Рассказывают сыновья. Перевод с китайского Виктора Сяо и Алексея Архипова. Публикация и вступление Татьяны Балаховской
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2014
Несколько лет назад подруги
уговорили меня пойти с ними на занятия тайцзы-цюань. Я понятия не имела, что
это такое, но за компанию согласилась. Вышло так, что подружки вскоре эти
занятия бросили, а я втянулась и стала ходить постоянно. Через некоторое время
мне разрешили посетить семинар приехавшего из Китая руководителя нашей школы
тайцзы Виктора Сяо. Про впечатления от семинара в двух словах не рассказать, но
удивительным было хотя бы то, что китаец говорит по-русски как русский. Вскоре
я узнала, что родители его познакомились в СССР. А недавно Виктор передал нам
перевод телевизионной передачи, в которой они с братом рассказывают китайским
телезрителям невероятную историю их родителей.
В середине тридцатых китайский
коминтерновец, писатель и поэт Эми Сяо, живший в то время в Москве, отправился
на отдых в Гагры; там он встретил юную немку Еву Зандберг. Как и многие
тогдашние просвещенные европейцы, она придерживалась левых взглядов и с
радостью воспользовалась случаем съездить в Советский Союз, где встретила
своего будущего мужа. Их старший сын Лион родился в 1935 году в СССР, второй
сын, Виктор — в 1941 в пещерном китайском городке Яньане, где вызревала
китайская революция. Обстоятельства привели Еву обратно в СССР, в самый разгар
войны, в 1943 году, и только спустя несколько лет тяжких лишений ей удалось
устроить сыновей в Ивановский интердом, где росли и учились дети партийных
работников из разных стран. Войны, революции, границы и расстояния, различие
культур и традиций ставили на пути Евы и Эми препятствия, казавшиеся порой
непреодолимыми.
— Лион, вы несколько раз исполняли роль
Сталина в кинофильмах. В каких фильмах вам приходилось его играть?
Лион Сяо.
Самая первая роль была в фильме “План покушения на Сталина”. Потом в фильме
“Мао Цзэдун — основатель государства”, а затем — в картине “Лю
Шаоци”.
Виктор Сяо.
В фильме “Мао Цзэдун — основатель государства” мы, трое братьев, исполняли роли
руководителей ЦК КПСС. Лион играл Сталина, я — Микояна, а наш младший брат
выступил в роли посла СССР в Китае Рощина. Вот так мы втроем и охватили ЦК
КПСС.
— Говорят, что ваш отец был одноклассником Мао
Цзэдуна. Это так? Когда они вместе учились?
В. С. Мой отец на три
года моложе Мао Цзэдуна. Одногодком и одноклассником Мао был мой дядя, Сяо Цзышен; все они учились в Дуншаньской начальной школе, а затем в педагогическом
институте города Чанша они были однокурсниками.
Получается, что отец и дядя учились вместе с Мао около десяти лет.
— Десять лет совместной учебы! Я слышал, что
однажды Мао Цзэдун испачкал одну из книг вашего отца. Что это была за книга?
В. С. “Жизнеописание
выдающихся людей”. Отец дал эту книгу Мао, но сначала тот должен был сочинить
вторую строку двустишия, в соответствии с китайской традицией.
Когда Мао
возвращал книгу, он извинился: мол, я тут свои пометки на полях сделал,
привычка у меня такая, и попутно обмолвился, что Китаю нужны свои Вашингтоны,
Линкольны и Наполеоны. Таковы были тогда его впечатления о прочитанном. Так что
эта книга очень впечатлила молодого Мао Цзэдуна, пробудила в нем высокие
помыслы.
— Я слышал, что между вашим отцом и Мао были
очень близкие отношения. Кроме ученической дружбы им еще пришлось “побывать в
одной штанине”[1].
В. С. Эта история
произошла, когда они уже организовали общество “Новый народ”. Они подались на
север, добрались до морского побережья в Тангу. Море было покрыто толстым слоем
льда. А Мао Цзэдун верил, что существует легендарный остров Пэнлай[2], вот
они по льду и двинулись в море искать его, замерзли. Наткнулись на рыбака,
который ловил в проруби рыбу. Отец остался греться у костра, а Мао пошел
дальше. Вернулся через два-три часа, говорит: нет острова Пэнлай!
После 39-го
года, уже в Яньане, Мао Цзэдун говорил отцу, что
тогда он и вправду верил в остров Пэнлай.
В тот раз на
поезде из Тангу в Пекин они сильно промерзли и решили: “Я ноги в твою штанину,
а ты в мою”, так и грелись друг о дружку. Тогда у них были близкие отношения —
как и сейчас бывают между однокашниками.
——
Известно, что ваш отец перевел на
китайский язык текст “Интернационала”. Как это произошло? Когда и где был
сделан этот перевод?
В. С. Впервые отец
услышал “Интернационал” во Франции, где он учился и работал с 1920-го по 1922
год. Французские коммунисты пели “Интернационал” на явочных собраниях, в то
время это был атрибут подполья. Отцу очень понравилась эта песня, и уже тогда у
него зародилась мысль перевести ее на китайский язык.
Затем с 1922-го
по 1924 год он учился уже в СССР, в Коммунистическом университете трудящихся
Востока[3], где
была группа китайских студентов. Среди них был сын Чень
Дусю[4] — Чень Цяонянь.
И вот в 1923
году, во время каникул, они вплотную взялись за перевод “Интернационала”.
В Советском
Союзе в то время “Интернационал” был государственным гимном. Его пели на
собраниях и митингах, и звучал он торжественно, совсем не так, как во Франции,
в подпольных комнатушках, когда пели украдкой. Вот отец и Чень
Цяонянь и решили, что надо перевести “Интернационал”!
Переводили и тут же распевали, и вся китайская группа его разучила.
В 1924 году они
вернулись на Родину, прямо в горнило революции, и привезли с собой
“Интернационал”. И с тех пор, вплоть до 60-х годов, весь Китай его пел.
——
Насколько известно, у вашего отца шестеро
сыновей, притом их матери — из трех разных стран. Расскажите нам про свою
большую семью.
Л. С. Всего мой отец
был женат четыре раза. Его первая жена была родом из его родных мест. Но очень
рано, еще в 20-е годы, заболела и умерла. Затем в 1926 году он в Китае
познакомился с советской девушкой Вассой, которая в то время преподавала в
Китае русский язык. Они поженились и у них родился сын Алан, наш старший брат.
Он сейчас пенсионер, живет в Москве.
У Вассы был
неуживчивый, вспыльчивый характер, но расстались они все-таки друзьями.
Затем, в 1934
году, в Доме отдыха писателей на Черном море отец совершенно случайно
встретился с нашей мамой. В 1936-м они поженились, и уже на следующий год, 7
июля, произвели на свет меня. Как раз в этот день, год назад, началась война с
японцами. Так что я шучу, что родился на свет для борьбы с японскими
агрессорами.
Виктор родился в
декабре 1941 года в Яньане, а третий наш брат Сяо Хэпин родился в 1950 году в
Пекине. Так или иначе, мы все родились в священных местах революции.
После 1943 года,
когда мы с мамой покинули Яньань, связь с отцом была
утеряна, и отец сошелся с китайской женщиной по имени Гань
Лу. Они родили двоих сыновей, одного назвали Тета,
другого Гань Пином. Сейчас второго
зовут Сяо Пин.
Нас шестеро,
отношения у нас хорошие, по знаменательным датам собираемся все вместе.
——
Как встретились ваши родители? Как они
познакомились? Как получилось, что столь юная девушка полюбила вашего отца?
В. С. Моя мама
училась в Мюнхенском Институте кинематографии.
Когда она
заканчивала учебу, в Германии уже начала подниматься волна антисемитизма. Тогда
же умерла ее мама, то есть моя бабушка, и Ева переехала к своему старшему
брату, который в это время уже жил в Швеции, он был главным дирижером
Королевской оперы в Стокгольме. Дядя был на 10 лет старше мамы и с детства
заменял ей отца — дедушка умер, когда ей был всего год.
Они с братом
придерживались левых взглядов и знали, что в Советском Союзе построено новое
общество, новый мир, о котором они мечтали. И вот в 1934 году дядя сделал маме
подарок на день рождения — туристическую поездку в СССР!
Мама отправилась
в Союз. А в Москве — зима, стужа и гололедица. Мама общалась с писателями, и
вот Исаак Бабель, который тогда был очень знаменитым и влиятельным, сказал
своей секретарше, собиравшейся в отпуск: “Возьми ты ее с собой на Черное море,
там тепло”. Таким образом, мама оказалась в доме отдыха писателей в Гаграх,
отец в то время уже был писателем. И вот однажды утром мама вышла на балкон,
где отдыхающие обычно пили чай. Вдруг видит там человека невиданного прежде
восточного типа. Встретились они взглядами, и между ними, что называется,
прошел электрический разряд, да такой, что его хватило на десятки лет.
В. С. Свадьба была
весьма незатейлива, не такой, какой, по китайским представлениям, должна быть
свадебная церемония. Однако в тот день рядом с ними оказался человек, особенный
человек, который все устроил и по-своему поздравил новобрачных, что очень
растрогало Еву. Так что получилась настоящая свадьба. Этим человеком была
Васса, предыдущая жена отца.
Хотя характер у
нее был сложный, но душа у нее была добрая. Узнав про новую любовь отца, Васса
захотела ее увидеть. Когда отец и мама пришли к ней познакомиться, соседи с
любопытством ожидали представления — все они знали характер Вассы и
рассчитывали поглазеть на то, как они будут выяснять отношения. Васса вначале
вела себя настороженно, но вскоре они с мамой подружились.
Л. С. Однажды Васса
заболела, и мама пошла навестить ее. Васса прочла в маминых глазах доброту, они
крепко обнялись, и с тех пор их связала неразрывная дружба, они были как родные
сестры.
В. С. Позже, когда и у
Вассы уже был муж, они часто все вместе ходили гулять с нашим братом Аланом.
Прохожим казалось странным: вот одна пара, вот другая — а ребенок у них один.
Люди, конечно, удивлялись, что они вели себя, как одна семья.
Л. С. А Алан был
особенно доволен и всем говорил: “У меня два папы и две мамы!” Много лет спустя
мы, дети, приезжая в Союз, всегда останавливались у Вассы.
В. С. И вплоть до
смерти Вассы, в 1966 году, у нее с мамой сохранялись очень теплые, сестринские
отношения. Мама, когда бывала проездом в Союзе, всегда навещала Вассу, они
постоянно переписывались. А тогда, в самом начале, Васса наставляла отца: “Люби
и береги Еву и ни в коем случае не обижай ее”. Когда родители решили
пожениться, они хотели просто зарегистрироваться, но Васса запротестовала: “Еще
чего придумали! Нет, так не пойдет”. Помчалась на рынок за мясом, рыбой,
овощами, назвала гостей и устроила им настоящую свадьбу. Вот такие у них были
отношения.
— После рождения Лиона Эми Сяо
вернулся в Яньань, и Ева, не испугавшись расстояния,
последовала за ним и туда. Расскажите, как все это происходило?
Л. С. Отцу
возвращаться в Яньань пришлось секретно. К тому
времени в Москву прибыл Жень Биши[5],
который стал представителем Китая в Коминтерне. И он дал возможность отцу
вернуться в Китай. После отъезда отца мама со мной уехала в Швецию к своему
брату. Прожили мы там около года, до 1940 года. И вот из Яньаня
приходит письмо, в котором отец сообщает, что Мао лично дал согласие на приезд
мамы — мы все видели это письмо. Маме разрешили ехать в Яньань!
Но как туда добраться?
Чтобы доказать,
что она имеет отношение к Китаю, и оформить визу, она понесла в гоминьдановское консульство в качестве свидетельства меня —
я тогда выглядел совсем как китайчонок. А они там и понятия не имели, что такое
Яньань и где он находится.
В. С. Консул,
вероятно, остался еще от маньчжурской империи, этакий книжный червь. Настоящий гоминьдановец, конечно, знал бы, что такое — Яньань. А этот не знал и долго отыскивал Яньань на карте с помощью лупы. Разыскал и говорит: “Какая
дыра! Зачем ты туда едешь? Чем твой муж занимается?” А мама отвечает, что, мол,
муж у меня писатель, и он там в деревне знакомится с местным бытом. Маме тут же
выдали визу прямиком в Яньань. Для того времени это
было неслыханно!
Л. С. И когда, уже в
Китае, мама со мной на руках проходила гоминьдановские
заставы, все были просто поражены.
Это было в
октябре-ноябре 1940 года, мне было два года. Я тогда был озорным ребенком и у
всех вызывал интерес. Куда бы ни пошел, меня все пытались чем-либо угостить,
особенно на рынке.
Потом отец
повесил мне на шею табличку с надписью: “Прошу ребенка не кормить”. С этой
табличкой я везде и бегал.
Мама
рассказывала, что иногда они с отцом возвращались вечером домой, а дома есть
нечего. “Что ж, пойдем к Председателю, у него есть повар, там и поедим”, —
говорили родители. Я играл там с дочкой Мао Цзэдуна Ли На, а Мао беседовал с
отцом. Мама не понимала по-китайски и просто сидела и наблюдала за выражениями
их лиц.
Тогда она
понятия не имела, какие это были большие люди.
— Когда в декабре 1941-го появился братик, вы
обрадовались этому?
Л. С. Сам я этого не
помню, но мама рассказывала, что я везде кричал: “А у меня появился братишка! У
меня есть младший брат! — И добавлял: — У нас дома много крыс, кроме братишки,
еще много крыс”.
И правда было
полно крыс, очень больших. Везде были крысиные норы, мама их забивала камнями.
Был у нас и деревянный пол. Везде был земляной, и лишь в одной комнатушке —
деревянный.
——
Прожив какое-то время в Яньане, ваши родители расстались. Что же произошло?
В. С. Это было
накануне политической кампании за “упорядочение стиля”. Развернулась
внутрипартийная борьба, повсюду выявлялись шпионы, диверсанты, предатели…
Мама еще перед отъездом из Швеции договорилась с одним левым шведским изданием
стать его корреспондентом в Яньане и писать
репортажи. Отец лучше знал местную политическую обстановку, он отговорил жену
брать с собой фотоаппарат и заниматься журналистикой и посоветовал выучиться на
акушерку. В политическом смысле это было безопаснее. Ведь в это время такие
деятели, как Кан Шэн[6],
следили за всеми иностранцами, свирепствовала шпиономания.
В Яньане все было не так, как в Советском Союзе, где мама
могла свободно общаться с друзьями отца, помогать ему: печатать на машинке,
переписывать рукописи. В Китае же отец не имел права ни о чем ей рассказывать,
не мог даже намекнуть на то, что ее могут заподозрить в шпионаже. Поэтому
полноценного общения у них не было. К тому же у мамы не было подходящей работы.
Правда, она принимала участие в “великих производственных кампаниях”, таких,
как ручная пряжа, и, когда через год после приезда они были в гостях у Мао, тот
похвалил ее: “Вот уже и лапти надела, очень быстро изменилась, слилась с
народом”, и добавил, что она — “скромный, честный человек”. Но она его не
понимала, язык так и не выучила. Когда не знаешь, что происходит в партии,
общаться невозможно.
Мама
затосковала, между ней и отцом пролегла трещина, и они приняли решение временно
расстаться. И вот мама, забрав нас обоих, покинула Яньань.
Позже родители рассказывали, что каждый из них надеялся, что другой заговорит
первым. Мама ожидала, что отец скажет: “Не уезжай, останься!” А отец ждал, что
мама скажет: “Я никуда не поеду!”
Мама
рассказывала, что, когда грузовик тронулся, она хотела схватить нас в охапку и
спрыгнуть с машины. Она уже пожалела о своем решении, но ничего нельзя было
поделать. Так они расстались.
— После разлуки вам пришлось многое пережить.
Вы же направились в город Сиань?
В. С. Мама не
собиралась в Сиань, была там проездом, но там ее на
три недели задержали гоминьдановцы; требовали, чтобы
отец лично приехал забрать нас.
Гоминьдановцы
действовали с умыслом. Они рассчитывали через маму получить сведения о
руководстве в Яньане, в том числе и об отце. Мама
рассказывала, как сильно она из-за этого переживала.
У нее было
несколько катушек фотопленки, снимки, сделанные в Яньане,
и ей пришлось, скрепя сердце, потихоньку сжечь их во дворе. Вот так мы лишились
ценных материалов!
Потом маму стали
запугивать: “Если ты не предоставишь сведения о Яньане,
пеняй на себя”.
Мой брат был
тогда озорной — ведь он был мальчонкой из Яньаня! Вот
он и давай ругать гоминьдановских солдат, мол, все вы
негодяи!
Л. С. Мы сидели в гоминьдановской машине, полный грузовик их солдат. А я
ругал Гоминьдан, хвалил Мао, ругал Чан Кайши — меня с детства так воспитывали!
Но офицеры в машине лишь смеялись, и мне это сошло с рук. Мама, конечно, очень
боялась, что это может плохо кончиться.
В. С. Когда в Яньане о нас узнали, то через советское консульство в Лань
Чжоу надавили на гоминьдановское правительство, и им
пришлось нас отпустить.
Наши подпольщики
в Сиане направили в Яньань
телеграмму, в которой сообщалось, что Ева вела себя в сложившейся ситуации
стойко, хранила молчание, не поддалась на вражеские провокации. И эта
телеграмма нам потом очень пригодилась! Это и понятно: не будь ее, сложно было
бы что-либо доказать.
— И куда потом повезла вас мама?
Л. С. Сначала мы
добрались до Синьцзяна, а оттуда в Союз. Сначала в Алма-Ату, хотя собирались в
Москву. Но шла война, в Москву не пускали. Кое-как устроились в Чимкенте. И вот
тогда стало по-настоящему тяжело. Поначалу у мамы и работы-то не было.
В. С. Мама впервые
оказалась одна, с двумя детьми на руках, без опоры, без всякой поддержки.
Месячной пайки Красного Креста семье не хватало и на несколько дней. Маме
ничего не оставалось, как выходить из положения самой, впервые в жизни
самостоятельно справляться с тяжелыми жизненными испытаниями.
Л. С. Мама заболела
тифом. Ей наголо обрили голову.
В. С. Она же немка, и
в бреду заговорила по-немецки. А тогда все вокруг ненавидели немцев — ведь был
самый разгар Великой Отечественной войны, и, если бы обнаружилось, что мама
немка, могли бы быть большие неприятности. Но тут получилось примерно так, как
с визой из Швеции в Яньань: мама говорила, что в ее
жизни всегда возникали сюрпризы. Доктор, который лечил ее от тифа, сказал ей,
когда она очнулась: “В следующий раз даже в бреду не говори по-немецки! —
Добрый человек попался! Затем он продолжил: — Я тоже немец, но здесь могу
говорить только по-русски”.
Ну не чудо ли
это! В такой глуши — и вот повстречались два немца!
Л. С. А еще нам нельзя
было говорить, что мы китайцы; приходилось называться корейцами.
Из маминых
воспоминаний видно, как тяжело ей приходилось.
Поначалу мама
устроилась заведовать в парке детскими игрушками, но дети их все перетаскали.
Потом она хотела устроиться воспитательницей в детский сад, опять не получилось.
Наконец, ей предложили работу в фотоателье, и там она проработала вплоть до
послевоенного времени.
Я помню, как
страшно мы голодали во время войны, до сих пор не могу забыть этот адский
голод. Ведь хлеба давали лишь 600 граммов в день на троих, то есть по 200
граммов на душу, по нашему, всего 4 ляна хлеба. В хлебе было много каких-то
добавок, что-то вроде древесных опилок, но и за ним стояли огромные очереди.
Получали свой паек лишь первые четыре-пять человек, хлеб кончался, и
продуктовая карточка переставала действовать. Приходилось бежать на черный
рынок. А на черном рынке цена буханки хлеба — месячная зарплата. Так голодали,
что, если кто-то бросал на землю огрызок яблока, мы его подбирали и съедали. Да
еще температура в Казахстане опускалась зимой до минус тридцати-сорока
градусов, мороз пробирал до костей. Когда мама стала заниматься фотографией,
появился побочный заработок, стало чуть легче.
В. С. У меня в памяти
глубоко засело несколько кадров. В то время я уже понимал, что мама
зарабатывала фотосъемками. Мы жили в маленькой комнатушке. В комнате стояла
кровать. Когда-то это была железная кровать с панцирной сеткой, но на ней
осталась лишь рама, на которой лежали два куска трехслойной фанеры. Мы с братом
спали на ней валетом — голова к ногам, ноги к голове. Чуть качнешься, и фанера
проваливалась. А рядом стоял стол, на нем электроплитка, увеличитель, ванночки
для проявки фотографий, пленки и прочие принадлежности.
Мама работала
при темно-красном свете, и ее образ в полумраке врезался в мою память. Бывало,
просыпаюсь, глубокая ночь на дворе, а мама знай себе увеличивает снимки и
проявляет пленки…
Спала она рядом
с нашей кроватью прямо на полу, другого места не было.
— И сколько же времени длился такой тяжелый
период?
Л. С. Вплоть до 1947
года. Мы приехали в Казахстан в конце 43-го, а уехали оттуда в сентябре 1947
года, то есть прожили там почти четыре года.
Но, что ни
говори, мама отличалась силой воли и стойкостью. Даже зимой никогда не
прекращала заниматься физкультурой. Зима, все в снегу, минус тридцать, а она в
одних трусах катается в сугробе.
В. С. Утром
просыпаешься, смотришь, как мама в снегу кувыркается, и мурашки по телу бегут.
Знаешь, что сейчас последует: мама занесет таз со снегом, и на тебя, еще
сонного, вываливается целая куча снега. Мы, конечно, орали, визжали, скакали по
комнате, но никогда не жаловались. Было весело и смешно.
Л. С. Натрет нас
снегом, а потом дает полотенце, чтоб растерлись докрасна. И так ежедневно,
поэтому мы почти совсем не болели. Мама до самой смерти ежедневно принимала
холодный душ, всю жизнь, даже после 80 лет. И каждый день по два часа
занималась физзарядкой.
— Эту привычку, наверное, ваша мама привила и
вам?
Л. С. Да, как и
увлечение спортом.
В. С. Таких правил она
придерживалась вплоть до нашего возвращения в Пекин в 1949 году. Мы жили на
улице Чжен-и. Тогда там было Общество
китайско-советской дружбы, а сейчас — здание суда.
Л. С. Наконец, мы
покинули Казахстан и приехали в Москву. Сперва мама собиралась там и остаться.
Работу можно было найти, но вот вопрос с жильем не решался. В конце концов, мы
обратились в Красный Крест. Тогдашний председатель, Шаронов, сказал, что детей
может определить в международный интернат. Ну а маме посоветовал обратиться за
помощью к друзьям. И нас с братом отправили в Ивановский интердом.
В. С. Интердом
был построен по призыву Красного Креста на денежные пожертвования ивановских
ткачей. Предтечей его был интердом в Васькино, как
раз там, где в свое время Эми Сяо и Чень Цяонянь перевели на
китайский язык “Интенационал”. Впоследствии интердом дважды переезжал, и под конец оказался в городе
Иваново.
Л. С. Ивановский интердом был создан специально для детей революционеров со
всего мира. Из Китая там были дети практически всех руководителей того времени:
трое детей Мао Цзэдуна, трое детей Лю Шаоци, сын Гао Гана, дети Чень Бода, Линь Бяо… В первой
партии воспитанников интердома был наш старший брат.
Мы приехали только в 1947 году. А вот дочь Цюй Цюбая жила там постоянно, с 1931 года.
А мама
отправилась на Украину, в город Черновцы, к бывшей жене отца Вассе; поселилась
у нее дома.
В. С. Устроив нас в интердом, мама начала искать выход из сложившейся ситуации.
Ее целью был Китай, и вариантов могло быть всего два: либо написать в Китай и
отыскать отца, либо — обратиться к своим немецким друзьям-коммунистам с
просьбой сначала вызвать ее в Германию, чтобы затем кружным путем добраться до
Китая.
— Пока вы находились в СССР, между вашими
родителями была связь?
В. С. Мама провела в
Советском Союзе пять лет. За это время она, используя различные каналы,
написала отцу несчетное количество писем, но все они как в воду канули. В конце
концов, связь все же удалось наладить благодаря дочери Чжу
Дэ[7],
которая тоже была в интердоме. Она была намного
старше нас, ее звали Чжу Минь.
С ее помощью мама смогла отправить письмо Чжу Дэ,
которое дошло до Яньаня, а затем попало к отцу. И
только тогда отец узнал, где мы находимся. Он участвовал в международном
антивоенном движении, был членом делегации от КПК на Первом Всемирном конгрессе
сторонников мира; в 1949 году полетел в Париж на антиядерную конференцию и
оказался проездом в Москве. С точки зрения советского Красного Креста, членов
Союза писателей и членов КПСС, супругой Эми Сяо была,
конечно, Ева. Никто точно не знал, что между ними произошло, и все думали, что,
раз он приехал в СССР, надо дать им возможность встретиться. А мама в это время
жила у Вассы, в Черновцах на Украине. И вот ей сообщают из Красного Креста:
“Эми Сяо в Союзе, вы хотите с ним встретиться?” Мама
в ответ: “Конечно, а как же иначе!” Вот ее и отвезли в Москву. Встретившись,
они поняли, что их чувства вспыхнули с новой силой, сильнее, чем при первой
встрече. И они решили во что бы то ни стало вместе вернуться в Китай!
В тот раз они
вместе приехали в Интердом навестить нас — отец, мама
и старший брат Алан. Это было, наверное, в мае 1949 года.
— Известно, что за время вашего отсутствия Сяо Сань при содействии партийной организации создал новую
семью. Как это произошло?
В. С. После того как
мама покинула Яньань, связь с отцом была полностью
утеряна, они ничего не знали друг о друге. Уезжая, мама, чтобы проехать по
вражеской территории без осложнений, оформила развод. И премьеру было заявлено
со всей ясностью, что развод фиктивный.
Но поскольку все
были уверены, что она уже никогда не вернется, у отца появилась подруга,
девушка-шелковод, ударница труда Гань Лу. Наверное, в
ЦК рассудили так: “На этот раз, женись-ка ты на китаянке, рожайте детей — и не
связывайся больше с иностранцами”. Потому что в те времена отношения с
иностранцами, мягко говоря, не приветствовались. И вот, несмотря на то, что
развод с Евой был фиктивным, ЦК настоял на свадьбе. На свадьбу пришел
Председатель, почти весь ЦК. Еще бы: “это же на всю жизнь”! И все рассчитывали,
что на этом можно будет поставить точку.
И вот у отца еще
одна семья, двое детей. Конечно, в 1949 году, когда мама все узнала, возник
конфликт. Мама-то вела себя целомудренно, все время ждала встречи с отцом. И
когда выяснилось, чтó произошло и что отец все
же хочет с ней воссоединиться, возник вопрос: а как быть с той семьей? Двое
детей как-никак.
И она заняла
мудрую позицию, предоставив выбор отцу. Она сказала: “Решать тебе, ты должен
принять решение. Если решишь жить с ними, я все равно вернусь в Китай, так как
мои дети китайцы. Я буду жить в Китае, но у тебя будет та семья, а у меня с
детьми — своя. Если же ты решишь быть со мной, то, конечно, должен будешь с той
женой разойтись”.
— Это поставило нашего глубокоуважаемого
премьера Чжоу Эньлая в очень неловкое положение.
Л. С. Это событие я
хорошо помню. Мы прибыли в Пекин 9 июля 1949 года, но нас никто не встретил.
Шел сильный дождь. Совершенно случайно мы столкнулись с Чень
Мином, мужем писательницы Дин Лин. Вот он-то и отвез
нас прямо в дом, где отец жил с Гань Лу. Они жили в
переулке, где тогда находился Союз писателей. Мы с мамой поселились в одной
комнате, отец с Гань Лу — в другой. На следующий день
утром к нам пришел премьер Чжоу Эньлай, чтобы выслушать отчет отца — главным
образом о ситуации в СССР. Когда отец докладывал, премьер-министр увидел мою
маму, он узнал ее, ведь они раньше были знакомы. Они говорили и по-английски, и
по-китайски, и по-русски; все, что говорилось по-русски, я понимал, остальное —
нет. Чжоу Эньлай говорил маме: “Ваши дети — китайцы и воспитаны Компартией,
наша партия будет их воспитывать и дальше. Вы же — советская подданная, и для
вас лучше всего подыскать место, где проживает много советских граждан. К
примеру, киностудию в Чанчуне”. Гань
Лу тоже присутствовала при этом разговоре.
Вдруг отец как
хлопнет рукой по столу и говорит: “Она никуда не поедет. Я собираюсь
восстановить с ней брак. А с Гань Лу я развожусь”.
Так прямо при всех совершенно неожиданно и ляпнул. Никто и предположить не мог,
что он вдруг такое скажет. Тогда премьер обратился к маме: “Вы же разведены!”
Мама отвечала по-русски, и, хотя вперемешку звучали реплики и на английском
языке, я понял, что мама сказала: “Так это же вы предложили нам оформить
фиктивный развод, лишь ради того, чтобы я безопасно миновала гоминьдановские районы. Вы посоветовали фиктивный развод, вот
мы и последовали вашему совету!” По выражению лица премьера было видно, что он
сообразил, о чем шла речь.
Но тут уже
возмутилась Гань Лу. В общем, началась перебранка, и
премьер оказался в очень затруднительном положении. Он встал и пошел к выходу,
бросив на прощание: “Это дело касается вас троих. Сяо
Сань, в этом деле принимать решение тебе”. В тот же день премьер устроил маму в
гостиницу Цзе Фан в районе Чунвэнь-мень,
и мы переехали туда. В конечном счете премьер дал отцу полгода, а нас всех
развел по разным местам: мы с мамой поехали в Далянь, а Гань
Лу в Шанхай. Отец в то время был сильно занят по работе. Ему дали полгода на
раздумье. Но уже через три месяца он примчался в Далянь и забрал нас в Пекин.
Потом, когда
мама работала журналисткой, она неоднократно встречалась с премьером, он всегда
был с ней вежлив, относился к ней тепло. В общем, все наладилось. Отцу, видимо,
все же досталось: устное предупреждение, выговор, но без занесения в личное
дело.
Через год
премьер объявил отцу, что выговор с него снят и в личное дело ничего не
занесено. На этом все и закончилось. Но ходили слухи, что в тот день премьер
все приговаривал: “У других, как говорится, новое в дом, старое на слом, а Сяо Саню старое подавай!”
——
В те времена это было очень серьезной
провинностью! Будучи премьером Госсовета, Чжоу Эньлай испытал на себе, что “и справедливому чиновнику трудно быть
судьей в семейных спорах”.
Л. С. Еще бы, в то
время эта история наделала много шума! Отца тогда прочили на должность
заместителя заведующего Отделом пропаганды при ЦК КПК, и эту должность он
потерял. Лу Дин-и[8] был крайне огорчен, так
как во время Первой революции отец был начальником Орготдела
ЦК комсомола, исполняющим обязанности секретаря, а Лу Дин-и был в то время
рядовым служащим. После освобождения Лу Дин-и рассчитывал, что отец снова будет
с ним работать в должности замминистра. Но дело было слишком громким, и
должность отец не получил. Я помню, как в 1982 году, когда отец был уже тяжело
болен, я спросил его, сожалеет ли он о своем тогдашнем решении? Он ответил, что
нисколько не сожалеет. “Я рад, что воссоединился с твоей мамой — это было для
меня наилучшим выходом”.
— А где потом жила ваша семья?
Л. С. Мы жили в доме
Общества китайско-советской дружбы. Потом, в 1951 году, отца отправили на работу
в Чехословакию. Мама поехала с ним, а мы сначала жили у Вассы, учились в
Москве, потом — в Праге. В 1952-м я вернулся в Китай, на этот раз окончательно.
Я пошел учиться в школу в Пекине, которая называлась “Растим таланты”. Эта
школа считалась элитной, в ней учились дети руководящих партработников.
В моем классе
было несколько детей, вернувшихся из Союза, из Ивановского интердома.
Детей первого поколения партийного руководства.
— А Виктор учился вместе с вами?
Л. С. Он вернулся в
1953 году.
В. С. Мои родители
обсуждали со мной, что будет, если я пойду в русскую школу, а что, если в
китайскую. Но решение я должен был принять самостоятельно, они считали, что
отвечать за себя я должен сам. В интердоме мы
получили патриотическое воспитание. И коли уж я китаец, то, само собой, была
выбрана китайская школа. В моей жизни это был первый серьезный выбор. Второй
выбор касался гражданства. Мы с братом считались советскими подданными, но по
советскому закону по достижении 16 лет надо было окончательно определиться, и
мы с братом выбрали китайское гражданство, и я до сих пор о своем выборе не
жалею. Впоследствии, наша мама также приняла гражданство КНР.
— В этом также принял участие премьер, не так
ли?
В. С. Мама приняла
гражданство КНР в 1964 году.
Первоначально у
мамы было немецкое гражданство. Но когда они с отцом впервые встретились, в
СССР было правило: иностранцам нельзя было зарегистрировать брак с советским
гражданином. А в те времена члены КПК, как мой отец, проживавшие в Советском
Союзе, имели двойное партийное членство и двойное гражданство. Другими словами,
члены КПК считались одновременно и членами КПСС. Имея гражданство Китая и
состоя в КПК, отец одновременно являлся и гражданином СССР. Поэтому взять в
жены иностранку права он не имел. И для того чтобы соединиться с отцом, маме
ничего другого не оставалось, как принять советское гражданство. Они вели
переписку на эту тему. Отец был настроен весьма решительно: “Во-первых, ты
выйдешь за меня замуж. Во-вторых, ты обязана принять советское гражданство”.
Мама, конечно, колебалась. Живший в Стокгольме брат и другие родственники
говорили: “Ты сошла с ума!” Но мать сжигала за собой мосты. Когда она
колебалась, отец прямо ей говорил: для него на первом месте дело революции. “И
для тебя тоже”, — добавлял он.
И вот мама
немецкое гражданство поменяла на советское, а в 1964 году советское гражданство
поменяла на китайское.
Л. С. На самом деле,
все это она делала ради отца.
В. С. Ну, не совсем
так. Если в самом начале любовь для нее была превыше всего и все делалось ради
любви, то с 1949 года, после возвращения в Китай и вплоть до 1964 года, мама
воочию увидела жизнь Китая. Если раньше все делалось ради мужа, то в дальнейшем
любовь мамы к Китаю уже не имела прямого отношения к отцу. Я полагаю, что тут
она очень четко выразила свою позицию. Она поверила, что Китай — самое
перспективное общество, что наиболее совершенная модель коммунизма могла
воплотиться именно здесь. Ее это очень вдохновляло.
Тот период
совпал с полемикой между компартиями Китая и Союза, и она решила, что Китай
стоит на верной позиции. Поэтому она сознательно, с энтузиазмом, добровольно,
по собственной инициативе выбрала гражданство Китая. Ее прошение было
утверждено Чжоу Эньлаем. День, когда она получила резолюцию премьера, стал
самым счастливым в ее жизни. Но с того же дня начались ее хождения по мукам.
Она моментально потеряла работу, ее никуда не хотели брать.
Л. С. Приняв китайское
гражданство, она сразу же утратила все, что имела раньше. До этого она работала
кинорепортером на телевидении ГДР. А перед этим была журналисткой в агентстве “Синьхуа”.
В. С. А с того дня,
как она приняла китайское гражданство, она потеряла право быть журналистом
Восточной Германии. Хотела вернуться в “Синьхуа” —
там побоялись взять ее обратно. Потому что уже наступили те самые времена. Но и
то, что она потом прошла тюрьму, хлебнула горя, не отвратило ее от этого
выбора, ведь она действительно пустила в Китае свои корни, решила делить с
Китаем все беды и испытания. Именно такой внутренний настрой взрастил в ней
любовь к китайскому народу, к китайской земле.
— Как мы уже знаем, еще в Яньане
Еву подозревали в шпионаже. Но вот началась “культурная революция”, и это
обвинение моментально ожило. Как ее арестовали и отправили в тюрьму Цинь Чен?
В. С. С
1962 года, когда на IV Всепартийном съезде был сделан
упор на классовую борьбу, считалось, что “о ней надо говорить ежедневно”, отец
оказался в партии, как тогда говорили, на “внутреннем учете”. “Взять на учет”
означало, что человеку больше не доверяют. Никто в открытую тебя ни в чем не обвиняет,
но тебе не верят. Тебе запрещено участвовать в мало-мальски важных собраниях.
Отец сильно
переживал. Раньше, когда советско-китайские отношения были в расцвете, он был
заслуженным партработником. А когда отношения испортились, стал представляться
врагом. Ну и маму замешали в это дело. Они невольно навлекали друг на друга
беду. Так вот, в 1964 году мама приняла китайское гражданство и потеряла
работу, а в 1966-м началась “культурная революция”. По логике этой “революции”
было совершенно естественно, что в 1967 году стали хватать “шпионов и
вредителей”. Забрали и наших родителей.
Когда за ними
пришли, мы с младшим братом были дома. Брату тогда было 16 лет, я уже был
взрослым. Вот как их арестовали. Отец пошел погулять, и тут пришли люди из
Министерства госбезопасности вместе с начальником нашего участка. Были еще
какие-то неизвестные люди — и все ввалились в комнату, где жила мама. Мою
комнату от маминой отделял маленький дворик. Я был в своей комнате, мама — в
своей. Вдруг она забарабанила в окно. Я увидел ее побледневшее лицо. Она
по-русски крикнула мне: “Витя, меня арестовали!” Я подумал: да не может быть! —
и побежал к ней. Только перекинулся с ней парой фраз — а мы с мамой только
по-русски разговаривали, с отцом, позже уже, по-китайски — как нас одернули:
“Нельзя по-русски!” Вот тебе на! “Согласно такому-то постановлению, Ева
задержана для дальнейшего расследования. Подпишитесь и следуйте за нами”. Даже
поговорить и попрощаться не дали. Объявили и увели, а отца, как нарочно, дома
не было. Были бы все вместе, может, нам было бы легче.
Тут с прогулки
вернулся отец, повторилась та же сцена. Переговариваться нам не дали, и я не
успел сказать ему, что маму забрали.
Мама уже
пережила ужасы чисток в СССР в тридцатые годы. Тогда тоже арестовывали коминтерновцев по обвинению в шпионаже, предательстве.
Вчера ты — герой, а сегодня негодяй, враг народа. После тех переживаний у мамы
остался страх. А тут оказалось, что “культурная революция” сулит нам такие же
ужасы. Поэтому когда пришли эти люди, она страшно перепугалась. Мама не была
политизированным человеком; она была беспартийной мечтательной женщиной,
которая приехала в Китай с мужем и здесь работала.
Когда отец
пришел домой и услышал об аресте, он с чувством достоинства воскликнул: “Это
еще что такое!” Однако увели и его.
Вот так вышло,
что они оба были заключены в тюрьму.
И получилось,
что отец, когда его уводили, считал, что мама осталась дома; а когда забирали
маму, она думала, что не тронут отца. Так их поврозь и увели. И в течение семи
лет они не знали о местонахождении друг друга. Семь лет просидев в одной
тюрьме, они не знали, что находятся рядом, они были полностью изолированы.
— Это стихотворение, написанное в Циньченской тюрьме, Эми Сяо
посвятил Еве, оно называется “О разлуке в тюрьме”.
“Накрыли” нас
вместе,
В одной мы беде,
В едином
застенке,
Вблизи —
вдалеке.
Встречали бы
зори
Плечом мы к
плечу,
Да врозь упекли,
Не в одну
конуру.
Запрет на
свиданья,
А время течет…
Мне горечь рвет
сердце,
Она слезы льет.
В разлуке
скорбеть
На одном пятачке
—
Редчайшее диво
В быту, и в
судьбе.
Неужто до самой
Кончины так
ждать!
Дадут нам друг
друга
Хоть раз
повидать?
— Вам, троим детям, наверное, тоже досталось?
Как вы прожили все эти годы?
Л. С. Первым досталось
нашему третьему, младшему брату. Его объявили “действующим
контрреволюционером”, что означало исправительно-трудовое заключение. А потом,
в качестве наказания, его отрядили рабочим на завод по производству мотоциклов.
В. С. Ему тогда было
около семнадцати лет. Он всегда был молчалив. А многие из его друзей были
детьми партработников, и болтали они что попало. Когда началась так называемая
“классовая чистка”, всю эту болтовню ребята свалили на него. Он из благородства
промолчал, взял все на себя.
Л. С. Сразу вслед за
ним взялись за меня. Я был кинооператором на Пекинской киностудии
научно-популярных фильмов, занимался подводными съемками. Сперва меня
заподозрили в шпионаже: пришла “бригада рабочих-пропагандистов” и меня
изолировали. Продержали какое-то время, выпустили, а потом как “элемента 16
мая”[9] изолировали
опять, во второй раз.
Поначалу меня
держали в заключении с подозреваемыми в шпионаже. Нас было пять-шесть человек.
С появлением школ трудового перевоспитания я обрел свободу, а до этого
находился под надзором.
Потом в течение
четырех лет я разводил свиней в провинции Ху Бей. Там, в пригороде Сянь Нин, была школа трудового перевоспитания кадров,
относящихся к Министерству культуры.
— А вам, Виктор, в то время было лучше, чем
вашим братьям?
В. С. Каждому
досталось по-своему. В начале “культурной революции” еще было терпимо. Все были
заняты то в одной кампании, то в другой. А я работал в Цзилиньском
университете, преподавал иностранный язык. “Культурная революция” меня застала
там. В конце 1969 года бригады “классовой чистки” нашли предлог, и меня уволили
с работы. Стал искать, куда податься, — нашел госхоз. Там как раз создавали
костяк народного ополчения. Я отвечал всем требованиям: состояние здоровья,
возраст и так далее. Но тут пошла политпроверка,
послали запрос в университет. Когда университет меня выпроваживал, ничего
плохого мне в характеристике не написали. А вот когда пришел запрос, оказалось,
что “ах, если б вы знали, какой он темный тип! И в шпионаже заподозрен, и
происхождение сложное”… Тут в деревне перепугались и говорят: “Заберите его обратно,
разберитесь, а потом уж к нам”.
Вот так госхоз
спровадил меня подальше, а в университет меня обратно — ни за что. Больше
некуда было податься, и стал я безработным.
После этого я
три года судился с университетом. Мол, вы меня уволили, я нашел себе место — а
вы мне и там палки в колеса ставите! И, поразительным образом, в конце концов я
выиграл. Пробился обратно в университет, на это ушло три года. И снова стал
преподавателем.
— Когда вам удалось связаться с родителями?
В. С. В 1973-м нам
впервые удалось навестить отца. Все еще шла “культурная революция”. К этому
времени с момента их ареста прошло шесть лет. И в течение всех этих шести лет о
них не было ни слуху ни духу; мы не знали, где их содержат. Мы вообще не знали,
живы ли они. И они не знали, живы ли мы. А в 1974-м, где-то за четыре месяца до
их освобождения, мы впервые увидели маму.
— Первая ваша встреча, наверное, произвела
глубокое впечатление?
Л. С. Мы вели себя
очень осторожно и осмотрительно, понимали, что нас, конечно, прослушивали. Какие
уж там разговоры! А отец, увидев нас, не сказав и пары слов, заговорил о Цзян
Цин[10]. Что
конкретно, я уже не помню, помню лишь, что ничего хорошего. Я ему настойчиво
говорю: нельзя об этом! А ему было все равно.
А маму мы
увидели 5 июля 1974 года, уже после свидания с отцом, за два дня до моего дня
рождения, я это хорошо запомнил.
У мамы было уже
трое внуков, которых она еще ни разу не видела. Тогда Сяо
Ху, моему сыну, было всего полгода.
— В тюрьме ваша мама написала Мао письмо своей
кровью, это так?
В. С. Это письмо
написано на цитатнике Мао. Она пишет, что обвиняется несправедливо, требует
реабилитации. И верит, что правда восторжествует. Письмо действительно написано
кровью. Мама надкусила палец и писала кровью.
Л. С. До ареста мама
говорила по-китайски совсем неважно. А вот за семь лет пребывания в тюрьме, она
его усовершенствовала.
Еву выпустили 9
октября 1974 года. И угадайте, что она сделала прежде всего, в тот день, когда
ее выпустили из тюрьмы? Она бросилась в спальню и встала на весы, чтобы узнать,
сколько она весит! Отбыв семь лет в заключении, первое, что она сделала, — это
проверила свой вес.
В. С. Дело в том, что
в юности, где-то лет до шестнадцати, она была довольно полной девушкой, хоть по
лицу и не скажешь. После окончания Мюнхенского университета она стала следить
за собой. Всю жизнь занималась спортом, похуданием, сохраняла фигуру. И,
кстати, очень успешно. А в тюрьме весов не было, и не было зеркала, поэтому она
не знала, располнела ли она. Она любила поесть и даже в тюрьме иногда много съедала,
поэтому ее этот вопрос беспокоил. Я слышал, она в Цинь Чене
за один присест съела пятьдесят с лишним пельменей, так сильно проголодалась!
Но потом взяла себя в руки.
Так вот,
вернувшись домой, она первым делом взвесилась и осталась очень довольна.
Л. С. Самое смешное,
что, когда ей зачитали решение об освобождении, — что, мол, она является
агентом советского и немецкого ревизионизма и, вернувшись домой, должна будет
жить под надзором, и так далее, — она ничего не поняла, поняла только, что
после обеда ее отпускают домой. Ничего другого из приговора она не поняла.
Поэтому, когда мы ее спросили: “Какое тебе дали заключение? Ты его подписала?”
— она ответила: “Так меня же отпустили домой, значит, все нормально!” Я ей
говорю: “Ты знаешь, что ты агент советского ревизионизма?” Она: “Как так?
Такого не может быть!” — “Еще и агент немецкого ревизионизма!” — “А почему же
тогда меня отпустили?” Все остальное она пропустила мимо ушей.
— Вернулся домой и отец. Говорят, в этом
поучаствовал и премьер Чжоу Энлай.
Л. С. Отца четыре раза
клали в больницу, а оттуда — назад в тюрьму. Говорили, что премьер дал указание
лечить отца, а тюрьма требовала его обратно. Но потом его спасали уже
действительно по прямому указанию премьера: “Приложить все усилия для оказания
неотложной помощи”. Он тогда лежал в 6-м госпитале, уже без сознания, еще
немного — и все, конец. А после распоряжения премьера к нему из больницы Се Хэ и Пекинской больницы были направлены специалисты.
— Какие перемены вы почувствовали в настроении
вашего отца после реабилитации?
Л. С. И он, и мама
очень мало говорили о тюрьме. Отец все свои силы потратил на завершение
незаконченных работ. Писал свои яньаньские мемуары,
“Пещерный город”, стихи. Одним словом, ушел в работу. Многое предстояло
закончить, дописать, например, “Биографию Председателя”.
В. С. Отец скончался в
1983 году. На наверстание упущенного, на
восстановление всего утраченного ему осталось крайне мало времени. К тому же
ему часто приходилось лежать в больнице.
Маме же после
реабилитации удалось прожить еще двадцать лет. Это было очень деятельное время,
когда она смогла в полной мере реализовать свою жизненную энергию.
В этот период
она вела очень активную жизнь. Она подготовила и провела фотовыставки о Китае
во многих европейских странах. Они назывались “Китай, моя мечта, моя любовь”
или “Китай, мечты становятся реальностью”. Первая выставка состоялась в 1985
году в Швеции. Вслед за ней была выставка в бывшей ГДР, а потом и в Западной
Германии, в Индонезии, Турции. И так — до 1999 года, когда и в Китае прошла
выставка ее работ.
Мама каждый год
выезжала с выставками за границу. Кроме того, она давала интервью различным
теле- и радиостанциям, ее приглашали на интервью. Темой таких встреч была
история ее жизни в Китае. На иностранцев производило сильнейшее впечатление то,
что ей в Китае, в самом расцвете сил, пришлось пережить такие невзгоды и
лишения. Почему же она осталась в этой стране? Почему же так горячо любит
Китай? “Хотя мне и пришлось хлебнуть горя, я все равно люблю эту страну. Все, о
чем я рассказываю, абсолютно достоверно”.
Постепенно для
европейцев, особенно для немцев, мама стала своего рода достопримечательностью
Пекина. Чтобы пообщаться, туристы договаривались о встрече через турфирму. Ей
очень хорошо удавалось налаживать взаимопонимание между Китаем и иностранцами.
В своих беседах, на встречах с журналистами, во время различных интервью, на
протяжении почти 20 лет, она в полной мере и без остатка реализовала моральный
капитал, накопленный в пятидесятые-шестидесятые годы. В определенном смысле она
продолжила то дело отца, которое они называли народной дипломатией, дипломатией
мира. Эту миссию, это призвание, как мне кажется, мама выполнила.
Л. С. Но главным в ее
жизни была любовь к отцу, та самая любовь с первого взгляда, что направила юную
Еву из богатой и благополучной Швеции в яньаньскую
глушь. Мама каждый день продолжала заниматься зарядкой и обливаться холодной
водой. Когда отец болел, она заботилась о нем, а после его смерти, на всех ее
выставках, во всех ее книгах — везде можно было увидеть фотографии отца. Она
продолжала рассказывать об отце, рассказывать об их общем деле. И так — до
последних своих дней.
[1] “Побывать в одной штанине” — китайское выражение, означающее близкие отношения; в нашей истории оно воплотилось буквально. (Здесь и далее — прим. переводчиков.)
[2] Остров Пэнлай (Пэнлайдао, Пэнлайшань) — в древней даосской философии и китайских мифах даосский рай и один из островов бессмертных. Многие китайские императоры снаряжали безрезультатные экспедиции на поиски Пэнлая, после чего возникло поверие, что этот остров издали напоминает тучу, а при приближении уходит под воду.
[3] Коммунистический университет трудящихся Востока (КУТВ) — учебное заведение Коминтерна, действовавшее в Москве с 1921 по 1938 гг.
[4] Чэнь Дусю (1879-1942) — один из основателей и первый генеральный секретарь Коммунистической партии Китая, зачинатель и идейный вдохновитель “Движения за новую культуру” и основатель журнала “Синь циннянь” (“Новая юность”). В результате внутрипартийной борьбы и конфликта с Мао Цзэдуном в 1927 г. был смещен со всех партийных постов, а затем исключен из КПК.
[5] Жень Биши (1904-1950) — один из первых лидеров КПК.
[6] Кан Шэн (1898-1975) — один из лидеров Коммунистической партии Китая, возглавлял органы госбезопасности КНР до самой смерти. Известен своей жестокостью. В 1980 г. посмертно исключен из партии.
[7] Чжу Дэ (1886-1976) — один из основателей Китайской народной освободительной армии, маршал.
[8] Лу Дин-и (1906-1996) с 1944-го по 1966-й, с перерывом на два года, — заведующий Отделом пропаганды ЦК КПК.
[9] В мае 1966 г. на расширенном заседании Политбюро ЦК КПК было принято “Сообщение ЦК КПК от 16 мая”, в котором излагались основные идеи Мао Цзэдуна о “культурной революции”. Здесь же речь идет о фиктивной реакционной группировке “16 мая”.
[10] Цзян Цин (наст. имя Ли Шумэн; 1914-1991; известна также по сценическому имени Лань Пин) — китайская актриса, ставшая в 1938-м женой Мао Цзэдуна и вошедшая в высшие эшелоны власти в Китае. Разгром “контрреволюционной” “банды четырех” во главе с Цзян Цин, ознаменовал собой конец “культурной революции”.