Роман. Перевод с английского В. Голышева
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2014
Слейду
Чей это дом?
Чья ночь не пускает свет
В него?
Скажи, кто в нем хозяин?
Не я.
Мне снился другой, веселее,
светлее,
С видом на озеро в черточках
крашеных лодок,
На поля, раскинувшиеся, как руки
для объятия.
Этот дом чужой.
Его тени лгут.
Так почему его замок подходит к моему ключу?
1
Они
вставали, как люди. Мы их видели. Как люди, стояли.
Нам
нельзя было ходить к этому месту. Там, как и на всех угодьях под Лотусом,
Джорджия, страшные предупреждающие надписи. Они висят на сетчатых заборах, а
сетка натянута между деревянными столбами, метрах в пятнадцати один от другого.
Но мы увидели подкоп, проделанный каким-то животным — койотом или собакой, — и
не могли удержаться. Трава ей по плечо, мне — до пояса, и мы проползли, хоть и
опасались змей. Все обзеленились об траву, и мошкара
лезла в глаза, но награда стоила этих неприятностей: прямо перед нами, метрах в
пятнадцати, они стояли, они стояли, как люди. С белыми бешеными глазами они
били поднятыми копытами, мотали гривами. Они кусали друг друга, как собаки, но
они стояли, они встали на дыбы, передними ногами обхватывали холки друг друга,
и у нас дух занялся от изумления. Один был бурый, другой вороной, и оба
блестели от пота. Ржание их не так пугало, как тишина после удара задним
копытом в оскаленные зубы противника. А поблизости кобылы и жеребята щипали
траву и безразлично смотрели в другую сторону. Потом это прекратилось. Бурый
опустил голову и копытил землю, а победитель
размашисто убежал по дуге, подталкивая носом кобыл.
Мы
поползли в траве назад к подкопу, держась подальше от цепочки стоящих пикапов,
и заблудились. Забор не показывался целую вечность, но мы не паниковали, пока
не услышали голоса, настойчивые, но тихие. Я схватил ее за руку и приложил
палец к губам. Не поднимая головы, а только глядя сквозь траву, мы увидели, как
они стащили тело с тачки и сбросили в вырытую яму. Одна ступня торчала над
краем и дрожала, как будто нога могла высунуться обратно, как будто с небольшим
усилием она могла выбраться из-под земли, которую сваливали туда лопатами. Лиц
хоронивших мы не видели, только их брюки; но увидели, как лезвие лопаты
затолкнуло дрожащую ступню ко всему остальному. Когда она увидела, как черную
ступню с грязной розоватой подошвой запихнули в могилу, она затряслась всем
телом. Я крепко обхватил ее за дрожащие плечи и хотел вдавить всю в себя — я
был ее братом и на четыре года старше, поэтому думал, что справлюсь. Люди давно
ушли, луна уже выкатилась, как дынька, и только тогда мы осмелились шевельнуть
хоть одну травинку и поползли на животах искать лаз под забором. Мы ожидали,
что дома нас отлупят или выругают за то, что поздно пришли, но взрослые нас не
заметили. У них были какие-то свои неприятности.
Раз ты взялась написать мою историю, что бы ты ни
думала и что бы ни написала, я знаю одно: я совсем забыл те похороны. Я
запомнил только коней. Они были такие красивые. Такие звери. И стояли, как
люди.
2
Дышать.
Как дышать, чтобы никто не догадался, что он не спит. Мерно и басовито храпеть,
отвесить нижнюю губу. Главное, чтобы не двигались веки, сердце билось ровно и руки были расслаблены. В два часа ночи, когда
проверяют, нужно ли сделать ему еще один усыпляющий укол, они увидят, что
пациент на втором этаже в 17-й палате крепко спит под морфием. Убедившись в
этом, они могут пропустить укол и ослабить наручники, чтобы восстановилось
кровообращение в руках. Чтобы изобразить мертвецкий сон или мертвеца, лежащего
ничком в грязи на поле боя, надо сосредоточиться на какой-нибудь одной
нейтральной вещи. Такой, чтобы задушила малейшие проявления жизни. Лед, подумал
он, кубик льда, сосулька, застывший пруд, морозный пейзаж. Нет, слишком сильное
чувство от заснеженных холмов. Тогда — огонь. Нет-нет. Слишком бурно. Нужно,
чтобы не вызывало чувств, не пробуждало воспоминаний, ни приятных, ни стыдных.
Все, что мог вспомнить, отзывалось болью. Вообразил чистый лист бумаги — и
сразу вспомнилось полученное письмо, комом вставшее в горле: “Приезжай скорей.
Она умрет, если опоздаешь”. В конце концов, он сосредоточился на стуле в углу
палаты. Дерево. Дуб. Лакированный или мореный. Сколько реек в спинке? Сиденье
плоское или выгнуто под зад? Ручной работы или фабричное,
кто был столяр и где взял материал? Безнадежно. Стул вызывает вопросы, а не
равнодушную скуку. Может, океан в пасмурный день, когда смотришь с палубы
транспорта — и не видать горизонта, и надежды нет увидать? Нет. Нельзя, потому
что среди тел в холодном трюме могут быть его земляки. Надо сосредоточиться на
чем-то другом — на ночном беззвездном небе или лучше на железнодорожных путях.
Никакой природы, ни поездов, только бесконечные, бесконечные рельсы.
Рубашку
и ботинки со шнурками у него отобрали, но штаны и армейская куртка
(неподходящие орудия для самоубийства) висят в шкафчике. Ему надо только
добраться по коридору до входной двери — ее не запирают с тех пор, как случился пожар на этаже и погибла сестра и два пациента. Это
рассказал ему Крейн, болтун санитар, который быстро
жует жвачку, когда моет пациентам подмышки. Но, наверное, это было отговоркой,
просто персонал устраивал там перекуры. Первый план побега начинался с того,
чтобы оглушить Крейна, когда придет выносить судно.
Для этого надо ослабить путы на руках, а дело слишком рискованное; поэтому он
избрал другую стратегию.
Два
дня назад, когда его везли в наручниках на заднем сиденье полицейской машины,
он беспрерывно вертел головой, чтобы понять, где они и куда едут. В этом районе
он не бывал. Он обретался в Сентрал-Сити. Никаких
особенных ориентиров, кроме буйного неона на закусочной да громадной вывески
перед двором церквушки АМЕ[1] Сион.
Если удастся улизнуть через пожарный выход, туда он и
направится — в Сион. Однако перед побегом надо где-то добыть туфли. Идти зимой
босиком — наверняка арестуют, вернут в лечебницу, а потом посадят за
бродяжничество. Интересный закон: бродяжничество — это когда стоишь на улице
или идешь без определенной цели. Книжка в руке помогла бы, но если босой,
значит “цели” нет, а если просто стоишь, могут обвинить в “подозрительном
поведении”.
Он
лучше многих знал, что для законной или незаконной кары вовсе не обязательно
находиться на улице. Можно быть дома, годами жить в собственном доме, и все
равно, люди с бляхами или без блях, но непременно с оружием, могут заставить
тебя собрать манатки и убраться — в туфлях или без
туфель. Двадцать лет назад у него, четырехгодовалого, была пара туфель, правда,
подметка у одной хлопала при каждом шаге. Обитателям пятнадцати домов приказали
покинуть их слободку на краю города. В двадцать четыре часа, им сказали,
иначе… “Иначе” означало смерть. Предупреждение было сделано рано утром, и
день сложился из растерянности, гнева и сборов. Вечером большинство отбыло — на
колесах, у кого были, а у кого не было — пешком. Но, несмотря на угрозы людей в
балахонах и без и уговоры
соседей, старик Кроуфорд сидел на ступеньке веранды и
отказывался уйти. Уперев локти в колени, сцепив пальцы, он жевал табак и ждал
всю ночь. На заре, через двадцать четыре часа, его забили до смерти трубами и
прикладами и привязали к самой старой магнолии в округе — к той, что росла у
него же во дворе. Может, и заупрямился он из любви к этому дереву — он, бывало,
хвастался, что посажено оно еще его прабабкой. Ночью кое-кто из сбежавших соседей
вернулись, отвязали его и похоронили под любимой магнолией. Один могильщик
рассказывал каждому, кто соглашался слушать, что Кроуфорду
еще и вырезали глаза.
Для
побега необходима была обувь, но у пациента ее не было. В четыре часа, перед
рассветом, он сумел ослабить и развязать матерчатые наручники и стащил с себя
больничную пижаму. Надел армейские брюки и куртку и босиком прокрался по
коридору. Не считая плача в палате рядом с пожарным выходом, все было тихо — ни
постукивания санитарских туфель, ни приглушенных смешков, ни запаха табачного
дыма. Когда он открыл дверь, петли заскрипели, и холод обрушился на него, как
кувалда.
От
ледяного железа пожарной лестницы ногам было так больно, что он перескочил
через перила — поскорее встать в более теплый снег. Безумный свет луны,
работавшей и за себя, и за невидимые звезды, вторил его исступлению; он освещал
его сгорбленные плечи и следы на снегу. В кармане лежал боевой значок
пехотинца, но никакой мелочи, так что у него даже не было в мыслях поискать
телефонную будку и позвонить Лили. Да и в любом случае не позвонил бы: не
только из-за их холодного расставания, но и потому, что стыдно было бы
обратиться к ней сейчас — босому беглецу из сумасшедшего дома. Прихватив
поднятый воротник на горле, не по расчищенному тротуару, а по снежной обочине
он пробежал шесть кварталов до дома священника настолько быстро, насколько
позволял остаток больничного наркотика. Домик был двухэтажный, обшитый досками,
ступеньки на веранду чисто подметены, но в окнах свет не горел. Он постучал,
громко, как ему казалось, притом что застывшие руки
онемели, но в этом стуке не было угрозы — не так барабанит в дверь шайка
горожан или полиция. Настойчивость дала результаты: зажегся свет, дверь
приотворилась, открылась шире, и появился седой человек во фланелевом халате;
придерживая очки, он недовольно смотрел на беспардонного ночного визитера.
А
тот хотел сказать “здравствуйте” или “извините”, но его трясло, как будто на
него напала пляска святого Витта, зубы стучали неудержимо, и он не мог издать
ни звука. Человек в дверях рассмотрел дрожащего гостя и отступил, освобождая
дорогу. Он жестом пригласил его войти, но перед этим крикнул в сторону
лестницы:
—
Джин! Джин!… Боже мой, — пробормотал он, закрывая
дверь, — в каком же ты виде.
Тот
хотел улыбнуться и не смог.
—
Я Джон Локк. Священник. А ты?
—
Фрэнк, сэр. Фрэнк Мани.
—
Ты откуда? Из больницы?
Фрэнк
кивнул, топая на месте и растирая пальцы рук.
Локк
закряхтел.
—
Присаживайся, — сказал он и добавил, качая головой: — Тебе повезло, мистер
Мани. Там, из больницы, продают много тел.
(Далее
см. бумажную версию.)
[1] Африканская методистская епископальная церковь. (Здесь и далее — прим. перев.)
1. В 1948 г. президент Трумэн своим указом отменил сегрегацию в вооруженных силах. Практически десегрегация была осуществлена через три года, во время войны в Корее.