Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2014
Совместно с радио “Свобода”
Michael Scammell Koestler: The Literary and Political Odyssey of a Twentieth-Century Sceptic. — Random House, 2010
В 60-х годах мы прочли в “тамиздате” книгу “Тьма в полдень”, и ее автор, Артур Кёстлер, стал нашим героем. Нас уже успели разочаровать своей слепотой многие любимые иностранцы: и Джон Рид с его наивным героизмом, и Герберт Уэллс, написавший в конце 20-х пробольшевистскую книгу “Россия во мгле”, и Лион Фейхтвангер с его приемлющей сталинский режим книгой “Москва, 1937”. (Эта книга, кстати сказать, была издана в Советском Союзе, но сразу запрещена.) И вдруг, мы узнаём, что неизвестный нам автор Артур Кёстлер написал в 1940 году (!) роман о советских “показательных” процессах 30-х — не только с точными деталями и живыми портретами жертв и палачей, но, главное, с таким пониманием природы советского тоталитаризма и идеологического фанатизма, до которого западные интеллектуалы додумаются лишь после развала Союза. Читаем в книге “Кёстлер”:
Журналист Артур Кёстлер был знаменит в европейских литературных кругах 30-х годов своими странностями, своими знакомствами (включавшими всех значительных людей его времени) и своей способностью регулярно оказываться в местах глобальных катастроф.
Он родился в 1905 году в Будапеште, в еврейской семье, и со школьных лет был, по его собственным словам, “человеком, которого уважают за ум, но терпеть не могут за странности характера”. Его странности проявлялись и в его отношении к еврейству: он был страстным сионистом в теории, но реальных евреев презирал, поскольку в своей ограниченности они не соответствовали, по его мнению, той классической “культурности”, которую сформулировал Гёте и исповедовал Кёстлер.
Из евреев Кёстлер уважал только писателя и политического деятеля Зева Жаботинского и писал, что “мачизм” Жаботинского дал и ему, Кёстлеру, свободу от черт, которые считаются типично еврейскими.
Такое заявление выдает человека, явно не свободного от комплекса неполноценности. Это предположение подтверждает и биограф Скэммел:
Кёстлер так страдал от своего маленького роста (165 см), что на многолюдных вечеринках ходил на цыпочках. Его редактор однажды сказал ему: “Артур, у каждого из нас есть свой комплекс неполноценности, но у тебя — не комплекс, а кафедральный собор.
Кёстлер занялся журналистикой в конце 20-х и сразу показал высочайший класс. Он был разносторонне образованным наблюдателем и талантливым рассказчиком. Кроме венгерского и немецкого, он знал еще английский, русский, французский и испанский. Он следил за международной политикой, был знаком с многими европейскими общественными деятелями и деятелями культуры и не знал, что такое усталость.
В молодости Кёстлера (как и многих его современников) подвело пристрастие к теоретическому гуманизму. Он поверил в коммунистическую идею, вступил в компартию и весь 1932 год провел в России, тактично не заметив голода на Украине. Он стал тайным пропагандистом коммунизма на Западе, где его официальным прикрытием был статус “буржуазного английского журналиста”. В этом качестве он и приехал в Испанию, где начиналась гражданская война.
Его арестовали франкисты в Малаге в 1937 году. Он успел бы уехать из города, но остался по двум причинам: ему было стыдно оставить в одиночестве английского консула сэра Питера Митчелла, с которым успел подружиться, и он не мог упустить возможности стать свидетелем смены власти. В результате консула освободили, а Кёстлера — нет.
Но и английский консул по своим каналам, и компартия — по своим — взбудоражили общественное мнение и подняли Европу на защиту безопасности журналистов. Это была первая кампания такого рода. Через несколько месяцев Кёстлера освободили, и он вернулся в Европу героем. Но за эти несколько месяцев на его глазах десятки людей уводили из камер и расстреливали в тюремном дворе. И каждый день он ждал своей очереди. Позже он писал в книге “Диалог со смертью”:
Сознание заключенного работает, как медленный яд, и постепенно меняет личность человека. Только теперь я начал понимать, что такое “менталитет раба”.
В Лондоне Кёстлер встретил приятельницу-коммунистку Еву Страйкер, только что выпущенную с Лубянки, где она просидела полтора года по обвинению в покушении на Сталина. От нее Кёстлер узнал многие детали, которые вошли потом в книгу “Тьма в полдень”. Еще он узнал, что в Москве арестован брат его жены — врач, обвиненный в том, что заражал пациентов сифилисом. А тут подоспели и “показательные процессы”, в частности — над Николаем Бухариным.
Кёстлер начинает замечать фамильное сходство коммунизма и фашизма и в 1938 году порывает с компартией. Пакт Молотова-Риббентропа подтверждает близость режимов. Кёстлер не воспринял эту связь с безразличием западного наблюдателя. Он пишет: “Мое чувство к России — чувство мужа, который расстается с любимой женой. Вот она — еще молодая и живая, но уже погибшая”. Кёстлер мечется по Европе. После двух арестов во Франции — в канун и сразу после немецкого вторжения (которое он тоже не мог пропустить), ему удается уехать в Англию, и там он пишет книгу “Тьма в полдень”. Ее герой Николай Рубашов похож на Николая Бухарина: тоже ветеран-коммунист, член Политбюро, он публично сознается в преступлениях, которых не совершал, сознательно принося себя в жертву на алтарь Партии.
Изданная в конце 1940 года книга имела ошеломительный успех и была переведена на тридцать языков. Среди поклонников автора — Джордж Оруэлл и Альбер Камю. Однако Вторая мировая война изменила настроение общества — и в Европе, и в Америке. Кёстлер еще в 1944 году предсказывает захват Восточной Европы победоносным Советским Союзом, но пишет об этом только в дневнике: “Скажи я об этом вслух, — признается он, — меня тут же интернируют”. И все же следующие пятнадцать лет Кёстлер пишет статьи и эссе, которые должны убедить интеллектуалов типа Сартра в том, что ГУЛАГ — реальность, и Сталин — дьявол во плоти. Большого успеха он не достиг.
Разочаровавшись в политике, Кёстлер бросает эту тему и с тех пор пишет только о науке — от достижений астрономии до достижений телепатии.
В 1982 году, семидесяти семи лет отроду он, вместе с последней, третьей, женой, покончил с собой. Жене было всего пятьдесят лет, и она была здоровой женщиной. Даже друзья Кёстлера выражали ужас и возмущение.
Всё, что писал Кёстлер-журналист, было блестящим творчеством гуманиста. Но, как многие люди, преданные идеям гуманизма, он был полон высокомерия по отношению к живым “хомо сапиэнс”. Он игнорировал мать, отклонял все попытки свести его с незаконной дочерью, железной рукой правил тремя своими женами и всеми подругами.
Подруг было не счесть, и им всем Кёстлер казался неотразимым. Мужчинам сила его воздействия на женщин казалась загадкой: он пил, он был тираном (и в гостиной, и в спальне), он был эксплуататором, превращавшим своих возлюбленных в секретарш и горничных. Биограф Скэммел дает довольно убедительную отгадку:
Отчасти это знамение времени: для интеллигентных женщин 40-50-х годов ХХ века жизнь с интересным и талантливым мужчиной была синонимом счастья. Это был единственный путь в мир идей и в мир искусства.
Судя по всем биографическим книгам, Кёстлер в личной жизни был безжалостным и бессовестным эгоцентриком. “Но не забудем, — пишет рецензент Крис Колдуэлл, — что в момент, когда ужас советского коммунизма был еще невидим для большинства думающих людей на Западе, именно этот ▒бессовестный’ человек разбудил совесть мира”.
David Shields and Shane Salerno Salinger. — Simon and Schuster, 2013
Новую книгу “Сэлинджер” ее авторы (кинематографист Шэйн Салерно и журналист Дэвид Шилдс) представляют читателям как дополнение к новому же документальному фильму о писателе. Правда, это дополнение размером в 700 страниц.
В книге авторы обещают читателям скорую публикацию новых произведений Сэлинджера. То есть, конечно, не новых, а тех, что он писал последние сорок пять лет своей жизни начиная с 1965 года, когда был опубликован его последний рассказ, и вплоть до смерти прозаика в 2010 году. Судя по информации из двух независимых анонимных источников, Сэлинджер — при жизни затворник и отшельник — распорядился опубликовать свои произведения после 2015 года. Вот что ждет читателей: пять рассказов из жизни семейства Глассов; роман, который строится на реальных отношениях Сэлинджера с его первой женой — немкой Сильвией Велтер, вывезенной им в 45-м из Германии; повесть в форме дневников американского контразведчика; несколько новых историй из жизни Холдена Колфилда (героя книги “Над пропастью во ржи”) и руководство к постижению индийской религиозной философии “веданта”.
Догадки о том, почему Сэлинджер не публиковал эти вещи при жизни, отчасти можно вывести из того образа, который создают авторы новой книги. Рецензент “Нью-Йорк таймс” Мичико Какутани так характеризует сделанный ими портрет:
Шилдс и Салерно создали портрет человека с острыми углами, писателя, чья долгая жизнь (91 год!) была “медленной миссией самоубийства”. Он никогда не оправился от ужаса сражений Второй мировой войны и не смог забыть обугленные трупы, увиденные им в одном из освобожденных концлагерей. На попытки диагностировать душевные недуги Сэлинджера биографы тратят многие страницы: они описывают и его юношеское высокомерие (он презирал чуть ли не всех писателей-соотечественников — от Драйзера до Хемингуэя), и его стыд за буржуазность родителей. После войны это детское раздражение превратилось в антипатию и презрение ко всем человеческим делам и идеям. Это разрушало его отношения с близкими. Если верить авторам книги, Холден Колфилд с годами превратился в мизантропа с узким взглядом на мир, который лишь снисходил до отношений с другими людьми и часто был повинен в том же грехе притворства и лицемерия, который так ненавидел юный Холден.
Книга “Сэлинджер” — если и биография, то нестандартная. Это — коллаж: отрывочно смонтированные выдержки из биографических книг, писем, фрагменты из воспоминаний дочери Сэлинджера Маргарет и из воспоминаний его юной возлюбленной Джойс Мэйнард, плюс более двухсот интервью с друзьями, коллегами, возлюбленными, знакомыми, поклонниками, журналистами, фотографами и критиками. Такой метод, по точному замечанию рецензента “Нью-Йорк таймс” Мичико Какутани, создает портрет типа “Расёмон”, когда свидетельства не совпадают и даже противоречат друг другу. Авторы книги их не редактируют, поэтому образ Сэлинджера встает хоть и много объемнее, чем в прежних биографиях, но по-прежнему остается загадочным и спорным. Сын Сэлинджера отказался комментировать саму книгу, но заранее сказал в интервью, что любая биография вряд ли сможет способствовать более глубокому пониманию личности его отца, который десятилетиями общался только с очень узким кругом людей.
“Из-за выбранного авторами эклектического метода, в книге остается много неясностей и, соответственно, предположений”, — пишет Какутани. И далее:
Авторы считают, например, что не случайно молодые убийцы, стрелявшие в Джона Леннона, в актрису Ребекку Шэффер и в Рональда Рейгана — все были поклонниками книги “Над пропастью во ржи”. По мнению Шилдса и Салерно, все трое с пугающей проницательностью заметили таившиеся в книге послевоенный гнев и готовность к насилию. Еще одно предположение. Известно, что первая жена Сэлинджера — немка Сильвия Велтер — была (как многие немцы) распропагандирована нацистами. Но Шилдс и Салерно предполагают (без достаточных на то оснований), что она была еще и агентом гестапо. Невинность и ностальгия — две главные темы Сэллинджера, и авторы полагают, что сосредоточенность на этих темах (в сочетании с любовью писателя к старомодным телешоу) демонстрирует его желание повернуть время вспять, к прошлому — без войны, посттравматического стресса и незаживающих душевных ран.
Авторы также полагают, что тяга Сэлинджера к невинности и к детству связана с характерной для него идеализацией девочек-подростков. После Уны О’Нил, отвергнувшей его в 1943 году ради стареющего Чарли Чаплина, в его жизни была четырнадцатилетняя Джин Миллер, которую он встретил в 1949-м во Флориде. Он пять лет переписывался с этой девочкой и, судя по всему, писал с нее героиню одного из лучших своих рассказов — “Посвящается Эсме”. Потом был роман пятидесятитрехлетнего Сэлинджера с юной Джойс Мэйнард. Но обеих девушек он оставил: девятнадцатилетнюю Джин — после первой проведенной вместе ночи, а Джойс — после недолгого сожительства.
В рассказе “Фрэнни и Зуи” мать говорит герою: “И ты, и Бадди не умеете разговаривать с людьми, которые вам не нравятся. Невозможно жить с такими сильными симпатиями и антипатиями”. Это же можно сказать и о самом Сэлинджере. Его снобистский, “глассовский” импульс делить мир на “нас” и на “них”, преклоняться перед юной любовью, приглашать ее вступить в его элитарный маленький клуб — лишь затем, чтобы вскоре исключить ее из этого клуба за недостаточную оригинальность. “Твоя проблема в том, Джойс, — говорил он Джойс Мэйнард, — что ты любишь мир”.
Правда, не исключено, что биографам Шилдсу и Салерно, равно как и Джойс Мэйнард (написавшей книгу о своем романе с писателем), Сэлинджер не по плечу. Американцы всасывают демократизм с молоком матери. Им претит неравенство. А какое может быть равенство в отношениях с большим талантом?
Что касается литературы, то авторы книги “Сэлинджер” считают, что уровень мастерства писателя постепенно снижался:
Сэлинджер годами боролся с оставшейся после войны душевной мукой. Сперва пытался победить ее искусством, потом — религией. Война сломала его, как человека, и сделала большим художником. Религия дала душевный покой и убила его искусство. Уйдя от мира, Сэлинджер как писатель делался все большим эгоцентриком и отшельником, его мастерство воспроизведения живой речи уступало место абстрактному языку. После “Тедди” в вещах Сэлинджера религия, которая раньше была частью жизни героев, постепенно превращалась в главную тему, и вся проза сводилась к скрытому выражению религиозной догмы.
Заметим, что после рассказа “Тедди” были еще опубликованы три шедевра: “Выше стропила, плотники”, “Симур. Введение” и “Фрэнни и Зуи”. И, кстати, во “Фрэнни и Зуи” живая речь особенно слышна — в диалогах. Эти повести были сложнее и даже, возможно, духовнее, чем рассказы и культовый роман “Над пропастью во ржи”. Это был волнующе новый этап творчества Сэлинджера конца 50 — начала 60-х.
Единственное разочарование — последняя публикация: новелла 1965 года “16-й день в Хапворте. 1924 год” — письмо семилетнего мальчика, полное старческой брюзгливости и взрослой сексуальности. Вещь была нарочито нереальной и вызывающе лишенной обаяния. Но, как заметила еще в 90-х годах та же критик Мичико Какутани, похоже, что эта новелла была демонстративным, раздраженно-ядовитым ответом критикам, постоянно обвинявшим Селинджера в “поверхностном обаянии”, в том, что он “пишет только о подростках, что любовь в его рассказах лишена секса и что он слишком любит своих героев”.
Что же ждет нас в 2015 году? Читательское наслаждение или горькое разочарование? В любом случае, как сказал биограф Шэйн Салерно, “Сэлинджер станет единственным писателем в истории, в чьей жизненной драме будет второе действие”.