Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2014
Robert Garnett Charles Dickens in Love. — NY; London: Pegasus Books, 2013
Поэт Уильям Йейтс задал когда-то в одном из своих стихотворений риторический вопрос: “Кто сильнее возбуждает воображение — женщина, которую завоевал, или женщина, которую потерял?” В книге “Влюбленный Диккенс” ее автор Роберт Гарнетт — американский профессор и известный “диккенсовед”, — процитировав этот вопрос, отвечает на него однозначно: “Воображение Диккенса возбуждалось женщинами, которых он потерял”. (Во всяком случае, так было до последней страстной любви, пришедшей к нему в 45 лет и продолжавшейся до самой смерти.)
В жизни Диккенса тяжелых любовных утрат было две: Мария Биндел — первая любовь, двадцатилетняя дочь лондонского банкира; и Мэри Хоггарт — младшая сестра его жены. Первая его отвергла, измучив трехлетним ожиданием; вторая — боготворившая его семнадцатилетняя девочка — умерла в самом начале их отношений. Кстати сказать, последней любовью Диккенса тоже стала юная девушка — восемнадцатилетняя актриса Нелли Тернан.
Три любви Диккенса — три абсолютно разных сюжета. Они относятся к разным периодам его жизни, имеют разные начала, кульминации и финалы. И все же рассмотренные вместе, они формируют единую историю длиной в сорок лет — начиная с юности Диккенса и кончая его смертью.
В Америке из всех произведений Диккенса бешено популярной стала только сказка “Рождественская песня”. (Каждое Рождество появляется ее новый кино- или театральный вариант — всего их набралось уже 250.) И образ самого Диккенса долго хранился в сознании американской публики в рождественском варианте. Об этом — рецензент книги “Влюбленный Диккенс” Илэйн Шоултер:
Не было писателя, которого бы так любили при жизни, как любили Диккенса. Он стал символом Викторианской эпохи. Филантроп, лектор, патриарх, отец десятерых детей, он воплощал семейные добродетели своего времени. Таким Диккенс прошел и почти весь ХХ век. Но к 2012 году (году его двухсотлетнего юбилея) биографы воссоздали общими усилиями реальный — страстный, противоречивый, затаенный, не без душевных изъянов — характер британского литературного гения. Правда, к этому времени изменилось представление и о самой Викторианской эпохе, преобразившейся из респектабельной, честной и скучной в порочную, декадентскую и эротическую. И новый Диккенс вполне вписывается в новое Викторианство.
Не вписывается. Начать с того, что две его первые любови были платоническими. С Марией Биндел девятнадцатилетний Диккенс вел себя, как Артур Кленнем с Флорой Кэсби в романе “Крошка Доррит”: письма, стихи, выяснения отношений, отчаяние, пустые надежды, — то есть, все те мучения, которые так пронзительно описаны в романе. Диккенс даже ярко представил себе свой несостоявшийся брак с Марией и безжалостно описал его в “Дэвиде Копперфильде” — как катастрофический брак Дэвида и Доры. Однако когда через 22 года Мария Биндел дала о себе знать, сорокалетний Диккенс снова рванулся к ней — в несбыточной надежде на счастье.
Любовь молодожена Диккенса к свояченице не вписывается в принятые определения. Он любовался этой девочкой, поражался её тихой стойкости, верности, спасительной практичности, самоотверженности без самолюбования — чертам, которые он придал потом почти всем своим юным героиням: Эми Доррит, Эстер Саммерсон (в “Холодном доме”), Малютке Нелл (в “Лавке древностей”), Агнес (в “Дэвиде Копперфильде”) и Лиззи (в “Нашем общем друге”). Читаем у Гарнетта:
Фактически Мэри Хоггарт стала религией Диккенса — притом, что его христианство было почти детским — сентиментальным и прагматичным. Это “домашнее” христианство не удовлетворяло его пылкий идеализм, чувствительность и фантазию. Уильям Теккерей говорил про Диккенса: “Эмоции циркулируют в нем глубоко и мощно, как кровь”. В религии ему нужны были интенсивность и жар, и со смертью Мэри Хоггарт он нашел образ для своих религиозных чувств. Прекрасным, но земным свойствам ее души он придал святость. Память о Мэри разбудила в нем способность к служению. Иисусом Христом Диккенс восхищался, как восхищаются хорошим социальным работником, но по-настоящему боготворил дух Мэри Хоггарт.
Многие искушенные читатели разных поколений издевались над ангелоподобными героинями Диккенса. Шутник Оскар Уайльд писал: “Только человек с каменным сердцем мог не смеяться в сцене смерти Малютки Нелл в ▒Лавке древностей’”. Оруэлл называл диккенсовских девушек “ангелами без ног”, намекая на отсутствие в них живительной сексуальности. И все же его героини живут и не теряют своей всемирной славы. Не исключено, что гениальная интуиция Диккенса включала этих тихих ангелов как необходимый противовес остальным его ярким и гротескным персонажам и мрачным поворотам сюжетов — ради магического баланса, необходимого для создания бессмертного литературного шедевра.
Первая биография Диккенса была написана его другом Джоном Форстером через год после смерти писателя — неудивительно, что тогда биограф едва коснулся скандального ухода Диккенса от жены Кэтрин — матери десятерых его детей. Свой уход Диккенс оформил в высшей степени не по-джентльменски:
В августе 1858 года Диккенс опубликовал печально знаменитое заявление для публики, в котором писал: “Много лет наш брак с миссис Диккенс был несчастливым. Все, кто нас знал, замечали, что в наших характерах и темпераментах мало общего, и мы совершенно не подходим друг другу”. В заявлении намекалось на нестабильность психики жены и на ее неспособность заботиться о детях. Многие были возмущены неблагородным поведением всеобщего кумира. В Америке язвительно писали: “Обидно, что после двадцати пяти лет брака мистер Диккенс не мог еще немного потерпеть. Правда, говорят, что после рождения десяти детей у миссис Диккенс была склонность к тучности, что крайне неприятно мужчине с таким элегантным вкусом.
Только самые близкие друзья знали, в чем дело: Диккенс без памяти влюбился в восемнадцатилетнюю актрису Эллен (Нелли) Тернан. Немногие известные обстоятельства этой его любви (столь же глубокой и долгой, как и две первые) драматичны и унизительны. Похоже, что Диккенс опять долго вымаливал любовь и почти покупал ее, помогая деньгами непутевой театральной семье Тернан щедрее, чем своей собственной. Он снял Нелли квартиру, жил отдельно и держал свои отношения с ней в таком глубоком секрете, что первые подробности стали выплывать наружу лишь в 1933 году — после смерти последнего сына Диккенса. К тому же и счастливой эту любовь не назвать, скорей, она была горькой — как в романе “Большие ожидания” любовь к Эстелле уже повзрослевшего Пипа, который говорил:
Я не провел с ней ни одного счастливого часа, но все 24 часа в сутки мечтаю о счастье жить с ней до самой смерти.
Этого Диккенс добился — он тайно жил с Нелли двенадцать лет, до самой своей смерти в 1870 году. В терзаниях и восторгах этой любви он написал два самых своих мощных и, вероятно, самых зрелых романа: “Большие ожидания” и “Наш общий друг”, и в обоих впервые появляются далеко не ангелоподобные его героини.
“Романы Диккенса, — пишет биограф Гарнетт, — памятники не только их гениальному автору, но и трем женщинам, которых он горячо (хоть и не всегда достойно) любил, — трем его музам и наставницам в непостижимой науке любви”.
Tim Tzouliadis The Forsaken: An American Tragedy in Stalin’s Russia. — Little, Brown. 2008.
Веками в нью-йоркской гавани приветствовали иммигрантов, прибывавших в Америку. Но в 1930-1931 годах Нью-Йорк провожал американцев, тысячами эмигрировавших из Америки, и не куда-нибудь, а в Советский Союз. Это были и коммунисты, и просто рабочие, фермеры, инженеры, учителя, бежавшие от безработицы. Многие были наняты на советские автозаводы, которым Форд продал сотни сборочных линий устаревшей “модели А”. Советское агентство по найму — Амторг — приняло заявления от 100 000 американцев. 10 000 из них уехали в Россию. Их судьбу и попытался проследить историк Тим Цулиадис в книге “Брошенные. Американская трагедия в Сталинской России”.
Советский Союз принял американцев радушно. “В 1930 году, — пишет Цулиадис, — школы для англоязычных детей были открыты в Москве, Ленинграде, Харькове, Сталинграде и Нижнем Новгороде. На тракторном заводе в Сталинграде американец зарабатывал на 110 долларов в месяц больше рабочего в Детройте, плюс получал даровое жилье, уборщицу, месячный отпуск и бесплатный транспорт”. В 1931 году в Москве жило столько американцев, что там были созданы две бейсбольные команды (американская и русская) и выходила газета “The Moscow News” под редакцией Анны Стронг — подруги Элеонор Рузвельт. В газете “Нью-Йорк таймс” журналист Уолтер Дюранти рисовал сияющий портрет России, включая ГУЛАГ:
Каждый трудовой исправительный лагерь формирует род коммуны, где его обитатели относительно свободны и работают на пользу коммуны. Еда и жилье — даровые, а за работу они получают небольшую плату. Они, безусловно, не заключенные в американском понимании этого слова.
(Да что взять с журналиста в 31 году, если в 44-м вице-президент Уоллес так описал энкаведешников после визита в ГУЛАГ: “Старые солдаты в голубых фуражках. Заключенные относятся к ним с явным уважением”. Уоллес не знал, что в день его визита роль заключенных тоже играли работники НКВД.)
Сладкая жизнь американцев в СССР стала стремительно и необъяснимо меняться, когда 30-е годы перевалили за середину: молодежь начали брать в 37-м. Большинство расстреливали сразу после ареста, причем вместе с отцами, которые привезли их в Советский Союз. Сыновей допрашивали и били при отцах, а иногда и при матерях. Расстрелы велись в Бутово, в 30-ти километрах к югу от Москвы. Бейсболист Артур Аболин был расстрелян вместе с младшим братом Карлом и с отцом Джеймсом. Мать умерла в лагере. Не тронули только сестру-школьницу. Брали и знаменитостей. Парашютист Виктор Герман, недавний герой, которого называли Линдбергом России, был схвачен на улице в городе Горьком (прозванном советским Детройтом) и доставлен в управление НКВД — как и другие арестованные американцы — на той самой “модели А”, которую они собирали.
В Москве студент Художественного училища Том Сговио каждый день слышал новость об аресте очередного знакомого, причем вместе с семьей. Особенно потряс арест друга — Арнольда Предина. Клуб американских рабочих на улице Герцена закрыли, как и английские школы, объявленные “центрами подготовки шпионов”. Учителя исчезли. После ареста отца Том бросился в то единственное место, где двадцатилетнему американцу могли оказать помощь, — в американское посольство. Остальные посольства в Москве осаждали обезумевшие европейцы, слишком поздно понявшие, какую ошибку они совершили. Американское посольство отказывало в помощи бывшим соотечественникам под разными предлогами, включая нелепые. Например, тем, у кого не было двух долларов, чтобы уплатить за продление паспорта — хотя было известно, что в СССР владение иностранной валютой — преступление. По выходе из посольства американцев хватало НКВД буквально на глазах у дипломатов. Тома Сговио попросили прийти через неделю, он вышел из посольства, на площади Свердлова был арестован и исчез на 20 лет.
На книгу “Брошенные” написана масса рецензий. Вот что пишет знаток периода сталинского террора Энн Эпплбаум, автор бестселлеров “ГУЛАГ” и “Железный занавес”:
Однажды в Сибири мне рассказали о лагере, известном у местных как “Английская колония”. Говорили, что это в нескольких часах езды от города, туда не доходит поезд, а дорог нет вовсе. Однажды путевой обходчик нашел поблизости остатки британской военной формы. Кто-то слышал, как заключенные пели по-английски. В архивах я не нашла ни следа этого лагеря. Даже сегодня те, кто пытается узнать о судьбе иностранцев в ГУЛАГе, обнаруживают, что документы потеряны, или неизвестно куда переведены, или не существуют… И ничего нельзя доказать.
Поэтому Эпплбаум считает такой важной книгу Цулиадиса, собравшего все письма (в том числе мольбы о помощи из архива Американского посольства), все дневники, мемуары, пересказы историй, даже слухи и, конечно, свидетельства горстки оставшихся в живых. Среди них — Том Сговио и Виктор Герман. Том выжил потому, что рисовал в лагере на Колыме пропагандистские плакаты. Он освободился в 50-х. Герману удалось выбраться из России только в 1976 году, через 45 лет после приезда.
В рецензии на книгу “Брошенные” Энн Эпплбаум касается и злободневного аспекта старой трагедии:
Трагедия была двойной: американцев не только предало советское правительство, но и бросило собственное. Возможно, отчасти это было нежелание помогать коммунистам, которые предпочли Америке Советский Союз (некоторые из них уже на кораблях демонстративно бросали в океан американские паспорта). Но главное — на Западе отношения между странами считались в то время неизмеримо важнее индивидуальных судеб. Европейские посольства тоже не спасали своих граждан. До взлета движения за гражданские права в 60-х годах дипломаты не шли на риск международного конфликта ради сограждан, попавших в ловушку советских репрессий.
Сколько американцев погибло во время сталинского террора (загадочно кровожадного в отношении своих сторонников), неизвестно. В книге “Брошенные” приводятся такие цифры: в 1951-м Госдеп составил отчет о двух тысячах американцев, пропавших в Советском Союзе. В 1952 году по данным ЦРУ еще 300 американцев было переведено из Китая в город Молотов (Пермь). В постсоветское время совместная комиссия обнаружила след 119-ти пленных американцев с русскими, украинскими и еврейскими фамилиями, вывезенных НКВД из Германии. Один архив хранит документ 50-х годов о 2836-ти зэках-американцах только в лагерях Республики Коми… Да и какая может быть точность, когда даже в наше, относительно открытое, время в исторической литературе число жителей Советского Союза, арестованных с 1935-го по 1941-й годы, колеблется между тремя и девятнадцатью миллионами (!) — в зависимости от степени личной причастности, политической наивности или патриотизма пишущего. Именно в связи с этим интересен вывод Энн Эпплбаум:
Во многих аспектах отношение Америки к сталинскому Советскому Союзу было основано на глубоком невежестве американцев. Не только коммунисты и левые, но и политически нейтральные общественные деятели, журналисты и дипломаты проявляли наивность, в которую трудно поверить.
Посол Джозеф Дэвис писал, что у Сталина “лицо человека, которого любят дети и собаки”. Дюранти восхвалял ГУЛАГ. Даже если это была не глупость, а неведение, то неведение непростительное. “Остается надеяться, — пишет Эпплбаум, — что в будущем мы будем избавлены от такой опасной политической наивности”.
Это же пожелание можно отнести и к тем россиянам, которые готовы вернуть Волгограду название Сталинград. Ничто не изменит того факта, что Сталинградская битва была величайшим сражением Второй мировой войны или что Ленинградская блокада была самым жертвенным и героическим противостоянием. Но это не значит, что за Петербургом и Царицыным надо навечно закрепить лишь один — темнейший — период их долгой, разнообразной и великой истории.