Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2014
В. Набоков. Полное собрание рассказов / Сост. А. Бабиков. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2013. — 736 с.
При взгляде на толстенный том “Полного собрания рассказов” Владимира Набокова сердца пылких набокофилов наверняка преисполнятся восторгом и умилением: “благодаря многолетней работе исследователей Набокова, — широковещательно гласит рекламная аннотация, — впервые под одной обложкой удалось собрать все шестьдесят восемь рассказов, написанных им в 1920-1951 годах в европейской эмиграции и Америке”.
Правда, книгочеи со стажем, с “перестроечных” времен составившие целую библиотеку набоковских и набоковедческих изданий, со скептической усмешкой могут заметить: из шестидесяти восьми рассказов и новелл, вошедших в книгу, шестьдесят четыре неоднократно перепечатывались, в том числе и в двух собраниях сочинений — “огоньковском” четырехтомнике 1990 года, с его баснословным тиражом 170000 экземпляров, и в “симпозиумовском” десятитомнике, — а поскольку “Полное собрание рассказов” является точным аналогом сборника “The Stories of Vladimir Nabokov”, выпущенного в 1995 году под редакцией Дмитрия Набокова, возникает законный вопрос: в чем же заключалась “многолетняя работа” не названных в аннотации “исследователей”? И имеет ли смысл приобретать, причем за немалые деньги, книгу, в которой содержится только три рассказа, ранее неизвестных российскому читателю? (Рассказ 1924 года “Наташа”, не опубликованный при жизни Набокова и не входивший в названные собрания сочинений, был напечатан в “Новой газете”[1], при желании его без труда можно выловить в Сети; три другие новинки — “Говорят по-русски” (1922), “Звуки” (1923) и “Боги” (1923) — до сего времени были доступны только в переводах на английский, выполненных сыном писателя для “The Stories of Vladimir Nabokov”; представляя несомненный антикварный интерес, они явно не блещут художественными достоинствами: неслучайно взыскательный автор так и не решился напечатать их при жизни — ни по-русски, ни по-английски.)
Может быть, книгу стоит приобрести ради набоковедческого обрамления? Тем более что оно здесь не только отличается многослойностью, но сдобрено изрядной долей веселого абсурда. Судите сами.
“Итоговый конволют” (воспользуемся словечком составителя) открывается переводом предисловия Д. В. Набокова к упомянутому изданию 1995 года. В начале этого забавного текста перечисляются все прижизненные англоязычные сборники набоковской “малой прозы”. Затем Набоков-младший садится на своего любимого конька и горько сетует на “колоссальных масштабов пиратство” в СССР и постперестроечной России, лишающее его кровных роялти (скромно умалчивая о том, что Россия присоединилась к бернской конвенции о правах лишь в 1995 году, да и то — с определенными оговорками[2], так что советские и российские издатели, благодаря которым произведения некогда запретного автора стали доступны миллионам читателей, строго говоря, действовали в рамках существовавшего на тот момент правового поля). Излив душу, автор предисловия сообщает потенциальным покупателям “The Stories…”, что “короткий роман” (“short novel”) “Волшебник” не включен в сборник, потому что уже был издан в Америке отдельной книгой в 1991 году, зато “одиннадцать из публикуемых впервые тринадцати рассказов прежде не переводились на английский язык” (информация чрезвычайно важная и актуальная для нас!), и за их перевод на английский “несет ответственность” только он, Д. В. Набоков, и никто другой. (На 694-й странице набоковский наследник вновь повторяет — для непонятливых: “Если почти все из пятидесяти двух рассказов, включенных в предыдущие сборники, переведены мною под руководством моего отца, то за переводы этих тринадцати, выполненные после смерти Владимира Набокова, ответственен я один”.)
Порадовавшись за англоязычных читателей середины девяностых и оценив вклад переводчика предисловия в жанровую терминологию (вообще-то “короткий роман” — чистой воды оксюморон, вроде “крохотной эпопеи”; “short novel” применительно к “Волшебнику”, конечно же, означает “повесть”), спросим составителя “конволюта”: стоило ли так рабски копировать англоязычное издание 1995 года, снабжая книгу, предназначенную современным русским читателям, малосодержательным опусом Набокова-младшего (между нами говоря, никак не проявившего себя в области критики и, тем более, литературоведения), — текстом, писавшимся именно в расчете на англоязычную аудиторию? И так ли уж было необходимо перепечатывать рассказы “Mademoiselle O” (1936) и “First Love” (“Первая любовь”, 1948), коли их русские версии стали главами “Других берегов”? И не странно ли, что на 584-й странице нас ждет еще одно мини-предисловие: “предуведомление переводчика” англоязычных рассказов Набокова? В отличие от предисловия № 1, “предуведомление” хотя бы обращено к русскому читателю (его автор извиняется за свои прежние переводы, которые составили сборник “Быль и убыль” (СПб.: Амфора, 2001), и уверяет нас в том, что свежеизготовленные версии “при всех своих недостатках” (о коих скажем чуть позже) “во всех отношениях” превосходят предыдущие). Однако и этот текст, как и заметка Набокова-младшего, конечно же, не тянет на полноценное введение в мир “малой прозы” двуязычного гения.
Зато в книге есть целых три разновидности примечаний. Переводы английских рассказов снабжены глоссами и краткими пояснениями переводчика (не столько информирующего читателя, сколько навязывающего ему собственное истолкование того или иного рассказа), а в конце издания нас ожидает знакомство с “двуглавой невидалью”: двучленным разделом “Примечания”, по своей структуре напоминающим сиамских близнецов. Сначала идут переводы мини-предисловий, которыми писатель снабжал англоязычные версии довоенных рассказов, опубликованные в книгах семидесятых годов: “A Russian Beauty and Other Stories” (1973), “Tyrants Destroyed and Other Stories” (1975), “Details of a Sunset and Other Stories” (1976) (эти метатексты, где скучные, да и не всегда точные, библиографические справки украшены блестками авторских пояснений и автоинтерпретаций, логичнее было бы поместить в основной корпус книги, а не убирать на ее задворки); вперемежку с ними даны библиографические заметки его сына Дмитрия — к произведениям, не включенным в прижизненные авторские сборники, после чего следуют куцые примечания составителя, который вновь потчует читателя сведениями о том, когда был написан и где издан тот или иной набоковский рассказ. На десерт предлагается “Приложение”, составленное из библиографических заметок Владимира Набокова к упомянутым изданиям, где снова перечисляются названия рассказов, “удостоившихся англизации”, и в очередной раз даются полные выходные данные его англоязычных сборников (видимо, чтобы их выучили наизусть).
Конечно, повторение — мать учения, однако хотелось бы, чтобы читатели, впервые открывающие для себя “малую прозу” Владимира Набокова (на которых, вероятно, в первую очередь рассчитана книга), были бы снабжены полноценным комментарием — своего рода путеводителем по миниатюрным набоковским лабиринтам. Увы, в “Полном собрании рассказов” нет хоть сколько-нибудь полного комментария, где, в частности, пояснялись бы архаизмы и экзотизмы, которыми писатель инкрустировал словесную парчу своих произведений (знаете ли вы, дорогие друзья, что такое “терпентин”, “плесницы”, “било” или “гратуар”?), выявлялись многочисленные аллюзии и реминисценции, порой дающие ключ к авторскому замыслу, наконец, указывались возможные прототипы персонажей — сведения, без которых едва ли возможно адекватное понимание многих набоковских рассказов.
Набоковолюбы-неофиты, которым доведется впервые прочесть рассказ “Уста к устам” в “Полном собрании…”, так и не узнают, что в нем обыгрывается скандальная история из литературной жизни русского Парижа, главными героями которой стали литературные недруги Набокова — сотрудники журнала “Числа” (в рассказе переименованного в “Арион”) Георгий Иванов и Георгий Адамович, а также богатый предприниматель, писатель-дилетант Александр Буров (А. П. Бурд), чей графоманский роман “Была земля” был опубликован в журнале, претендовавшем на роль самого “элитарного” издания русской эмиграции, по тем же корыстным мотивам и при тех же трагикомических обстоятельствах, что и “шедевр” главного героя, состоятельного графомана Ильи Борисовича: первая порция — всего в три с половиной странички, со странным подзаголовком “пролог к роману”.
Эти же читатели вряд ли поймут, что в сюжетную основу одного из лучших англоязычных рассказов Набокова “The Assistant Producer” (1943, в переводе Г. Барабтарло — “Ассистент режиссера”), построенного как пересказ малопонятного для американцев кинофильма “из жизни русских эмигрантов”, положена не менее скандальная история: похищение в сентябре 1937 года руководителя РОВС (Русского общевоинского союза) генерала Е. К. Миллера агентами НКВД — при активном содействии миллеровского заместителя генерала Н. В. Скоблина и его жены, Н. В. Плевицкой. Взяв материал из эмигрантских газет, взахлеб обсуждавших похищение Миллера и “дело Плевицкой”, “чистейшей искры выдумщик” (так Набоков аттестовал себя в одном из писем Зинаиде Шаховской) достоверно воспроизвел феерическую биографию некогда знаменитой певицы и едва ли не с протокольной точностью воспроизвел драматические события 1937 года, лишь слегка отретушировав детали да изменив имена и названия: Плевицкая выведена под именем Славской, Скоблин получил фамилию Голубков, генерал Миллер — Федченко, Русский общевоинский союз переименован в Союз белого воинства.
Кто из неискушенных читателей догадается, что заглавие рассказа “That in Aleppo Once” (“Что как-то раз в Алеппо”, 1943) — цитата финального монолога Отелло, прозрачно намекающая на неизбежное самоубийство измученного ревностью набоковского протагониста? Так же как и фраза из последнего абзаца (в оригинале она выделена курсивом), представляющая собой реминисценцию из четвертого действия шекспировской трагедии: “[But] yet the pity of it[, Iago!]”
За подробными комментариями автор примечаний № 3 отправляет любознательных читателей “к комментированному собранию сочинений Набокова в издательстве “Симпозиум”, а также к примечаниям Д. Набокова” (с. 714). Последние, прямо скажем, не отличается информативностью и не блещут историко-литературными находками. Помимо библиографических данных там можно найти разве что такие вот “малодоступные” для нас сведения: “Упомянутый в тексте Майн Рид — это Томас Майн Рид (1818-1883), автор приключенческих романов. “Господин Ульянов” — это Владимир Ильич Ульянов, вошедший в историю под сценическим псевдонимом В. И. Ленин. ГПУ, первоначально именовавшаяся ЧК, а позднее НКВД, МВД и КГБ, — большевистская охранка” (с. 694).
Достойно сожаления и то, что в примечаниях составителя практически ничего не говорится о рецепции “малой прозы” писателя в современной ему русской и англо-американской критике, как это и положено в книгах, претендующих на статус серьезных научных изданий, а не массовых лотошных поделок. Лишь один раз автор примечаний № 3 разражается пространной цитатой из восторженного отзыва Георгия Адамовича на журнальную публикацию рассказа “Лик” (1939) — не приводя при этом десятков разноречивых суждений, которыми одаривала набоковские рассказы сначала эмигрантская, а затем и англоязычная критика.
Любопытно, что в отзывах на книжные и журнальные публикации рассказов Владимира Сирина, многие критики русского зарубежья, даже из числа его недоброжелателей, как правило, ставили их чрезвычайно высоко, порой даже выше романов. Так, капризный и переменчивый Адамович, попортивший Сирину немало крови, назвал “прелестный” рассказ “Пильграм” эскизом к “Защите Лужина” и пришел к выводу, что он “лучше романа, острее и трагичнее его”[3]; Петр Балакшин, раздраконивший “Камеру обскуру”[4] и весьма неприязненно отзывавшийся об ее авторе в письмах, по прочтении “Весны в Фиальте” (1936) был вынужден признать, что это — “пожалуй, один из лучших рассказов В. Сирина. Во всяком случае, значительнее некоторых его больших вещей”[5]; С. Нальянч (С. И. Шовгенов) в рецензии на сборник “Возвращение Чорба” (1930) утверждал, что “большие полотна Сирину меньше удаются, чем малые <…>; автор небольших рассказов сборника “Возвращение Чорба” несравненно выше автора романов “Машенька”, “Защита Лужина”, “Король, дама, валет”. В больших произведениях Сирин слишком увлекается эффектами внешнего свойства; мастерство, словесная виртуозность становятся самоцелью; писатель превращается в раба мелочей, подробностей. Этого нельзя сказать о стихах и рассказах Сирина. Здесь блестящие технические приемы являются не самоцелью, а служебной частью повествования”[6].
А вот англоязычная критика реагировала на набоковские рассказы куда более сдержанно. Согласно библиографии Джексона Брайера и Томаса Бёргина[7], “Nine Stories” (1947), первый сборник “малой прозы” Набокова, вышедший в Америке, удостоился лишь шести тусклых откликов в американской прессе (главным образом в периферийных малотиражных изданиях, вроде “New Mexico Quarterly Review” и “Nashville Tennessean”); “Набокова дюжина” (“Nabokov’s Dozen”, 1958) привлекла внимание семнадцати английских и американских рецензентов. (Поверьте, это не слишком много по меркам пятидесятых годов прошлого века; для сравнения отметим: число упоминаний в обзорных статьях рецензий, критических эссе, вызванных к жизни набоковскими романами, исчисляется десятками, а в случае с “Лолитой” — сотнями.)
Правда, широкая читательская аудитория, что эмигрантская, что англоязычная, в первую очередь интересовалась романами, а не рассказами писателя. И не верьте рекламной аннотации, голословно заявляющей, будто многие набоковские рассказы “стали событием еще при жизни автора”. Не стали — ни в литературном мире русской эмиграции, ни тем более в англоязычных странах, где воспринимались критиками в лучшем случае снисходительно — как любопытный, но необязательный довесок к его романам, как предтеча, предзнаменование его художественных свершений 1950-1960-х годов.
Некоторые зоилы, нехотя отдавая должное прогремевшей на весь мир “Лолите”, отыгрывались на рассказах Набокова, объявляя их вторичными по отношению не только к его романам, но и различным литературным образцам. Например, английский прозаик Энгус Уилсон в своем желчном отзыве на “Набокову дюжину”, куда, между прочим, вошли переводы таких жемчужин, как “Пильграм” (1930), “Весна в Фиальте” (1936), “Облако, озеро, башня” (1937), уличал писателя в отсутствии оригинальности и беззастенчивом использовании “старых формул”, опробованных в творчестве Чехова, Мопассана и Пруста, причем не зрелого, а раннего Пруста, автора “Утех и дней”, “еще не освободившегося от условностей литературы fin de siècle”[8].
Допустим, ревнивый британец был пристрастен и, противопоставляя автора “Набоковой дюжины” Мопассану и Прусту (а так же сравнивая с Марией Башкирцевой и Гарольдом Николсоном — причем не в пользу Набокова, разумеется), пытался принизить потенциального конкурента. Но ведь и близкие Набокову литераторы часто пренебрежительно отзывались о рассказах, которые он не без оснований причислял к своим лучшим созданиям. Так, Эдмунд Уилсон (везло же Набокову на Уилсонов!), до сенсационного успеха “Лолиты” — один из ближайших набоковских приятелей, весьма прохладно отозвался о русскоязычном шедевре “Весна в Фиальте” (в письме от 22 мая 1942 года): “…ему не хватает интриги. От истории, действие которой происходит в Фиальте, ждешь большего”[9]. А редактор журнала “Нью-Йоркер” Кэтрин Уайт, с которой у Набокова сложились весьма приязненные отношения, наотрез отказалась печатать рассказ “The Vane Sisters” (в переводе Г. Барабтарло — “Сестры Вэйн”, 1951).
Много позже, в интервью 1971 года именно эту вещь (вместе с “Весной в Фиальте” и “Облаком, озером, башней”) Набоков отнес к “тройке” своих любимых рассказов: “они точно выражают всё, что я хотел, и делают это с тем величайшим призматическим очарованием, на которое способно мое искусство”[10].
В том же интервью писатель указывал на изоморфизм произведений “малой” и “большой” формы, назвав “Весну в Фиальте”, равно как и особо почитаемые им рассказы — “Даму с собачкой” Чехова и “Метаморфозу” Кафки, — “романами в миниатюре”: “Многие виды бабочек, широко распространенные за пределами лесной зоны, производят мелкое, но вовсе не обязательно хилое потомство. По отношению к типичному роману рассказ представляет собой такую мелкую альпийскую или арктическую разновидность. Отличаясь внешне, он принадлежит к тому же виду, что и роман, с которым связан несколькими переходными формами”[11].
В самом деле, едва ли возможно воспринимать рассказы и новеллы Набокова отдельно от его романов. Помимо стилевого изящества и языкового богатства, их сближают сквозные темы и мотивы; в их основу положены общие композиционные приемы и повествовательные принципы: варьирование лейтмотивов, складывающихся в изящные “тематические узоры”; утонченная авторская игра с читательскими ожиданиями и пародийное переиначивание литературных условностей и стереотипов; парадоксальные, на первый взгляд, развязки, в тщательной мотивировке которых можно убедиться только при внимательном перечитывании произведения; введение “ненадежного” повествователя, чьи мнения и оценки противоречат логике изображаемых событий, благодаря чему создается атмосфера смысловой зыбкости и амбивалентности, которая позволяет с равной степенью убедительности предлагать взаимоисключающие версии относительно описываемой действительности (среди набоковских рассказов в этом плане особенно показателен “Terra incognita” (1931), где прошлое и настоящее, явь и галлюцинации сливаются в единое целое).
Порой между большими и малыми формами набоковской прозы прослеживается прямая генетическая связь. Хорошо известно, что рассказ “Круг” (1934) отпочковался от романа “Дар”, рассказы “Mademoiselle O” и “Первая любовь” были инкорпорированы в набоковскую автобиографию, а прославленную “Лолиту” писатель не без основания называл “развитой окрыленной формой” повести “Волшебник” (1939). Иные “мелкие разновидности” набоковской прозы оказались более живучими, чем их более крупные собратья. В частности, лирические этюды “Благость” (1924) и “Письмо в Россию” (1925) изначально были фрагментами так и не состоявшегося романа “Счастье”, а рассказы “Solus Rex” и “Ultima Thule” (1940) — главами незаконченного романа, который, по словам автора, должен был “решительно отличаться” от всей его русской прозы.
Как и прославленные романы Набокова, его “малая проза” поражает широтой тематического диапазона, богатством эмоциональной палитры, своим жанровым и стилевым разнообразием. Избегая шаблонов и самоповторов, писатель с равным успехом обращался и к исполненным ностальгической грусти бессюжетным “стихотворениям в прозе” (“Благость”, “Письмо в Россию”), и к изысканным психологическим этюдам (“Музыка”, “Ужас”), и к пародийным новеллам с острой сатирической начинкой (“Подлец”, “Уста к устам”, “Забытый поэт”). В лучших набоковских рассказах психологизм и реалистическое жизнеподобие уживаются с гротескной фантастикой и пародийно-игровой стихией, лирические медитации — с черным юмором, анекдот и фарс — с трагедией.
Но даже самые мрачные, самые трагические рассказы (“Возвращение Чорба”, “Памяти Л. И. Шигаева”, “Облако, озеро, башня”, “Посещение музея”) одухотворяет, как верно заметил один эмигрантский критик, “радость творческого воссоздания мира”, которая “покрывает его реальную печаль”[12] и заставляет чуткого читателя вновь и вновь припадать к благодатному источнику набоковской прозы, “большой” и “малой”.
Лишний раз в этом можно убедиться, прочитав подряд “Полное собрание рассказов”, которое, при всех изъянах справочного аппарата, будет полезно тем читателям, кто в своем познании одного из крупнейших писателей прошлого века ограничивался его романами.
* * *
А теперь позвольте сказать несколько слов о переводах десяти английских рассказов Набокова, тем более что именно эта тема в наибольшей степени соответствует специфике журнала “Иностранная литература”.
Несмотря на то что начиная с конца восьмидесятых к набоковским short stories неоднократно обращались разные переводчики, именитые и не очень, в “итоговом конволюте” представлены модернизированные версии только одного из них, Геннадия Барабтарло, прежде публиковавшиеся в уже упомянутом сборнике “Быль и убыль”.
Со страхом и трепетом приступал я к их чтению. И не только из-за многообещающего “предуведомления”, автор которого в припадке самокритики аттестовал первые редакции своих переводов весьма нелестно, поскольку при их пересмотре “обнаружилось столько погрешностей против обоих языков, особенно же русского”, что их пришлось кардинально переделать: “перепроверить, перекроить, перефразировать и перекрасить”. Скажу по секрету: среди нынешних российских поклонников Набокова у Г. Барабтарло незавидная репутация эксцентричного “фрика”, уродующего набоковские тексты нарочитой архаизацией лексики и к тому же беззастенчиво вчитывающего в них собственные (порой весьма странные) ассоциации и интерпретации.
На тематических форумах знатоки Набокова с мазохистским сладострастием смакуют стилистические ляпы из барабтарловских переводов. Вот вам пример из перевода первого англоязычного романа Набокова “Истинная жизнь Себастьяна Найта” (в версии Барабтарло — “Севастьяна Найта”): “— Хорошо, но только езжайте побыстрее, — сказал я, и, ныряя в автомобиль, у меня слетела шляпа” (здесь и далее курсив мой. — Н. М.). В стилистике подобная грамматическая рассогласованность частей фразы или сложного предложения называется анаколуфом. Чаще всего эта фигура применяется при передаче спонтанной, безграмотной речи персонажа. Помните “Жалобную книгу” Чехова: “Подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа”? В оригинале набоковского романа, разумеется, нет ничего подобного: “‘Well, try and go fast’, I said, and knocked my hat off as I plunged into the car”. (Для сравнения приведу версию из превосходного и, к сожалению, давно не переиздававшегося перевода А. Горянина и М. Мейлаха: “- Что ж, едем, только скорее, — сказал я и, ныряя в автомобиль, сбил себе шляпу”[13]). И еще — из той же, заключительной главы романа, где описывается визит повествователя в Сен-Дамьерский госпиталь: “За дверями послышалось шарканье и сопенье, и меня впустил толстый старик в толстом сером свэтере (sic!) вместо пиджака и в сношенных шлепанцах. <…> Он смотрел на меня, моргая, его припухшее лицо блестело сонною слизью”. (В оригинале: “I heard a shuffling and wheezing behind the door and a fat old man clad in a thick grey sweater instead of a coat and in worn felt slippers let me in. <…> The man looked at me blinking, his bloated face glistening with the slime of sleep”; Горянин и Мейлах, слава богу, обошлись без слизи на лице: “За дверьми зашаркали, засопели, и тучный старик в заношенных войлочных шлепанцах и плотном сером свитере вместо униформы впустил меня внутрь. <…> Старик, часто мигая, воззрился на меня; его оплывшее лицо противно лоснилось со сна”[14].)
А вот как выглядит в передаче Г. Барабтарло начало романа “Пнин” — “The elderly passenger sitting on the north-window side of that inexorably moving railway coach, next to an empty seat and facing two empty ones…”: “Пожилой пассажир у северного окна неумолимо мчащегося вагона поезда, с которым никто не сидел ни рядом, ни напротив…” (в качестве альтернативы привожу перевод Б. Носика: “Немолодой пассажир, сидевший у окна неумолимо мчавшего его вагона по соседству с пустым креслом и напротив сразу двух пустых кресел…”[15]).
А ведь есть еще печально знаменитый перевод черновика “Лауры”, из которого книжным дельцам удалось раздуть сенсацию, все эти очаровательные барабтарлизмы — “стряхивал с дерева подглядатая”, “хихикающая плёха”, “Флоре было четырнадцать лет невступно” (“Flora was barely fourteen…”) — и другие стилистические кошмары (“английские поэты, у которых в предмете вечер в деревне”), превращающие выдающегося стилиста в претенциозного графомана[16].
Неудивительно, что после подобных переводческих “подвигов” сетевые блоги и форумы пенятся от возмущенных отзывов: “Купил вчера набоковскую ‘Истинную жизнь Севастьяна Найта’ в напыщенном переводе Геннадия Барабтарло. Тут не ‘километры’, а ‘вёрсты’, не ‘Тринити’, а ‘Троицкий’, не ‘беспокойный’ и ‘беспечный’, а ‘безпокойный’ и ‘безпечный’, и вместо ‘не совсем’ — ‘несовсем’… Когда я читаю эту книгу, мне всё кажется, что передо мной не столько произведение классика, сколько бенефис г-на Барабтарло. “Найт” определённо дает выход его внутренней подчеркнутой старорежимности…” (http://www.livelib.ru/ review/287945); “Господин Барабтарло, ваш перевод ‘Пнина’ — натурально редчайшая дрянь, весьма посредственная попытка перенять блестящий язык Набокова. Очень редкими прояснениями я улавливала руку маэстро ВВН в вашем паршивом, циничном изложении, кое фраппирует читателя, искажает его восприятие оригинального текста”. Прогуляйтесь сами, на досуге, по сетевым закоулкам, и вы поймете, почему я с такими опасениями подступал к переводам англоязычных рассказов в “Полном собрании…”
К тому же из многословного послесловия к злосчастной “Лауре” я знал, что г-н Барабтарло ведет долгую и упорную войну против современной русской орфографии — “вследствие искреннего отвращения от всякого советского даже мало-мальски изобретения”[17]. (Интересно, долго бы удержался в Университете Миссури профессор Барабтарло, много бы напечатал научных трудов, если бы столь же яростно боролся в Америке за возвращение к нормам среднеанглийского, а еще лучше — древнеанглийского языка, не оскверненного проклятыми норманнами? Для справки: сам Набоков, в отличие от г-на Барабтарло, спокойно относился к послереволюционной орфографии. По ней, между прочим, печатались все его послевоенные русскоязычные тексты, что в “Новом журнале”, что в “Опытах”, что в “Воздушных путях”, что в “Издательстве имени Чехова”.)
Следы этой войны видны и на страницах “Полного собрания…”. Публиковать переводы набоковских произведений по дореволюционной орфографии, с “ятями” и “ерами”, как хотел бы напористый архаист, не позволило даже покладистое издательство “Азбука”: на русскую орфографию ему в общем-то наплевать, но поскольку по техническим причинам воплотить идею фикс переводчика-старовера было бы слишком накладно, на свет божий под видом набоковских текстов явились компромиссные, межеумочные варианты — языковые ублюдки, напоминающие олбанский йезыг падонкоф, свирепствовавший на просторах интернета лет пять тому назад, а сейчас, кажется, вышедший из моды.
Таким образом, даже на уровне орфографии в “азбучном” “конволюте” нет единства. Если русские тексты Набокова печатаются в соответствии с современными нормами, то в разделе “Рассказы, написанные по-английски” то и дело наталкиваешься на таких орфографических уродов, как “безпрерывно”, “безсмертие”, “галлерея”, “нещастлив”, “обезпокоенный”, “пре-рафаелиты”, “разсказ,” “разстояния”, “разстегнутый”, “троттуар”, “шоффер”, и т. п.
Именно они портят впечатление от барабтарловских переводов, которые в целом, к моему удивлению, оказались ничуть не хуже, чем переводы Д. Чекалова, составившие сборник “Со дна коробки”, а тем более неряшливые переложения С. Ильина, заполонившие “симпозиумовское” собрание сочинений.
Конечно же, новые редакции переводов Г. Барабтарло, несмотря на все подчистки, перекраски, усушки и перефразировки, далеки от идеала. Вновь автор грешит манерной отсебятиной: например, передавая название рассказа “Scenes from the Life of a Double Monster” как “Двуглавая невидаль. Сцены из жизни сросшихся близнецов” (откуда взялась эта “двуглавая невидаль”? в каком кошмарном сне привиделась?); или навязывая читателю аллюзию — тавтологически переводя фразу “…but he was always there, a freak, a young creature of clay” (p. 584)[18] таким вот образом: “…но всегда там был, молодой уродец, глиняный Голем” (с. 639), — видимо, забывая, что герой известной легенды и есть “глиняный человек”.
Отсебятиной подпорчена и финальная сцена рассказа “Conversation Piece, 1945” (“Жанровая картина, 1945 г.”), в которой протагонист, обескураженный внезапным визитом незваного гостя (платонического, а может быть, и не совсем платонического гитлеровца), пытается найти его шляпу, по ошибке взятую накануне вечером: “I could not remember where I had put his fedora, and the feverish search I had to conduct, more or less in his presence, soon became ludicrous” (p. 596). В переводе Барабтарло фраза звучит так: “Я забыл, куда я положил его фетровую шляпу, и лихорадочные поиски, которые я принужден был затеять более или менее в его присутствии, скоро стали напоминать водевиль” (с. 643). Отметим не слишком изящный буквалистский повтор местоимения “я” в первой части предложения, а заодно напомним, что слово “водевиль”, заменившее “ludicrous” (смехотворный), — означает легковесную комедийную пьесу с танцами и песенками. Кто помнит содержание набоковского рассказа, согласится со мной, что некстати выбранное слово, помимо всего прочего, явно противоречит эмоциональной окраске всего эпизода: в указанной сцене рассказчику явно не до развеселых куплетов и танцев. Может быть, переводчик перепутал “водевиль” с “фарсом”, словом, которое, как известно, означает не только разновидность комического действа, но и шутовскую выходку, непристойное, постыдное зрелище? Но неужели же г-н Барабтарло, уехавший из СССР в 1979 году — не на “философском пароходе” 1922-го, и не с Врангелем, в ноябре 1920-го, — настолько забыл родной язык, что путается в простейших понятиях?[19]
Помимо неуклюжих лексических подмен встречаются нам в обновленных переводах и синтаксические корявости (“чем дальше мы бежали, тем становилось яснее, что то, что гнало нас…” (с. 604) — в оригинале: “and the farther we fled, the clear it became that what was driving us…” (p. 562)[20]), и манерная архаизация имен собственных, которой, кстати, от него заразился и составитель. Вопреки современным нормам транслитерации, они пишут не “Генри Джеймс”, а “Генри Джемс”, не “Эдмунд Уилсон”, а “Эдмунд Вильсон”, вместо “Оскар Уайльд” — “Оскар Вайльд”… (Дай им волю, они бы, как в эмигрантских газетах 1930-х годов, писали “Хитлер”, “Ольдус Гексли” и “Чанкайшек”.)
Я не ставил перед собой задачу тщательного изучения переводов Г. Барабтарло. Повторяю, несмотря на отмеченные огрехи и несуразности, они не выглядят совсем уж безнадежными по сравнению с версиями его предшественников, у которых тоже при желании можно найти немало забавных перлов. Но, может быть, стоило для “итогового” сборника набоковских рассказов отказаться от пагубного принципа монополии одного переводчика? (Тем более если этот переводчик известен своими эксцентричными взглядами на перевод, на орфографию, да и на русский язык в целом.) Не лучше ли было бы представить в “Полном собрании рассказов” труды разных переводчиков? Ведь компетентный редактор смог бы отобрать наиболее удачные варианты из множества переводов и перепереводов, разумеется, еще раз перепроверив их, устранив ошибки и стилистические неуклюжести — чтобы читателю, отправившемуся на прогулку по бархатным лужайкам набоковской прозы, не пришлось спотыкаться об орфографические колдобины и увязать в трясине неясности и неряшливости.
Весьма желательно, чтобы в этой прогулке нас сопровождали квалифицированный специалист по набоковскому творчеству и толмач, который способен адекватно передать очарование подлинника, не делая его творца жертвой сумасбродных теорий.
Жаль, что в “Полном собрании рассказов” в роли посредников между русскими читателями и автором выступили поднаторевший на саморекламе халтурщик да взбесившаяся лошадь просвещения.
[1] Новая газета, 2008, 20 июня.
[2] “Действие Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений не распространяется на произведения, которые на дату вступления этой Конвенции в силу для Российской Федерации уже являются на её территории общественным достоянием”. Эта поправка была отозвана только в 2012 г.
[3] Г. Адамович. Рец.: “Современные записки”, кн. 43. Часть литературная // Последние новости, 1930, 15 мая (№ 3340). — С. 3.
[4] Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова. Критические отзывы, эссе, пародии / Под общ. ред. Н. Г. Мельникова. Сост., подготовка текстов Н. Г. Мельникова, О. А. Коростелева. — М.: Новое литературное обозрение, 2000. — С. 105-107.
[5] П. Балакшин. Рец.: “Современные записки”, книга 61. Париж, 1936 // Земля Колумба (Сан-Франциско). 1936. Кн. 2. — С. 123.
[6] Цит. по: Классик без ретуши. — С. 50-51.
[7] J. Bryer, T. Bergin. Cheklist: Essays in Periodicals. — In: Nabokov: The Man and His Work / Studies edited by L. S. Dembo. — Madison; Milwaukee and London: The University of Wisconsin press, 1967, pp. 231-276.
[8] A. Wilson. Nabokov’s Basement // Spectator, 1959, № 6821 (March 20), p. 412.
[9] Цит. по: “Хороший писатель — это в первую очередь волшебник…” Из переписки Владимира Набокова и Эдмунда Уилсона / Сост. и пер. с англ. А. Ливерганта; Вступительная статья и коммент. Н. Мельникова // Иностранная литература, 2010, № 1, с. 105.
[10] S. J. Parker. Vladimir Nabokov and the Short Story // Russian Literature Triquaterly, 1991, № 24, p. 68.
[11] Op. cit., p. 69.
[12] Г. Х. <Герман Хохлов> Рец.: Возвращение Чорба. — Берлин: Слово, 1930. Цит. по: Классик без ретуши. — С. 48.
[13] Цит. по: В. Набоков. Романы. — М.: Худож. лит., 1991. — С. 160.
[14] Указ. изд., с. 162.
[15] Указ. изд., с. 169.
[16] И совершенно неубедительно выглядят доводы в пользу подобных лексических “изысков” и бездумной архаизации набоковского словаря, которые приводят переводчик и его редкие сторонники — из тех, что пытались составить себе символический капиталец, участвуя в позорной кампании по раскрутке ненаписанного романа, черновики которого смертельно больной писатель в категорической форме велел уничтожить. Можно ли, скажем, подменять вполне нейтральное “barely” заскорузлым архаизмом “невступно”, на том основании, что в 1926 году Набоков, исполнивший роль Позднышева во время шуточного суда над героем “Крейцеровой сонаты”, задействовал его в защитной речи? Какая связь между стилизацией речевой манеры человека 1880-х годов и авторской речью второй половины 1970-х? И разве набоковский словарь навсегда закостенел в начале 1920-х и не менялся со временем? Достаточно почитать набоковские письма 1950-1970-х гг. русскоязычным корреспондентам (например, Роману Гринбергу и Глебу Струве), чтобы убедиться в том, что под старость писатель вовсе не превратился в адмирала Шишкова.
[17] Г. Барабтарло. “Лаура” и ее перевод. — В кн.: В. Набоков. Лаура и ее оригинал. — СПб.: Азбука, 2010. — С. 178.
[18] Здесь и далее оригиналы набоковских рассказов цитируются по изданию: The Stories of Vladimir Nabokov. — London: Weidenfeld & Nicolson, 1995.
[19] Впрочем, с жанровыми обозначениями плохо не только у американского профессора литературы, но и у автора примечаний № 3, считающего жанром “научную фантастику” (с. 728). Мы-то с вами знаем, что научная фантастика (как и детектив) — это вид литературы, который может реализоваться в различных жанрах повествовательной прозы: рассказах, повестях и романах.
[20] Другие переводчики сумели избежать неуклюжего спаривания союза “что”. Привожу вариант Д. Чекалова: “…и по мере нашего бегства, становилось ясней, что сила, распоряжающаяся нами, — нечто большее…” (Цит. по: В. Набоков. Со дна коробки. — М.: Издательство Независимая газета, 2001. — с. 49).