехсотые годы. Как знать: может быть, именно Шекспир подсказал
Кромвелю идею низвержения с престола и таким образом приложил руку к расправе с
монархом. Политическая незрелость Шекспира становится особенно очевидной при
сопоставлении с творчеством его современника, всемирно известного писателя
Шотландца Анонима[2],
который сумел создать на страницах своих произведений прекрасный, яркий,
глубоко волнующий и проникнутый патриотизмом образ Англии, особо отметив труд
монархов, рыцарей, скотоводов, сельских тружеников, приводящих в движение
ветряные мельницы, и других.
Вернемся,
однако, к “Макбету”: на первый взгляд может показаться, будто пьеса бичует
бунтовщиков и изменников, хотя на самом деле всякий правитель вправе
почувствовать себя оскорбленным. Мне не хочется защищать это произведение, оно
явно тенденциозно, идеологически не выдержано, психологически недостоверно и
просто плохо написано. Даже рисуя образы представителей народа, Шекспир, со
свойственной ему маниакальностью, искажает действительность. Неужели простых
английских крестьянок нельзя изображать иначе как ведьмами? Ладно, была бы
одна, а то целых три… А с какой — весьма, впрочем, для него характерной — беззастенчивостью
Шекспир нагнетает атмосферу: ведьмы у него визжат, земля дрожит, как в
лихорадке; ладно, это еще приемлемо. Но, чуть ниже, сова на лету заклевывает
сокола! И дальше: лошади, схватившись, живьем друг дружку сжирают.
Я консультировался по поводу этого эпизода со специалистом, он со всей
ответственностью утверждает: если такое и возможно среди свиней, то у лошадей
абсолютно исключается. Словом, здесь Шекспир явно отошел от реализма.
В
свою очередь, в “Генрихе VIII” описаны подлинные события, однако с правильных
ли позиций? Целесообразно ли критически изображать короля лицемером? Не
укоренится ли подобное отношение — ввиду огромного влияния искусства — в
народе? А если пропагандируемый театром обычай рубить головы получит
распространение и докатится аж до земель, лежащих к
востоку от Эльбы? Может ли при таком изображении короля у его жен упрочиться
ощущение незыблемости status quo?
Возвращаясь
к “Макбету”: каждому владеющему пером человеку ясно, что было бы гораздо
интереснее — с точки зрения драматургии, — если бы Макбет не стал советоваться
с женой, а все бы началось с убийства Дункана и к концу выяснилось, кто
преступник. Ведьмам следовало бы появиться максимум один раз либо вовсе не
появляться — зачем затягивать действие? Если же говорить об идейной стороне, то
Малькольм не должен обманывать Макдуфа
и испытывать способом, который может подорвать его авторитет. Ни к чему было вводить сыновей Дункана, привратника, а также сцену
пьянки на совещании при дворе — нельзя забывать, что искусство обладает
замечательной способностью обобщать, а уж если что и заслуживает обобщения, так
это скорее образ Уэстмастерленда, страдающего
заболеванием печени, тем паче что Англия в ту пору занимала третье место в мире
по потреблению алкоголя.
И
в вопросах стратегического характера тоже ощущается отсутствие
квалифицированного консультанта. Ребенку ясно, что Макбету не стоило убивать
Дункана в собственном замке, — ему бы подождать, пока тот уедет, и организовать
несчастный случай посредством падения валуна в ущелье. В замке он мог бы
сделать другое: путем провокации подорвать авторитет
Дункана. Например, при помощи подставных лиц женского пола обвинить того в
изнасиловании. В общем, мало-помалу скомпрометировать, а затем уговорить Банко, чтобы тот Дункана убил, Банко
же погодя казнить как убийцу; таким образом, авторитет власти ни на йоту бы не
пострадал, да и с государственной точки зрения вопросов не возникло.
Макбет
обладал всеми качествами хорошего правителя: он был энергичен, находчив, мог бы
облегчить долю английского крестьянина, создать основу для экономического
сотрудничества с государствами Центральной Европы и продвинуть историю
человечества по пути прогресса.
В защиту Полония
Недавно
я анализировал на страницах еженедельника “Культура” пьесу “Макбет” английского
писателя Уильяма Шекспира и пришел к заключению, что крайний пессимизм
способного, впрочем, автора вступает в противоречие с интересами внутренней и
внешней политики Англии на исходе XVI века. Сегодня мне хочется поразмыслить
над образом героя другой пьесы того же Шекспира под названием “Гамлет”. Мог ли
рекламируемый писателем персонаж стать примером для лояльной к власти, а следовательно, самой ценной части британского рыцарства?
Выходили ли лорды из театра, преисполнившись уважения к королеве Елизавете,
горя желанием броситься в бой? И допустимо ли изображать Полония, действующего
министра, самозабвенного труженика и высокого профессионала, полуинтеллигентом,
размазней и королевским наушником?
В
“Гамлете” налицо свойственное молодым поэтам смещение акцентов: героем избран
не безраздельно преданный королю советник, консультант, член верховного совета,
а нелояльный и, соответственно, неинтересный с этической точки зрения принц. Пьеса
(и это тоже типично для неопытных авторов) перегружена противоречиями. Шекспир
не пожелал занять объективную позицию по отношению как к тому, что видел при
дворе, так и к собственным героям. Что ж, это право каждого литератора, и не
всегда в нем можно отказать. Немало пришлось потрудиться доверенным королевским
экспертам в беседах с писателями, да и на совете вельмож не раз ставился этот
вопрос, пока, наконец, не удалось уговорить “упрямца Уильяма”, как называла его
королева, перенести место действия в Данию, а время сдвинуть на несколько лет
назад. Благодаря этому пьеса избавилась от балласта непродуманных и не
отвечающих требованиям момента скрытых намеков и приобрела универсальность —
если не считать ложных пессимистических обобщений.
Существует
мнение, будто Полоний не слишком умен и недостаточно образован. Не станем
рассуждать о том, кто был нужнее королю Клавдию для исполнения деликатных
поручений: преданный полуинтеллигент или рефлектирующий наследник престола,
исходящий из неверных предпосылок. Нет сомнений, что Полоний симулирует
глупость, подобно тому, как Гамлет симулирует безумие. Полоний знает, что не
должен быть чересчур умен, знает, сколь полезны его
косноязычие и слава глупца, понимает, чего от него ждут. Они с Гамлетом оба
притворяются — только с разной целью. Этические нормы соблюдает лишь Полоний:
он трудится на благо власти, то есть с бóльшим жаром, а стало быть, все делает лучше. Он
заметил, что в безумии Гамлета есть последовательность, а вот Гамлет в игре
Полония не разобрался. Ликвидировав королевского советника, он говорит:
“Прощай, глупец”. Но можно ли назвать глупцом человека, который никому не
доверяет, приказывает следить за собственным сыном, подслушивает даже королеву,
справедливо полагая, что чувство к сыну может поколебать ее лояльность, наконец в блестяще задуманной провокации использует
собственную дочь?
Гамлету
смешно, что Полоний перед ним заискивает, он видит в царедворце шута. Однако
тому плевать на мнение принца и его окружения, для него весомо лишь официальное
мнение. Полонию известно, что излишне любознательный и уязвленный наследник
трона уже скинут со счетов. Гамлет восстановил против себя Клавдия, стало быть,
он уже мертв, а покойников надлежит уважать — этого требует средиземноморская
культура, к которой причастен искушенный советник. Но меч еще не опустился, а
посему, пока Клавдий не разделался с племянником, не стоит того пугать, тем
более что общественное мнение, как ни крути, на стороне принца. Странно, но
факт. С этим общественным мнением ничего нельзя знать наперед.
Полонию
не повезло с критиками. Будь он гомосексуалистом или нечистокровным датчанином,
неминуемо стал бы любимцем эссеистов елизаветинской эпохи, обожавших всяческие
извращения. С Офелией в этом смысле все в порядке: она безумна и, значит,
трагична. Полоний — добросовестный преданный служака, такие герои в те времена
у критиков, увы, не пользовались популярностью.
Заслуживают ли внимания обыкновенные люди, которых видишь изо дня в день? А был
ли умный и ретивый Полоний честен с самим собой? Догадывался ли, что Клавдий —
преступник? Если да, то тем похвальнее его поведение: он ничем себя не выдал,
не дал королю оснований для беспокойства. Между тем положение Дании не ахти какое, по стране шныряют норвежские солдаты. Полоний,
видя, что Клавдий способен разумно договориться с норвежцами, считал, что в
интересах государства нужно поддерживать короля.
Трагический
ли герой Полоний? Как знать, не посещал ли его по ночам дьявол? И что это за
тень отца? Что это за призрак, откуда взялся, кто наслал его на принца? Уж не
пришел ли он прямиком из норвежского, идеологически чуждого лагеря, чтобы
спровоцировать раскол при дворе? У Полония был выбор. Не подумывал ли он об
ином пути: воспользовавшись слабостью, которую принц питает к его дочке,
сговориться с Гамлетом и убрать Клавдия? Ведь тогда он мог бы беспрепятственно
править страной, прикрываясь именем недоучки из
Виттенберга. Полоний любит дочку и мечтает о полной власти, однако доверие
Клавдия и интересы Дании ему дороже. Был еще один выход: на время затаиться, переждать.
Он знает, чем рискует холоп, когда паны дерутся, но не в состоянии оставаться в
стороне. Возможно, он бы просто не вынес изоляции, не сумел жить, сознавая, что
никто к нему не обратится за советом. И Полоний профессионально подготавливает
отъезд Гамлета, но, к сожалению, погибает бессмысленной, дурацкой
смертью. Хотя… погибает на посту, до последней минуты напрягая слух, погибает
от удара, предназначенного хозяину. Он просчитался, недооценил опасность,
грозящую со стороны позера и ловкача, якобы разочаровавшегося в жизни. Эту
ошибку, увы, уже нельзя было исправить.
Впрочем,
его смерть не столь уж и бессмысленна. Это сигнал тревоги для
Клавдия: дело плохо. И дядя мгновенно организует для племянника приглашение в
Англию. Но что-то неладно в датском королевстве, а Полония нет. Два отменных
специалиста, Розенкранц и Гильденстерн,
нейтрализованы. Единственной их виной была лояльность к законной власти;
принадлежа к поколению Гамлета, они сделали иной, чем он, более правильный
выбор. Пожертвовав дружбой, пошли на добровольное сотрудничество с королем. И
погибли при исполнении. Предъявил ли кто-либо когда-либо счет за их безвинную
смерть Гамлету или, что было бы справедливее, писателю Шекспиру?
У
короля Клавдия были — это видно из того, как он поступил с братом и с Гамлетом,
— все задатки энергичного правителя. Начал он нехорошо, но ведь чувствовал же
потребность в искуплении грехов, даже молиться пробовал. По сути, Клавдий был
неплохим человеком. Он мог бы с помощью Полония возвращать людям веру в подлинные
ценности, убедительно подкрепляя ее инструментами власти, и в Дании, без
сомнения, настали бы лучшие времена. К сожалению, при нем не осталось никого,
кроме полудилетанта Лаэрта.
И тогда его прикончил наследник престола — прикончил во имя ложно понимаемой
морали, искаженной эротическими комплексами, основываясь на информации,
исходящей от призрака, весьма, как я уже говорил, подозрительного. И потому,
когда не стало Полония, Розенкранца, Гильденстерна и других преданных адептов власти, на датский
трон уселся иноземец.