Переводы Т. Казавчинской, А. Ливерганта
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2014
Достоинства шекспировских сюжетов
Итак,
мистер Робертсон написал труд о проблеме “Гамлета”,
вокруг которой критики топчутся с не меньшей нерешительностью, чем та, в какой
винят героя. Книгу мистера Робертсона я не читал,
поэтому, вняв тоненькому голоску совести — чуднó,
не правда ли? — я рецензировать ее не буду. Но от одного из самых
здравомыслящих и умных наших критиков, Дж. К. Сквайра[1], я
знаю, что автор объясняет все противоречия этой трагедии заимствованиями: он
полагает, что в пьесе слишком много непереваренных остатков старых хроник и
средневековых романов. Выходит, что герой тем человечнее, чем
непоследовательнее. Возможно, так оно и есть, но главное не в этом: выводы мистера
Робертсона — огромный шаг вперед в сравнении с
абсурдным немецким глубокомыслием[2],
тамошние психологи считают Гамлета не действующим лицом трагедии, а действующим
лицом истории. Послушать их, так свои тайны он скрывал не только от читателей,
но и от Шекспира. По-моему, это уже чистое безумие: все равно
что вглядываться в портрет до той поры, пока он не покажется живым. С тем же
успехом они могли бы нашептать мне тайны личной жизни Оберона.
Скажу
больше, в случае Гамлета я почти поверил мистеру Робертсону.
Почти — ибо не верю, что человек не от мира сего не может совершать внезапные
поступки вроде убийства Полония. Нет, человек не от мира сего именно так и
должен поступать. Согласен, иные детали давнего
предания грубы и несуразны. Не спорю, того, что составляет суть версии новой,
из старой легенды взято меньше, чем обычно. Подчеркиваю: “меньше, чем обычно” —
ибо, как правило, все обстоит наоборот. Возможно, мистер Робертсон
и прав насчет “Гамлета”, но он не прав насчет Шекспира.
Конечно,
нынче можно привести немало “за” и “против” нашего национального поэта. Но если
отрицать его — затея безнадежная, то защищать его, пожалуй, дерзость еще бóльшая. Однако у него есть некая особенность,
которую еще никто и никогда не защищал, а между тем ее бы следовало восхвалять,
а не оправдывать. Будь я ученым, специалистом по Шекспиру или кому-нибудь
другому (предположение столь дикое, что я не в силах выразить его словами), я
взялся бы за то, что шекспировским уж точно не является. Признáюсь,
я бы просил о чести штудировать его сюжеты — тем более что они вовсе не его.
Короче, я бы выступил в защиту его вкуса — пусть даже вкуса к краденому.
Сегодня модно упрекать его в отсутствии критического чувства ради того, чтоб
еще больше восхвалять как созидателя. Сегодня модно говорить, что все его
шедевры зиждутся на кучах мусора, благодаря чему они еще прекраснее и шпилями
уходят прямо в небеса. Не думаю, что архитектор бы обрадовался, узнав, что
кровля и дымовые трубы у него получились превосходно, но цоколь и подвалы
подкачали. Не сомневаюсь, что Шекспир всегда всерьез закладывал фундамент и
много думал о цокольном и о подвальном этажах.
Просто
он очень любил старые истории. Любил,
как их и следует любить. Любил, как нынешний читатель, наделенный здравым
смыслом и воображением, любит хорошую приключенческую книжку, а еще больше —
хороший детектив. Похоже, что шекспироведам это никогда не приходило в голову.
Наверное, им не хватает простодушия, а значит, и фантазии, чтобы понять, какое
это наслаждение. Им не по силам одолеть историю о приключениях, да, впрочем, —
ни одну сюжетную историю. Вспомните, как почти все критики Шекспира, жеманясь и
сгорая от стыда, просят простить ему новеллу[3], на
которой основана сцена суда в “Венецианском купце”. Дескать, бедняга Шекспир не
погнушался этой обветшалой варварской легендой, зато извлек из нее все лучшее.
На деле же историю он выбрал превосходную — лучшую из всех, из которых можно
извлечь все лучшее. Четкую, ясную и дельную притчу о ростовщичестве. И если
очень многим нашим современникам она не нравится, то потому лишь, что очень
многих наших современников учили уважать и даже боготворить ростовщичество. В
идее, что можно заложить ту или иную часть собственного тела (к примеру, руку
или ногу), скрывается глубокая философская сатира на ту бесчеловечность, с
какой когда-то взыскивали неоплатные долги. Этой идеей проникнуты все истинно
христианские законы, шла ли там речь о пахотной земле или о средствах к
существованию; поистине то была жемчужина средневекового законодательства.
Интрига пьесы изумительно проста — как анекдот, который быстро движется к
развязке и разрешается нежданным поворотом. В конце мы видим правду, а не
просто фокус. Чтоб опровергнуть логику педанта, ее доводят до абсурда.
Нас
завалили грудами ученых книг, в которых много говорится о корнях
Шекспира-человека, но очень мало — о его корнях как личности. А это значит, что
мы очень мало знаем о том важнейшем достоянии, культурном и природном, которое
он получил из рук христианства, где и лежат его истоки. Общеизвестно, что
Шекспир был чадом Ренессанса, но ведь и Ренессанс был детищем Средних веков и
уж никак не бунтом против них. Тем самым я хочу сказать, что у Шекспира можно
встретить тысячу вещей, которые гораздо больше бы сказали Данте, нежели Гёте. Я
приведу один пример, тем более убедительный, что он обычно служит ровно
противоположной цели.
У
нынешнего мира нет лучшей, более мужественной грани, чем патриотизм британцев.
Известно, что Шекспир был страстным патриотом. В известных строчках — в конец затертых, но не потерявших святости, — где автор
славит Англию, он также славит, и весьма пространно, историю Средневековья, а
говоря не обинуясь — заблуждения Средневековья. Речь в них не о блистательной
поре Елизаветы, а о глухой поре Петра Отшельника[4]. Речь
в них не о победе над Армадой, а о походах крестоносцев:
До
родины упрямого еврейства,
До
гроба Искупителя земли,
Божественного
сына чистой Девы…[5]
Никто,
казалось, не расслышал этой тихой ноты, полузабытой в современном мире, где ни
один из наших новых критиков не придавал ей ни малейшего значения. И лишь
вчера, когда недавние невероятные события позволили нам вновь пройти дорогами
отцов[6], мы с
трепетом припомнили мечтанья Джона Ганта: наш
доблестный солдат вошел в Иерусалим.
“Илластрейтед Лондон ньюс”, 1919
год
Трагедия короля Лира
“Короля
Лира”, быть может, величайшую трагедию Шекспира, ставят довольно редко.
Поневоле закрадывается мысль, что и читали ее далеко не все. А это значит, что,
к несчастью, ее все подряд цитируют. Хуже этого и быть ничего не может. Мало
что заставляет столь бездумно отвергать этот шедевр или устало от него
отмахиваться, как мерзкая привычка цитировать Шекспира, Шекспира не читая. Так
появилась напыщенная театральщина, которая сначала привела к идолопоклонству, а
вслед за тем — к иконоборчеству. Так завелась вульгарная привычка театральных
завсегдатаев и отобедавших говорунов вальяжно рассуждать о Барде и Лебеде Эйвона, пока такому человеку, как Бернард Шоу, в самом
конце викторианской эры не оказалось легче легкого призвать к эдвардианской[7] резне бардов, прозрачно намекнув, что Лебедь был лишь гусем.
Все
зло — в так называемых цитатниках, куда не попадает ничего толкового, лишь
непонятное и куцее. Возьмите любую общеизвестную цитату: там много слов и мало
смысла. За примерами далеко ходить не приходится. Так, Шекспир будто бы
задается вопросом, нужно ли вообще человеку имя: “Что в имени?”[8] С тем
же успехом можно сказать, что он изо всех сил торопит убийцу: давай-давай, и
чем скорей, тем лучше[9].
Выходит, что, по мнению Шекспира, имя не значит ничего; хотя, наверное, тот,
кто воспевал мандрагору и ураганы, Гесперид и Геркулеса, последний человек на
белом свете, кто был готов так думать. Слова об имени бессмысленны, разве что
говорит их девушка, которой внушают ненависть к возлюбленному из-за его
наследственного имени (как ей понятно, с ним не связанного).
Заявленная
в названии пьеса — отнюдь не исключение из этого чудовищного правила. Старуха, намекавшая на то, что “Гамлет” просто набит цитатами,
может удостовериться, что и “Король Лир” ничем не лучше. Цитаты эти так
же непонятны, как те, что на слуху из “Гамлета” или “Ромео и Джульетты”, — где
нет контекста, нет и смысла. Бессвязные, навязшие в зубах, они наделены
необъяснимой силой: держат весь мир в неведении относительно их истинного
значения.
Так,
в “Короле Лире” есть слова, которые люди вспоминают сотни раз, и неизвестно
почему, нечаянно или намеренно, всегда не к месту. Если вы не прочтете, то
услышите: “…больней, чем быть укушенным змеей, иметь неблагодарного ребенка!”[10] Не
думайте, что это говорит сенильный старикашка или
подвыпивший актер в юмористическом романе. В толк не возьму, как эти слова
стали цитатой, и почему — они, а не другие? Шекспир нередко сочинял наскоро, и
чаще всего — метафоры: молниеносно их придумывал и молниеносно их соединял. В
данной, конкретной, метафоре нет ничего особенного: укус мог бы быть волчий или
тигриный, и, чтобы превратиться в афоризм, этим словам нужна вся остальная
сцена, где есть другие строки, куда более сильные, которые никто не вспоминает.
Смысл их таков. Сраженный первым оскорблением, которое ему
наносит Гонерилья, Лир проклинает ее женскую природу:
сначала ей желает не иметь детей, потом — рожать лишь извергов или уродов и,
наконец, произвести на свет само исчадье ада, чтобы она могла понять, насколько… и так далее. Если не знать
этих зловещих пожеланий, змея становится беззубой — не кусает. Не могу понять,
почему люди так часто повторяют самые слабые стихи монолога и никогда не
повторяют те, что бьют наотмашь.
Невольно
проникаешься ужасным подозрением, что мало кто читал Шекспира: в трагедии о
Лире слишком много мест, которые никто не вспоминает, хоть вспомнить очень даже
стоило бы. Тому, кто их хоть раз прочел, они бы наверняка запомнились. Под
завыванья ветра и раскаты грома померкнувший рассудок Лира, подобно новому
удару грома, пронзает мысль о том, что он напрасно сетует на бурю, вихрь и
ливень — они ему не дочери: “Я царств вам не дарил, не звал детьми”[11]. На
мой взгляд, лучший английский вымысел, имя которому нонсенс, нигде не
поднимался до таких высот ужасного и алогичного, как в тираде Шута, когда,
вволю поиграв понятиями: “время и пространство”, “завтра и вчера”, он наконец вполне серьезно заключает: “Это пророчество
сделает Мерлин, который будет жить после меня”[12].
Поистине удар в поддых — от неожиданности замирает
сердце.
В
той же сцене бури и бесприютных степных скитаний есть и другой пример расхожего цитирования. Он, правда, не сражает наповал: уж
очень хороши слова и сами по себе, и слишком часто говорятся по поводу поистине
печальной человеческой юдоли. Однако они не просто более возвышенны, они и
значат несравненно больше в устах Лира. Всем нам не раз случалось слышать, как
в знак сочувствия к какому-нибудь злополучному воришке или транжире,
чьи прегрешения не так уж велики, цитируют Шекспира: “…Я не так перед другими
грешен, как другие — передо мной”[13]. Но
здесь нет даже сотой доли силы или смысла, которые подразумевает Лир! Вся суть тут в вызове, который он бросает небесам, чью
справедливость подвергает окончательному пересмотру; все дело в том ошеломляющем
бесстрастии — дарованном ему отчаянием и помутнением рассудка, — с которым он
глядит на самого себя. Разбушевавшуюся бурю он понимает как конец
времен: подрыв основ миропорядка; опустошая, вырывая с корнем все сущее, она
выпалывает из души лжеца и негодяя все самые злостные
и отвратительные сорняки, какие тот взрастил в себе. В мгновение ошеломляющего
самопознания, пронзительного и ясного, как вспышка молнии, Лир объявляет нам:
его страдания больше, чем грехи. На мой взгляд, это самое душераздирающее
признание, какое может сделать человек, — неважно, вправе ли он сам судить
себя. Подобного не встретишь даже в Книге Иова. Однако редкостную дерзость этих
слов сводят на нет, используя, пусть даже из лучших побуждений, чтобы утешить и поддержать людей в их
слабости.
Сознанию
Шекспира были присущи некие общие идеи, без знания которых нельзя по-настоящему
понять его трагедии, где нынешние зрители выискивают одни лишь достоверные
подробности о нашем брате человеке. Так, через всю трагедию о Лире, как и через
всю пьесу о Ричарде II, проходит мысль, исполненная невероятной жизненности для
современников Шекспира — мысль о природе королевской власти. Ей дали очень
неудачное название: божественное право королей; попав в один котел с
религиозными и парламентскими дрязгами, оно варилось там, пока, в конце концов расшатанное и подорванное, почти лишилось своего
величия. Но поначалу суть его была гуманнее названия. Сводилось это примерно
вот к чему. Идею государственного управления, точнее, идею справедливого
правления человек может принять в одном из трех видов: народного совета, свитка
законов или человека. Король Лир и есть подобный человек, он есть, вернее, был
помазанником Божьим, и, значит, он священен, вот почему его и можно осквернить.
Однако даже тот, кто хочет, чтобы его жизнь была подчинена своду законов или
совету племени, должен понять, что люди желали и могут снова пожелать, чтобы
ими правил человек. И там, где появляется желание такого рода, подобный человек
становится… не богоравным, разумеется, но все же существом иной природы. И
это вовсе не случайность, что Лир в пьесе не только король, но и отец, и что Регана с Гонерильей — не только
его дочери, но и изменницы. Измена или же то, что Лир считает таковой, и
разбивает сердце мира — он мало когда был так близок к своему концу, как в этой
трагедии.
Предисловие
к сборнику “Вкус к жизни”, 1950 г.
“Илластрейтед Лондон ньюс”, 18
октября 1919 года
Перевод
Т.
Казавчинской
Убийца в роли маньяка
Не
могу взять в толк, отчего в наше время люди любят, когда их называют рабами. И
не просто рабами, а рабами самыми жалкими и ничтожными. Рабами нравственными и
духовными. Популярные проповедники и модные романисты утверждают, что люди
целиком зависят от того, что им предначертано судьбой.
Настоятель
Индж с приводящим в уныние ликованием заявляет, что,
согласно каким-то абсурдным американским статистическим данным или
экспериментам, наследственность — болезнь неизлечимая и образованием делу не
поможешь. По словам мистера Арнолда Беннета, многие его друзья крепко пьют, и тут уж, дескать,
ничего не поделаешь — не пить они не могут. Против алкоголя я ничего против не
имею; чего я только не пил, и в молодости не раз выпивал лишнего. Но в любом
состоянии, пьяном или трезвом, я пришел бы в ярость, если б мне сказали, что не
пить я не могу. С каким удовольствием я проломил бы череп этому взявшемуся меня
утешать фаталисту. Тем не менее никто вроде бы не
собирается проломить череп взявшимся нас утешать фаталистам. Этого, казалось
бы, требует элементарное чувство собственного достоинства, а между тем даже
самые из нас обидчивые относятся к подобным суждениям совершенно спокойно. И
это притом, что в наше время обидчивых людей хватает, они рассвирепеют, если им
сказать, что они не джентльмены, хотя, с исторической точки зрения, они с тем же
успехом могли бы претендовать на то, чтобы именоваться маркизами или рыцарями.
Они до глубины души возмутятся, если им сказать, что они — не христиане, хотя
считают себя в полном праве отрицать или подвергать сомнению саму идею
христианства и даже историческое существование Христа. С них станется обвинить
нас в том, что на их журналистском жаргоне принято называть “клеветническими
измышлениями”, скажи мы им, что они не демократы, хотя многие из них
предпочитают аристократию или автократию, да и истинных демократов в английском
обществе можно пересчитать по пальцам. Не будет даже преувеличением сказать,
что истинные приверженцы демократии сами принадлежат к аристократии. Скажите
им, что они язычники, или плебеи, или простаки, или реакционеры, или олигархи,
— и они обидятся на вас на всю оставшуюся жизнь. А рабами их можно называть
сколько угодно. И рабами, и обезьянами, и, уж само собой, машинами. Казалось
бы, что может быть оскорбительнее, чем заявить, что человеческая жизнь не
подвластна человеческой воле. Можете сколько угодно называть их недочеловеками
— лишь бы не язычниками. Можете говорить, что они растут, как трава под
забором, или поворачиваются с автоматизмом колеса — вам все сойдет с рук.
Подобная
унизительная ересь может выражаться по-разному. Например, всякое преступление
можно считать умопомешательством. Что до меня, то я, если уж согрешил,
предпочел бы считаться преступником, а не совершившим преступление безумцем. Из
тщеславия, не из добродетели, скажу: пусть уж лучше меня называют убийцей, чем маньяком,
— это менее оскорбительно. Про убийцу, и не без оснований, можно сказать, что
он утратил благоухание невинности, все, что роднит младенца с херувимом. Маньяк
же утратил нечто большее, чем невинность: он лишился своей сути, того, что
делает человека человеком. Вместе с тем все рассуждают так, будто вполне
естественно и даже прилично оправдывать безнравственный поступок идиотизмом.
Этот принцип при всем прекраснодушии, на какое только способны широта взглядов
и милосердие, применим к оригиналам, которые больше всего на свете гордятся
своей оригинальностью. И применим этот принцип не только к
мелким и ничтожным негодяям из жизни, но и к не в
пример более солидным и убедительным негодяям из мира изящной словесности.
На
днях я обнаружил, что некий выдающийся медик написал книгу о безумцах у
Шекспира. Под безумцами он разумеет не тех диковинных и
очевидных безумцев, которых можно было бы назвать “профессиональными безумцами”
и которые, по существу, являются свидетельством той тяги к зловещему гротеску,
которая свойственна поздним елизаветинцам. Форд, или Уэбстер[14], или
кто-нибудь еще из их компании без малейших колебаний выпустил бы на сцену целый
выводок маньяков, как выпускают на сцену выводок фей или соблазнительных красоток. Однако почтенный эскулап имел в виду нечто совсем
другое. В пьесах Шекспира, по его мнению, безумны многие главные действующие
лица. Безумен Макбет; безумен Гамлет; безумна, причем от природы, Офелия, и так
дальше. Но ведь если Гамлет и в самом деле безумен, какой ему смысл притворяться,
что он безумен? Если Офелия безумна от природы, не вполне понятно, с какой
стати она сходит с ума в пьесе? По-моему, куда разумнее предположить, что
Гамлет разумен. Он должен быть душевно здоров хотя бы для того, чтобы впасть в
меланхолию, ибо, когда мы оказываемся в нереальном мире, нереальной становится
даже трагедия. На свет еще не родился безумец с таким отменным чувством юмора,
как у Гамлета. Маньяк не скажет: “Ваша мудрость выказала бы себя более богатой,
если бы вы сообщили об этом его врачу”[15], ведь
медицина для него тема деликатная. Гамлет не только не безумен, но отличается
более крепким душевным здоровьем, чем все остальные действующие лица, хотя
должен признать: душевное здоровье и то, что принято называть здравым смыслом,
— не совсем одно и то же. Находясь за пределами этого мира, он видит его
целиком, тогда как все остальные видят лишь то, что касается только их,
является предметом их амбиций, или ненависти, или любви. В конечном счете,
Гамлет для того и притворился безумцем, чтобы обманывать дураков. И сетовать,
если он добился успеха, мы не вправе.
Другое
дело — Макбет. Гамлет был убийцей лишь по недоразумению, по случайности; он был
убийцей-любителем, а не профессионалом. Макбет же был настоящим, серьезным,
уважающим себя убийцей — и двух мнений на сей счет быть не может. В отличие от
языческой трагедии Эдипа, пьеса “Макбет” — истинно и в высшем смысле трагедия
христианская. Эдип — и в этом его суть — не ведает, что творит. Макбет же, в
отличие от него, знает, что делает, и знает отлично. “Макбет” — не трагедия
Рока, а трагедия Своеволия. Макбет искушаем дьяволом, но не влеком
Судьбой. Если актер хорошо исполняет свою роль, зрительный зал должен
почувствовать, что, когда Макбет неожиданно говорит: “Откажемся от замысла”[16], вся
история может получить совершенно новое, неожиданное завершение. Современные
мыслители, окончательно запутавшись, не устают твердить, что всякое влияние
означает принуждение. Мы все и всегда находимся под влиянием — всякое событие
оказывает на нас влияние. Весь вопрос в том, какое событие окажет на нас
влияние самое большее. На Макбета было оказано влияние — но не без его
согласия. В отличие от трагического язычника, он подчинился влиянию не слепо;
он сознавал, что должен подчиниться. Он поклонялся не Трем
судьбам, а Трем ведьмам. Он — добропорядочный, просвещенный христианин, и
грешит он против Истины. Превратное желание усмотреть в этой пьесе фатализм,
который там напрочь отсутствует, вызван заблуждением,
нет, целой цепочкой заблуждений, состоящей из трех звеньев. Подобного рода
желание сбило с пути критиков “Макбета” — равно как и самого Макбета. Вся наша
псевдонаука исходит из того, что второе звено следует из первого, третье же —
безапелляционно утверждает она — является следствием первых двух. К примеру,
все рассуждения о сверхчеловеке, согласно теориям Ницше и других софистов,
всецело основываются на подобном трюке незавершенной триады. Сначала сей
псевдоученый муж, он же софист, утверждает, что, раз была обезьяна, значит,
обязательно будет и человек. А потом предсказывает, что, коль скоро человек
вышел из обезьяны, кто-то непременно выйдет и из человека. Точно таким же
трюком пользуются и ведьмы в “Макбете”. Сначала они сообщают Макбету то, что
ему известно и без них, — что он Гламисский тан. Затем — то, что найдет подтверждение в будущем: что он
тан Кавдорский. А затем —
то, что фактом вовсе не является и никогда им не станет, если только этот факт
не возникнет в его кровожадном воображении. Эта логическая цепочка, в которой,
как кажется, заложен некий смысл, — хотя первое ее звено очевидно, а последнее
ошибочно, — наводит многих на вздорные мысли о роли Рока. Материалистами эта
логика используется для уничтожения чувства нравственной свободы — и погубила
она отнюдь не только Дункана.
Из
сборника “Об унизительной ереси”.
“Илластрейтед Лондон Ньюс”, 21
сентября 1929 года
Бедный старый Шекспир
Шекспир,
как нам не устают повторять, сказал, что роза “и под другим названьем сохраняла
б свой сладкий запах”[17].
Было бы, однако, правильнее сказать, что сказал это не Шекспир, а мисс
Джульетта Капулетти, пребывая в расстроенных чувствах
в романтической пьесе.
Было
бы еще более странно, если б мы объявили, что Шекспиру принадлежат слова:
“Решился стать я подлецом”[18], ибо
сказал это не он, а Ричард III в пьесе, смахивающей на мелодраму.
Как
бы то ни было, афоризм этот прижился в людской памяти, что привело к любопытным
результатам. Поскольку роза, как ее ни называй, будет столь же благоуханной,
почему бы — сделали вывод некоторые садовники — не называть ее на греческий
манер рододендроном.
То,
что по-английски более чем очевидно, по-гречески нередко оказывается ложью, и
наука имеет обыкновение к подобной лжи прибегать. Другие философы,
принадлежащие к реалистической или цинической школе, интерпретируют афоризм
Джульетты еще более любопытным образом. Коль скоро, заявляют они, у центифолии
есть и другое название — махровая роза, значит, центифолия — это та же роза.
По-настоящему
разумные люди, однако, понимают истинный смысл сказанного Джульеттой. Миру,
хотел сказать Шекспир, свойственно смотреть на название вещи, а не на саму
вещь: на этикетку — а не на бутылку, на бутылку — а не на вино. И в этом смысле
мы можем целиком согласиться с мисс Капулетти, в
каких бы расстроенных чувствах она ни пребывала. Если человек не знает, что
предпочесть — бутылку или вино, он откажет себе в хорошем вине; в этом случае
ему останется лишь слизывать клей с этикетки.
Так,
вне всяких сомнений, обстоит дело с розами в реальной жизни; в литературе же —
несколько иначе. Предположим, у любительницы роз завелся эксцентричный
благожелатель, который предупредил, что готов дарить ей розы лишь при условии,
что она ни разу не произнесет слова “роза” и что розовый куст должен впредь
именоваться не иначе как “свиное пойло”. И если этот
благожелатель пообещал, что в таком случае сия любительница роз задохнется от
пьянящего аромата всех розовых садов на свете, — она, безусловно, отдаст
предпочтение вещи над словом.
Однако
из этого вовсе не следует, что не имеет значения, как мы поступим со словом. В
поэзии, играющей в нашей цивилизации роль весьма немаловажную,
слово почти так же ценно, как и вещь; слово, в сущности, — отчасти уже вещь.
Даже Джульетта не сочла возможным давать розе другое имя; словосочетание
“свиное пойло” выбило бы ее, надо полагать, из колеи.
Маловероятно,
чтобы любовная песенка вроде “Моя любовь подобна алому, алому свиному пойлу” сорвалась с губ возлюбленного, даже если бы в сноске
объяснялось, что это словосочетание идентично латинскому ботаническому термину,
обозначающему розу.
Даже
тем, кому вещь представляется важнее слова, первые строки стихотворения
Браунинга, если розу переиначить в пойло, едва ли
доставят прежнее удовольствие. Иными словами, имя — это не вещь; но имя в то же
время — это отнюдь не только обозначение вещи.
С
другой стороны, Человек и Природа сосуществуют так давно, что рододендроны или
гиацинты вряд ли покажутся нам благороднее ввиду своих древних и благородных
имен.
Забыть
об этом — значит забыть об истинном значении культуры, которая не совсем то же
самое, что садовая культура. А некоторые современные деятели школы свиного пойла, судя по всему, об этом забывают.
Бунт
против культуры становится последнее время модным у деятелей культуры, и бунт
этот в высшей степени несправедлив к бедному, старому Шекспиру. Если
когда-нибудь и жил на свете человек, который был не согласен с афоризмом находившейся в расстроенных чувствах Джульетты, с
афоризмом в его самом что ни на есть практическом смысле, — так это он.
Если
когда-нибудь и жил на свете человек, который умел вдыхать слова, как если бы это
были цветы, и при этом обходиться без цветов, — так это он. Одному Богу ведомо,
почему мир запомнил только эту случайную метафору Джульетты и забыл тысячи
великолепных, благоухающих метафор, что распространяют дивный аромат. “Не
опийный мак и не мандрагора…” Кто не знает этих пьянящих ингредиентов?
Но
я сильно сомневаюсь, что Шекспир знал, как выглядит мандрагора.
Из
журнала “Нью-Йорк америкэн”, 11 июня 1932 года
Перевод
А.
Ливерганта
[1] Джон Коллинз Сквайр (1884-1958) — английский поэт, обозреватель, историк, издатель. (Здесь и далее — прим. переводчиков.)
[2] Вероятно, намек на немецкого историка и филолога Г. Гервинуса, очень популярного во второй половине XIX века, выдвинувшего в своем исследовании идею, что Гамлет олицетворяет Германию.
[3] История с векселем приводится в одной из новелл сборника Джованни Флорентийца “Простак” (1558).
[4] Петр Отшельник — легендарный вдохновитель Первого крестового похода.
[5] Слова из монолога Джона Ганта. “Ричард II”. Акт II, сцена 1. Перевод Н. Холодковского.
[6] Аллюзия на Синайско-Палестинскую кампанию (1915-1918) Первой мировой войны, в которой Антанта выступила против Османской империи и ее союзника — Германии. В конце 1918 г. британцы прорвали османский фронт и вошли в Иерусалим.
[7] Эдуард VII (1841-1910) — английский король (1901-1910), старший сын королевы Виктории; годы его правления характеризовались возросшей политической активностью общества.
[8] “Ромео и Джульетта”. Акт II, сцена 2. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.
[9] Имеются в виду слова Гамлета, обращенные к актеру-Луциану: “Начинай, убийца. Да брось же проклятые свои ужимки и начинай”. “Гамлет”. Акт III, сцена 2. Перевод М. Лозинского.
[10] “Король Лир”. Акт I, сцена 4. Перевод Б. Пастернака.
[11] “Король Лир”. Акт III, сцена 2. Перевод Б. Пастернака.
Вихрь, гром и ливень, вы не дочки мне,
Я вас не упрекаю в бессердечье.
Я царств вам не дарил, не звал детьми,
Ничем не обязал.
[12] В
оригинале: “This
prophecy Merlin shall make; for I live before his time”.
[13] “Король Лир”. Акт III, сцена 2. Перевод Б. Пастернака.
[14] Джон Форд (1586-1640) — английский драматург, автор “Аллегории меланхолии”, “Жертвы любви”. Джон Уэбстер (1578-1634) — английский драматург, автор так называемых “кровавых драм”: “Белый дьявол”, “Герцогиня Амальфи”.
[15] “Гамлет”. Акт III, сцена 2. Перевод М. Лозинского.
[16] “Макбет”. Акт I, сцена 7. Перевод Б. Пастернака.
[17] “То, что зовем мы розой, — / И под другим названьем сохраняло б / Свой сладкий запах”. “Ромео и Джульетта”. Акт II, сцена 2. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.
[18] “Решился стать я подлецом и проклял / Ленивые забавы мирных дней”. “Ричард III”. Акт I, сцена 1. Перевод Анны Радловой.