Перевод с французского и вступление Бориса Дубина
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2014
Предлагаемая подборка посвящена
двум недавно умершим поэтам Франции. Они представляют два соседние литературные
поколения, которые, к сожалению, знакомы отечественным читателям лишь очень
выборочно либо не знакомы совсем, да к тому же малопривычны по стилистике.
Жак Дюпен — в
ряду своих сверстников и друзей Ива Бонфуа, Андре Дю
Буше, Филиппа Жакоте, Лорана Гаспара,
Клода Виже, Жан-Клода Ренара,
начинавших под эгидой сюрреализма, но решительно из-под нее ушедших, —
дебютировал в пятидесятых. Его напутствовал один из крупнейших сюрреалистов
Рене Шар, фронтиспис его первой книги рисовал опять-таки сюрреалист Андре Массон (следующую, в 1956-м, сопровождал рисунок
Джакометти, третью, в 1958-м, — рисунок Миро, а это мастера того же сюрреалистского круга). Молодого южанина заметили и
приветили другие, старшие, — Бланшо, Реверди, Понж, Лейрис. В полный рост Дюпен-поэт предстал в книгах уже
шестидесятых годов, одна из которых здесь в небольших отрывках и дана
(входивший в нее цикл “Растущая ночь” тогда же перевел на немецкий язык друг
Дюпена Пауль Целан). Ключевым для дюпеновской
поэтики тех лет крупнейший критик и историк французской словесности Жан-Пьер
Ришар назвал слово “brisure”, разлом. Читатели даже в
приводимых скромных по объему фрагментах легко уловят сквозные мотивы тогдашней
лирики Дюпена — ночь, гора / камень, огонь, разрыв / раскол, лезвие, схватка,
исчезновение / небытие. Может быть, еще важнее другое: неустранимо вопрошающая
природа этой лирики, настороженной по отношению и к слову, и тому “я”, которое
все-таки решается его произнести. Поэт здесь мучительно ищет себя, чтобы
решительно самоуничтожиться, и это, хочу подчеркнуть, не просто глубоко персональная
тема Дюпена, но и черта поколения, формировавшегося в годы всемирной бойни, в
тени нацистского Аушвица и вишистского
коллаборационизма, в десятилетие между “Ненавистью к поэзии” Жоржа Батая (1947) и “Эрой подозрения” Натали Саррот
(1956). “...общепринятому языку, — писал Дюпен в
предисловии к важному для него сборнику шестидесятых годов “Карабкаться”, —
поэт доверяется только с тем, чтобы его приумножить и утратить, оставшись, со
своей стороны, признанным и отвергнутым родной речью. Коммуникация, которая тут
возникает, даже если следующее слово просто соединить с предыдущим, — не обмен,
а обман, перебор, глубочайшее недоразумение. Стихи стремятся к одному: чтобы их
огонь разделили, но в отсутствие поэта. Поэтому все, что он втягивает в
собственные становление и опыт, все, что влечет его за собой и не дается слову,
в конце концов, изгоняет поэта с места казни, испепеляет его имя и говорит его
голосом”.
“Крестным отцом” уроженца Средиземноморья Матьё
Бенезе, дебютировавшего в конце шестидесятых, был тоже сюрреалист в прошлом Луи
Арагон. Сам автор в одном из интервью признавался: “Я сосуществую с Матьё
Бенезе, но я не Матьё Бенезе… Нужно оставаться другим, чтобы суметь лицом к
лицу встретиться с самим собой”. Тема сомнения в слове и во власти поэта над
ним, а значит, над миром — важнейшая и для Бенезе. Вряд ли случайно, что с
детских лет он любил искусства, обходившиеся без слов (музыку, живопись), а
среди искусств словесных предпочитал надличный и многоликий театр. Причем тот,
который у нас в стране прежде называли “театр у микрофона”, радиотеатр. Поэзия
Бенезе чаще всего строится как музыкальная партитура (мело-драма), состоящая из
разных, но не чужих друг другу голосовых партий. Недаром собственно стихи в его
томиках перемежаются прозой, а напоминающая палимпсест лирика переслоена
датированными записями в дневнике, пронизана цитатами и примечаниями. Так построена и последняя из стихотворных книг Бенезе (он, по
образцу Бодлера, Рембо, Малларме, писал стихи именно книгами), фрагменты
которой печатаются ниже. Это своего рода прощание с поэзией, которое
представлено в мифологических образах встречи-разлуки Орфея и Эвридики,
бесконечно длимой поэтом, снова и снова растравляющим пережитую боль. Книга состоит из трех частей: собственно “Афонии Гегеля”, где поэзия
названа “невозможной” — разве что в форме “другой”, возникающей из
неопределенности, “подвешенности” смысла (suspense du sens) и существующей на
правах “провала”, “краха” (effondrement, désastre, échec); сюиты
“Орфей, проклятие”, в которую, кроме заглавного, входят циклы “Что говорит
Эвридика” и “Но я ищу Эвридику”, и заключительной коды “Так спи же, Орфей”.
Знаковое для звуколюба Бенезе заглавие книги “Афония Гегеля” — отсылка к
гегелевским пророчествам о конце искусства и как бы подтверждающему их многодесятилетнему
безголосию друга гегелевской молодости Гёльдерлина. Автор расшифровывал это
название как передышку, которую — на время? — берет поэзия. После выхода
“Афонии…” в 2000-м году целиком (до того она печаталась в разные годы
отдельными частями) Бенезе выпустил еще несколько романов, драм, сборников
эссе, антологий своей поэзии за разные десятилетия, но новых стихотворных книг
больше не публиковал. Жак Дюпен
Жак Дюпен
Из
цикла “Растущая ночь”
*
* *
Считанными
словами, словно водоворотом,
где-то
в стене пробило
даже
не окно, амбразуру,
чтобы
удерживать на кончиках пальцев
эту
область ночи, в которой тонет дорога,
и
на исходе сил — обнаженную речь
*
* *
Ночь
погружает в комнату
ледяное
неодолимое лезвие
словно
акулий плавник
ночь отрезанная от
звезд
и
пока гора приживляет
корни
огня
добела
раскаляются
пыль
у подножья
и
кровь
отворенная сталью
*
* *
Между
побудкой стиха и его угасанием
через
брешь
в
пятнистом скате горы
пробивается
миндалевидный огонь,
юная,
новорожденная ночь
на
смену сметенной прежней
она
идет, как должна,
обжигая
хладнокровно
и бережно
гроза
продолжает род
и
скрепляет молнией
ночь
с ночью
Из цикла
“Морены”
*
* *
Опыт неохватный,
чрезмерный, неизгладимый — поэзия не захлестывает со всех сторон, а, напротив,
углубляет, и всегда наперед, пробудившие ее
обделенность и муку. И не ради ее триумфа, а ради их общего провала и
плодоносного, следом за ним, разрыва делает поэт решительный шаг навстречу ее
полной потере. Не в его власти присвоить это падение себе, он не вправе им ни
завладеть, ни воспользоваться. Это просто дорожное происшествие, но с каждым
разом оно обходится тяжелее. Поэт мелок, нищ, абсурден, как любой из людей. И все же его ярость, его слабость, его путаность могут
преобразиться в работу стиха и этим коренным, не возвышающим, а сокрушительным
переворотом восстановить хрупкое согласие, которое делает человека в его
разорванности открытым, а мир для него — обитаемым.
* * *
Останавливаться,
чтобы осмотреться, запрещено. Как будто приговорен
видеть, только шагая. Только говоря. Видеть то, о чем говоришь, и говорить как
раз потому, что не видишь. Давая видеть то, чтó
не видишь, чтó запрещено видеть. И чтó, по ходу, затрагивает и открывает речь. Слепота
принуждает все поменять местами и оставлять след, ставить слово, раньше, чем
останавливать взгляд. Шагать сквозь ночь, говорить сквозь гул, чтобы,
откликнувшись шагу, проклюнулся первый луч дня и обозначил ветку, обрисовал
плод.
*
* *
Тебе не
ускользнуть, говорит книга. Ты открываешь-закрываешь меня и думаешь, будто бы
ты снаружи, но тебе не выйти, поскольку нет никакого внутри. Ускользнуть не в
твоей воле, ведь западня открыта. Она — сама открытость. И неважно — одна,
другая, третья. Или вот эта, невидимая, у тебя в изголовье, которая не дает
бежать, действуя еще коварней.
Поглощенный
чтением, пробитый белой молнией, ударяющей из облака букв, чтобы окончательно
утвердить отсутствие реальности, ты приговорен скитаться между строк и, как в
лабиринте, вдыхать свой собственный запах. Только буря, дойдя до края, откроет скалу,
которой жаждет твой голод и страх, ее дробящую простоту рифа, замеченного
слишком поздно. А пока здесь, готовое к кровопролитью, живо лишь то, что
сбивает с пути и приковывает к месту, — этот холодный, безразличный,
четвертующий, но никогда не доводящий до смерти разрыв, даже если ты порой
даешь мне увидеть в нем, как обрушивается свет и поднимается ветер.
*
* *
Беспрестанное,
от первого до последнего, перетаскивание этих слов через буквы в попытке хоть
на секунду увидеть воочию на гребне строки то, от чего уже ни следа. Видя, что
слова движутся все лучше и до чего хрупка между ними связь, убеждаешь себя,
будто сможешь довести дело до конца. Убеждаешь, будто в итоге нечто, созданное
и порушенное разом, глянет в лицо смерти не твоими глазами. И покажет всю
случайность, непреднамеренность, пустяковость твоего исчезновения. Так веселый
луч расплескивается по стене, тут же теряющей тень и смысл.
Убираешь из этой
невидимой, невероятной постройки все, что не ладит с ее природой, ее замыслом.
Неспособный набросать ее чертеж и прикинуть высоту, размечаешь участок и ждешь,
что написанное само подскажет план и ориентир, взвешиваешь, ощупываешь
ближайшие камни, отбираешь одни и отбрасываешь другие с темным инстинктом
опытного зверя, отталкивающего негодную пищу. И размечаешь свою малую делянку,
пробуешь, суха ли ее подпочва.
Вбить в
неподатливую землю колышек, еще колышек, все тот же бесконечный колышек, из
которых не складывается никакого палисада, — вот к чему сводится и с чего опять
начинается любое строительство.
* * *
Начиная, как бы
разрываешь ткань — ткань, в складках которой видел себя убаюканным. Акт письма
как разрыв, свирепая схватка духа и тела с неизбежной чередой разрывов,
крушений, пожаров. Ставишь на кон всё, все свои доспехи, само вдохновение, считая
эту самоотдачу малозаметным, почти пустяковым сдвигом мировых весов. Отрыв,
новый захват и, тем самым, новая связь. В лесу мы ближе к лесорубу, чем к
одинокому путнику. Ни малейшего простодушного любования. Никаких поднебесных
крон, пронизанных светом и трелями птиц. Скорее, кубометры будущих дров. Нам
дано всё, но чтобы его превзойти, подорвать, так или иначе
уничтожить — уничтожив себя.
* * *
В воздухе
какие-то коридоры, перила, винтовые лестницы. Так случается, когда не хватает
воздуха. Когда слова не хотят отделяться от вещей. И подчеркивают свою
смутность, разбитость, зависимость от предметов. Коридоры и перила, ведущие к
воздушной портомойне, где безнадежно застрянешь. Бесконечные, переходящие один
в другой коридоры, от которых начинает тошнить, как будто объелся на чудовищном
лабиринтном пиршестве. В галереях этой воздушной норы обезумевший зверь — а
таков каждый из нас — обречен погибнуть при встрече с
будущим зверем, которого таит, за которым гонится и в которого, глядя перед
собой, слепо целит оружием, не знающим промаха и поражающим лишь его самого.
*
* *
Примириться с
отчаянием этой ночи, чтобы она дошла до конца и вернулась вновь. Буквально
сталкивать мир в бездну, где он и есть. В каждом из нас продолжается бой с
обманчивым днем, который сменяется крепнущей ночью. От одной ложной зари до
другой, столь же ложной, сквозь их последующие обломки и признание этой, опять
обманувшей, ясности углубляется та же ночь и виднеется ров, наш путь в ночи.
Это ничтожное зарево в небе — признáем его
необходимость: так нужны огни бакенов, чтобы оценить проделанный путь и шансы
добраться до берега. На самом деле, любые слова подводят. Но порой прерывистая
цепочка того, что они сулят и что в себе несут, приоткрывает струящееся тело и
лучистое лицо реальности, непохожей на ту, за которой они гнались и которую
поймали ночью.
Матьё
Бенезе
Из цикла “Что говорит
Эвридика”
9
Сезанновское
Мироздание на столе между бокалом и
кувшином для воды
или
его же портрет госпожи Сезанн
Представь
себе безымянные тени
и
волнистые линии этого мироздания
И
представь что с ними не свяжется ни единое слово
никогда
В
этот миг твой взгляд загорится
И
ни один подневольный Ад
представь
о представь
И
Эвридика говорит Не
вспоминай Поэт
должен
быть только здесь на земле поэт
Вспомни Никакая тайна не озаряет тайну
И
Эвридика говорит Описание пристает к морю
к
пространству предназначения
которое
рассказывает и оживает
как
будто конец лета и возвращаешься домой
и
обычные корабли увиты цветами
и
как будто светлее как будто темнее
И
Эвридика говорит
Да
любая поэзия это образ прощания на
балконе
10
Представь
о представь что ни единое слово не свяжется
с
буквальностью неприступного острова
И
Эвридика говорит Не
вспоминай
Поэт
должен быть только здесь на земле
поэт Не вспоминай
Знай
только глубины духовного тела
пребудут
нетронуты
и
другого исхода из пламени нет поэты Но все же
ты
родился здесь
ты
родился здесь
ты
родился здесь
и
поэзия это всегда опыт юности
обращенный к конечности
мира
(я промолчу об этом)
О Петрарка
любая расколотая мысль
это
изначальная искра
заключенная
в одиночестве голоса
Любая
расколотая мысль
опережает
изображение висячего дома
Любая
расколотая мысль это плач о ступенях
которые ты обречен
стеречь
о этот жест возвращения
к
самому себе наполненному пустым пространством
самому
себе биологическому образчику
слепой
дыре Обернись
12
Послушай
меня пойми
Толпы
умерших всегда вьются на берегу
Ахерона
И горе Энея пустяк
Они
будут смотреть на твои губы и фото
говорить
что за музыка
будут
смотреть а как
же горе Энея
Ты
часть самого себя
оболочка
духа ты познал предельное одиночество
а
после бездну
а
потом возвращение из бездны
и
снова предельное одиночество и т. п.
И
Эвридика говорит Смерть воочию я
знаю
Харон
отказывается
перевозить
это воспоминание
в
своей ладье ведь это воспоминание живо
как
живы непогребенные мертвецы
И
Эвридика говорит Скажи что
общего между тобой
и
Болью
этого
роя пламени дрожащего у тебя на Губах
А
я говорю Верни назад свои слезы Пусть даже я умру
пусть
даже ты умрешь Смотри метафора
играет с ребенком
13
О Петрарка Ладья
отплывает
наполненная воспоминаниями
Самое
время крепко тебя обнять
Но ведь ты вернешься
ты
каждый день поворачивающий
призрачную
строку
ты
вернешься сказать мне несколько слов о разлуке
(о
себе)
Не
забудь что поэзия изначально знакома с Адом
Так
очнись поэт ежеминутно встречает
вещи
лицом к лицу Очнись ради этих несчастных
которым нет утешения
жизнь для них
больше
не аллегория материнства
И
Эвридика говорит Из Поэзии
рождается
долгий плач который прячут в себе
о
мнимое забытье Ты вернешься
ты мечтавший повелевать
самым невинным занятием
незапамятных
лет Ты ведь в своих мечтах
был
диалектиком
15
Ты
вернешься поэт
чтобы
утратить слова под звездами
Полночи О этот словесный напор
как
будто сегодняшний снег
несомый в сторону моря
точная
копия твоего полыханья
бесконечная
цепь неистовых аналогий
единственный
язык а ведь ты их пробовал несколько
твоя синтаксическая
семья полная верой и ветром
По
крайней мере знаешь ли ты
откуда
в тебе эта слабость
к
разрушению
Бессознательный
предмет ослепительного проклятья
павшего
на меня ослепленный и жаждущий
ты
думал что углубился
в
бытие а создавал только бесчисленные стихи
Жизнь
убегает
Ты
позабыл о живой основе стиха
которая
сама из себя создает
неведомую
другую поэзию
говорю
тебе
ты
слишком доверился
концептуальным
признакам литературы
Жизнь
убегает праматерь
всех
греков
16
(Я
говорю только то что ты уже знаешь
то что ты сам уже
рассказал всем живым
что
ты же мне и внушил)
Отдаленный отзвук
рухнувшего означающего
Шаткий сложок искушение последнего поэта
в
его заключительной речи
О
Эвридика
О гигантская невидимая
мембрана
О
Эвридика О мое я
Скажи мне кто ею повелевает
скажи
мне
кто
повелевает мною
(Самое
время крепко тебя обнять)