Перевод Жанны Перковской
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2014
Вступление Надежды Стариковой
Нельзя сказать, что современная словенская малая проза совсем неизвестна в России, однако имеющиеся публикации не дают о ней исчерпывающего представления. А между тем рассказ — один из наиболее продуктивных и репрезентативных для сегодняшней Словении жанров. Это в немалой степени связано с той “перестройкой” национальной литературной инфраструктуры, которую вызвала словенская “бархатная” революция и последовавшие за ней изменения на карте Европы: в 1991 году Словения, до этого имевшая статус одной из республик Югославии, обрела самостоятельность, впервые в своей истории став суверенным независимым государством. В новых условиях словенская литература начала искать адекватные способы взаимодействия с действительностью и сразу же столкнулась с проблемой выживания в условиях рынка, высокой конкуренцией, лавиной массовой переводной продукции. В результате произошло некоторое перераспределение “жанровых сил”, возрос интерес к малым прозаическим формам — темп жизни и рыночные отношения потребовали мобильности и быстроты реакции и от художника, и от читателя. Прошедшие два десятилетия показали, что испытание коммерциализацией всех сфер общественной жизни литература в целом выдержала, сохранив самобытное лицо и высокий художественный уровень. Это в полной мере иллюстрируют представленные ниже рассказы четырех словенских писателей, которых можно отнести к старшему и среднему литературному поколению.
Милан Деклева известен на родине прежде всего как поэт, со времени его дебюта прошло уже более четырех десятилетий, отмеченных многими стихотворными сборниками. Его “Хромые сонеты” — знаковая книга 1990-х годов. Поэтическая образность мировосприятия придает прозе Деклевы особое стилистическое изящество. Владо Жабота читательская аудитория Словении знает с середины 1980-х гг. В своих произведениях, сумеречная атмосфера которых заставляет вспомнить романы Франца Кафки, он широко использует предания и легенды не затронутой цивилизацией равнины, болотистой области Словении, лежащей на северо-восток от реки Муры, особенности этнического сознания ее жителей, их диалект. Один из ведущих представителей словенской постмодернистской прозы, заявившей о себе тридцать лет назад, Андрей Блатник “устал” от конструирования виртуального мира слов, от игры с текстом и читателем и кардинально изменил эстетическую ориентацию, теперь сюжеты его бытовых зарисовок, в которых, без сомнения, чувствуется влияние Раймонда Карвера, решены в технике минимализма. Писательская карьера Мойцы Кумердей началась сравнительно недавно — в конце 1990-х, — когда в словенской литературе появилось много новых женских имен. В ее сочинениях логика и эрудиция органично соединяются с самоиронией и сарказмом.
Рассказанные истории, как и способы их воплощения, непохожи. Деклева реализует свой замысел через феномен Другого, моделируя внутренний мир умственно неполноценного подростка, сам факт существования которого — вызов для бритоголового отморозка; Жабот — в мистическом духе преданий своей малой родины, Прекмурья; Блатник — с помощью хроники ежедневных событий и обыденных хлопот; Кумердей — с нескрываемой иронией, оттеняющей фантастичность представленной ситуации. Каждый из авторов предлагает читателю свой вариант осмысления и переживания реальности, но при этом все они предпочли “большим” темам камерные сюжеты, обращенные к конкретному личностному опыту.
Владо Жабот
Ночь у св. Флориана
На поляне у костра сидели люди — недвижно, молча. Взоры потуплены. Отчужденные, почти белые лица пришельцев из дальних краев. Босые ступни, поджарые животы, запавшие глаза… Люди сидели, закутавшись в попоны, а искры, одна за другой, роем взмывали в ночное небо, то создавая вихрь, то вдруг зависая дрожащими точками, после чего, обессиленные и разрозненные, словно крадучись, уже не возносились, а как бы через силу добирались туда, чтобы встретить кончину. Порой в воздухе полыхало, будто воспаряла светящаяся дуга. Потом наступало угасание, закат — и ни единому малому огоньку не удавалось удержаться в вышине, все они гибли и скатывались вниз, в ночную тьму…
Дремотное пламя бросало дрожащие блики на деревья, обступившие поляну. Из лесной глуши донесся стонущий звук, затем словно что-то упало, покатилось по листве, захрустело, зашумело в сушняке и стихло — и только все еще покачивалась, замирая, протянутая к поляне тонкая веточка. Вновь настала такая тишь, такая недвижность и тьма, что перехватывало дыхание, поэтому он то и дело озирался, прислушиваясь: не таится ли за спиной изготовившаяся к прыжку смерть. Подойти к этим людям с белесыми лицами, которые словно были вплетены в игру светотени, к людям с голодными ввалившимися глазами, он опасался, но далеко впереди, на холме, возвышалась церквушка Святого Флориана, а за спиной, в долине, осталась пустынная деревня. Зубы клацали от холода, порывы ветра пронизывали до самых костей, временами из темноты раздавалось невнятное мычание, словно вокруг бесновалась нечистая сила…
И вдруг усталую тьму пронзил луч света, он пересек разверстое, поросшее терниями ущелье и теплым отсветом заплясал в глазах — как если бы его направил сюда сам святой Флориан. Странник отделился от дерева и вступил в световое пятно. Под ногами захрустело, заискрилось, но никто даже не поднял головы — все по-прежнему сидели понуро, как если бы то, что происходит вокруг, не имело никакого значения, лишь бы оно скорее закончилось…
— Добрый вечер! — с расстояния нескольких шагов поприветствовал он сидящих. Никто не ответил, хотя ему показалось, что кое-кто даже вздрогнул, как если бы пробудился от дремы.
— Добрый вечер! — повторил он, уже громче. — Я заблудился и хотел бы… если позволите… — он подступил ближе. Старик, сидевший на куче валежника, прислонясь к стволу дуба, наклонился к костру и пошерудил в нем прутом.
— Нельзя ли мне присесть… Что-то зябко…
Старик опять откинулся назад и воззрился в небо, где выплясывали искры. Странник тем временем размышлял, как ему поступить. Чувствовал он себя неуютно — больше всего ему хотелось повернуть назад и бежать куда глаза глядят.
— Не покажете ли вы мне дорогу… к церкви Святого Флориана… я сбился с пути, я паломник… — Старик вперился в него белесыми глазами, и странник, поймав этот взгляд, сделал шаг навстречу, пытаясь изобразить на лице улыбку.
— Одному в лесу, да еще ночью… — продолжал он, — сами знаете, каково, добрый человек… Вроде и спешить без надобы, а идешь себе и идешь, меж тем лучше бы погодить, чем вот так, на ночь глядя, да через ущелье…
Старик смотрел сквозь него не мигая. Морщинистое лицо, отросшая редкая щетина. Казалось, что он даже не услышал обращенных к нему слов. Странник взглянул на других — они сидели по-прежнему, опустив взоры, но, на удивление, двое мужчин средних лет словно бы потеснились, и между ними возникло немного свободного места. У странника отлегло от сердца: теперь и он мог поместиться у огня.
— Можно? — и он шагнул вперед. Те двое, что прежде подвинулись, не отозвались. Даже не глянули в его сторону, и он подсел к огню. Старик подбросил дров — гораздо больше, чем было нужно. Наверное, это чтобы я скорее согрелся, подумал гость и с благодарностью улыбнулся, но и улыбка его осталась незамеченной. Что ж, не буду им докучать, подумал гость. Однако, стоило ему развязать котомку, он сразу же заметил, что все искоса следят за его действиями, при этом особенный интерес вызывает именно содержимое котомки… Тайком наблюдая за сидящими, он стал шарить внутри, нарочито долго перещупывал тряпичные свертки, наконец, извлек краюху хлеба, положил ее перед собой на траву… На золотистую запеченную корочку тут же слетелись алчные взоры. Странник тем временем продолжал рыться в котомке, как если бы искал в ней что-то еще, а краюха лежала на траве, потом он подобрал ее, вновь завернул в тряпицу и сунул обратно, заметив при этом, что пожилые женщины стали перешептываться между собой, тощий парень заерзал, а соседи едва перебарывали желание повернуться и рассмотреть его как следует… Странник поместил котомку в ногах и уставился в огонь. Раскаленные головешки постепенно таяли и осыпались, шипя и треща. Затаившиеся было языки пламени взметнулись вновь от порыва ветра, а позади всего этого струился стариковский лик, трепетали белесые глаза, которые, казалось, обволакивали снаружи, ощупывали изнутри, проникали в черепную коробку, распространяясь по всему ее своду. Этот исполненный белесости взор опять и опять пробивался сквозь струи горячего воздуха, слизью просачивался в самое нутро, скапливаясь в недрах живота. Странник смежил веки, пытаясь погрузиться в молитву, и перед ним замаячил озаренный светом образ святого Флориана… Деревянную раму обвивает плющ, углы украшены гирляндами полевых цветов, от убогой, покинутой жителями, деревушки в небо поднимаются клубы дыма, по соломенным крышам мечутся язычки пламени, алые искры взлетают в небо… и над всем этим, на облачке, восседает святой Флориан, держа бочонок с водой… Чуть поодаль, на опушке, обрамленной буковой порослью, пасется белый, коряво прорисованный вол. Страннику стало не по себе: все, что сейчас его окружало, напоминало ту самую Божью кару — алые языки пламени, разлетающиеся искры, темное небо… Дым повалил прямо в его сторону, стало нечем дышать… Старик пристально смотрел на него сквозь колеблющуюся дымку. Кое-кого из сидевших вроде как объял сон… В костре зашипела сырая ветка, по хворосту пробежало пламя. Похолодало, стужей веяло из долины, от земли, в тело вселялась промозглость.
— Может, по глоточку первача? — спросил странник, не решаясь ни на кого посмотреть. — Согревает…
Он размотал узелок, достал почти полную бутыль и слегка встряхнул ее, так, что внутри образовались пузырьки. Не спеша вынул пробку, сделал большой глоток, отер горлышко, причмокнул от удовольствия и вновь поймал жадные взоры, но теперь они уже не были просительными — они требовали, в них была готовность отнять, если только он не предложит сам.
— Давайте, попробуйте, — пробормотал он, протягивая бутыль тому, кто сидел поближе. Приподнял ее и опять немного потряс, как если бы хотел уверить сидящих в том, что это не какая-нибудь гадость. — Чертовски хорош! — добавил он уже громче и ободряюще закивал. Сосед выхватил у него из руки бутыль и уже было поднес ее ко рту, чтобы отхлебнуть, но вдруг передумал. Лицо его исказила гримаса сомнения, и он почти кинулся к старику, держа бутыль как можно дальше от себя, словно из нее дурно пахло. Старик принюхался, взял бутыль, тоже встряхнул ее, в то время как все остальные, вытянув шеи, с любопытством смотрели на него и перешептывались…
— Господи, да неужто ж я вас хочу отравить, — усмехнулся странник. — Я ж сам пил, вы ж видели! — Он посмотрел на соседа, но вместо ответа получил только презрительный взгляд: мол, на такую глупость и ответить-то нечего, молчал бы лучше.
— Ну, не хотите — как хотите… Мое дело предложить…
Он попытался встать, но соседи схватили его под руки и силком усадили обратно.
— Это еще что такое? — возмутился странник. — Что вы делаете?
Он пытался унять внезапно охватившую его дрожь. Старик одарил его немым взором, после чего вновь осмотрел бутыль со всех сторон и даже обнюхал ее, будто не зная, что с ней делать.
— Отдайте! — взвыл гость, отбиваясь. Но руки, державшие его, были цепкими, как тиски. Пришлось смириться. Эти люди вели себя так, как если бы он был полным ничтожеством, а его самогон — чем-то крайне сомнительным… Старик плеснул несколько капель в костер — раздалось шипение, взметнулся синий язычок пламени — и только после этого ловко, уже не раздумывая, к явному удовольствию остальных, поднес бутыль ко рту и тоже сделал большой глоток.
Бутыль передавали из рук в руки, к ней припадали, улыбаясь друг другу. Тем временем стало темно и холодно, потому что костер догорел, и лишь местами тут и там вспыхивали огоньки. Странник завернулся в свою накидку и стал молиться, жалобно поглядывая в сторону церкви, стоявшей высоко на холме, он обращался к небу, выпрашивая пощады — нет, не только для себя, но и для всех заблудших во тьме. Он просил святого Флориана погасить адский огонь, но тот являл свои очертания лишь на короткий миг, словно его затмевали облака. Вокруг была сгустившаяся тьма, темные фигуры, и только в отдалении маячило что-то белое, словно между деревьями бродил вол и жевал, жевал свою жвачку…
Когда самогон кончился, кто-то подложил в костер дров. Опять высоко взметнулось пламя, и опять странник заметил, что к его котомке прикованы жадные взгляды. Он придвинул ее поближе. Не то чтобы ему было жаль содержимого — краюхи хлеба, куска орехового пирога, шмата сала, луковицы — да он с радостью поделился бы своим добром, но то, как бесцеремонно обошлись с ним и его бутылью, его обескуражило. Скованные железной хваткой предплечья ныли, и он мог лишь бросать свирепые взгляды на тех, кто его удерживал, но они вели себя так, как если бы уже давно забыли о его существовании. Прошло еще немного времени и, казалось, интерес к котомке пропал. Кто-то опустил голову на колени, кто-то даже прикорнул… Странника тоже стала одолевать дремота, хотя спина мерзла, а от костра шел жар. Веки смыкались сами собой, все расплывалось перед глазами, в том числе и лицо старика, — оно приближалось, обволакивало теплой, подвижной мягкостью, которая волнами обтекала все вокруг и тихо сливалась в безмятежный туман, чуть покачнувшись над бездной… Странная она, эта церковь Святого Флориана, сумрачная, безлюдная, словно бросили ее на произвол судьбы посреди этого букового леса… Красноватые отблески ползут по стенам, по пустым скамьям, из мертвенного мрака углов смотрят восковые лики, а с потолка, густо усеянного звездами, ниспадают побеги плюща, оплетающего Крестный ход, простертые ручонки ангелов… К стене возле главного алтаря прислонен грубый могильный крест, а на кудрявом облачке с багряной каймой восседает святой Флориан, заливает пламя, сам темный, увенчанный цветами, на лепестках играют блики пламени, а оно не угасает, взвивается с соломенных крыш и лижет небеса, темные, обрамленные гирляндами из цветов, пахнущих тем самым первачом… Грех, воспламенившийся среди цветущих полей. Тишь, пропахшая самогоном до самых звезд, до огромного ока, утопающего в багровом полумраке главного алтаря. И грудь теснит, и движения восковых лиц и тел, и свисающих зеленых побегов едва уловимы, словно что-то тихонько тлеет, и вот-вот все вспыхнет и разгорится синим пламенем… И тут врата со скрипом отворяются, и в проеме возникает вол! На какое-то мгновение он останавливается, затем неуклюже, медленно ступает по мощеному полу, идет по центральному нефу, мимо кропильницы, прямо на красный свет, который горит над столом, где обычно совершают обряд Святого Причастия. Восковые лики зачарованно следят за ним, ангельские пальчики цепляются за плющ, слышен только приглушенный скрип затворяющихся дверей, затем шумное дыхание — вол останавливается возле красного огонька, тянет шею, словно норовя лизнуть его…
Странник встрепенулся — наверное, он даже вскрикнул во сне: все таращатся на него из-под нахмуренных бровей… И при этом что-то жуют! Колышется пламя, в ногах у старика лежит порожняя котомка…
— Ворюги! — воскликнул он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Челюсти угрожающе замерли, перестав жевать, и некто, совсем еще юнец, вскочил, сжимая нож, но старик решительным жестом остановил его. Видно было, что все так бы и ринулись на него, не исключая самого старика, и, скорее всего, нож есть у каждого. Бежать не имеет смысла — тут же поймают: этот подросток уж точно своего не упустит, да и другие, похоже, тоже не прочь позабавиться. Лучше держаться поближе к старику — пусть и он рассержен настолько, что едва скрывает гнев, но, кажется, на растерзание пока не отдает. Ясно, что он тут главный, все ему подчиняются беспрекословно, с полнамека. Конечно, и ему доверять особенно не приходится. Стоит лишь взглянуть на это щетинистое лицо, по которому мечутся тени, в эти глаза, в которых словно застыл приговор… Взгляд такой, что и выдержать-то невозможно, а уж перечить… Да и сопляку этому он дал укорот лишь потому, что имеет какие-то свои планы, недоброе это заступничество… Тревога нарастала: кто из нелюдей бросится на него первым? Странник переводил затравленный взгляд с одного лица на другое — нет, слава Богу, опять едят, едят его припасы, хватают куски и суют их в свои слюнявые рты…
Жадное чавканье, с которым они пожирали снедь, снова вызвало прилив ярости, заставлявшей его беспокойно ерзать на месте. Был бы под рукой нож — уже давно взрезал бы кому-нибудь брюхо, но, увы, нож остался в котомке…
— Злодеи проклятые! — вырвалось у него, и он сам обомлел от сказанного, так и застыв с открытым ртом. Но, похоже, на сей раз его выпад никого не задел — лишь немногие зыркнули в его сторону, и в этих взглядах угадывалась даже какая-то удовлетворенность: сообразил — вот и хорошо, вот и не рыпайся. Юнец глядел вызывающе, нагло, прямо в глаза. При этом он, не переставая жевать, то и дело с размаху швырял нож оземь, и тот по рукоять уходил в грунт. Странник судорожно соображал, как ему быть, что делать, но перед его мысленным взором возникали только страшные картины, которые прежде вызывали у него лишь скептическую улыбку, — он не верил в их реальность. Теперь они виделись ему очень отчетливо, и как можно было сомневаться, что все это на самом деле. Эти затерянные тропы и тайные сходы, фигуры, вырастающие словно из земли, фаланги человеческих пальцев в похлебке, окровавленное ложе в стоящем на отшибе сарае — все это так ярко всплывало в мозгу, что мысли будто бы сплелись в клубок, из которого невозможно было выдернуть ни одной светлой нити. Брели куда-то одинокие путники, отчаявшиеся найти дорогу, а за кустами их подкарауливали кровожадные оборотни. Деревня далеко, тропка затерялась в густой траве, а из-за ближайшего ствола через миг ринется наперерез “черная вдова”… Только это приходило в голову, только истории о метнувшейся навстречу тени, об изуверских пытках…
Когда с едой было покончено, старец кивнул, и по его знаку встали тот самый юнец и еще один парень, такой же костлявый. Молча удалились в чащу. Старик подложил в огонь дров — теперь это были поленья, как если бы готовилась хорошая жаровня. Из леса донеслись удары топора. Догадаться бы, к чему все это, ведь дров-то вроде достаточно, их хватило бы не на один такой костер. Странно и то, что, наевшись досыта, никто даже и не подумал прилечь отдохнуть, поспать, наоборот, все словно чего-то напряженно ждали, сидя прямо и глядя на своего пленника. Эхо разносило удары топора по ночному лесу, а молчаливые взгляды все чаще длинными тенями сходились на лице человека, и его растерянность уже перерастала в панику. Белесые глаза старика выворачивали нутро… Сказать бы хоть что-нибудь, спросить, что ли… Но ведь никто не ответит, да и к чему лишний раз их дразнить… Лучше помолиться. Он извлек из кармана четки и стал перебирать их крупные гладкие костяшки — полегчало, словно он коснулся чего-то, исполненного милости, человечности… Читая “Ave, Maria”, он вдруг почему-то увидел терновый венец, в котором бичуемый Христос представал во всем ореоле своей любви, способной растопить эти ледяные взгляды, смягчить жестокие удары… Но взгляды и удары не смягчались, они надвигались, и холод заползал в самое сердце узника. Несколько раз прочитав “Ave, Maria”, он стал истово молиться, и уже представлял себе, что этот крест сколачивают для него; был миг, когда ему даже показалось, что с неба на него излился поток, и сама молитва стала как будто белой, в ней уже не было привычной плавности, от нее исходил самогонный дух, а жар как будто пошел на убыль. Странник подумал о святом Флориане, о пылающей под ним деревне — она все горела и горела, и не было такой силы, чтобы погасить это прожорливое пламя, — все старания Флориана были напрасными. А что если Флориан ничего и не тушит, может быть, он сам все и поджигает, лишь бы не подпустить вола… Странник содрогнулся: о ужас, он извратил Священное Писание! Тут же дал обет — уж если доведется дойти до церкви, пять раз проползу на коленях вокруг алтаря, перед службой, у всех на виду, и буду, перебирая четки, вслух читать молитву, и все подхватят… Но в этот момент из темноты вновь раздался сатанинский хохот, и представились отрезанные пальцы в миске с похлебкой, и эта картина все никак не блекла, не растворялась: колыхаясь, она висела прямо перед ним, а сквозь нее гримасничала рожа с белесыми глазами, словно говоря ему: никогда ты не придешь к святому Флориану, никогда!
Вернулись юнцы — принесли две рогатины и длинный, почти прямой кол. Тот, с ножом, занялся его зачисткой, в то время как второй подобием лопаты вырыл с двух сторон от костра две ямы. Старик ломал хворост, остальные сидели по своим местам, созерцая. Сопляк злорадно усмехался, остря кол. Он работал умело, стараясь строгать ровно — и действительно, со всех сторон кол был заточен равномерно, чисто и гладко. Странник почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Когда тот, второй, установил рогатины, подсыпал к ним земли и затем утоптал ее, стало ясно, что сооружается некий вертел. Огромный. Но для кого? Поблизости не было ничего такого, что можно было бы на него насадить. А взоры становились все более зловещими, враждебными… Странника охватил ужас. Ему рисовались скрюченные, нанизанные на кол тела, страх проникал до самых кишок, в голове шумело… Он не удержался и, трясущейся рукой засовывая четки в карман, с дрожью в голосе спросил: “А это зачем? То есть… что вы собираетесь испечь?” Губы не слушались, и он тут же пожалел, что задал этот глупый вопрос, потому что всем, кроме него, ответ был известен, вокруг захохотали, презрительно крутя головами, а сопляк даже плюнул ему под ноги и протянул кол старику с гримасой недоумения, как если бы только теперь до него дошло — стоило ли так стараться ради такого ничтожества. Старик небрежно кивнул и несколько раздраженно отпихнул от себя кол — дескать, что ты мне, дурень, суешь под нос всякую дрянь. Тогда юнец с обиженно-скорбным выражением лица поднял кол и уложил его меж двух рогатин. Вертел был готов. Парни вернулись на свои места, и соседи одобряюще, хотя и несколько покровительственно, покивали им. Те, что были помладше, хлопали их по плечам — молодцы, ребята, справились.
Странник изо всех сил старался сохранять хотя бы видимость спокойствия. Но он чувствовал, что еще чуть-чуть — и судьба его решится… Кол, выгибаясь от жара, то словно зарывался ему в кишки, то мельтешил перед глазами, белесый, как взгляд главаря. И все же в глубине души еще тлела надежда: может, сейчас сюда приволокут убитого зверя… Ему хотелось пасть на колени, бить челом, рыдать и просить, чтобы его пощадили, он готов был признать их богами, всех, даже этого сопляка, молиться на них, униженно и покаянно просить о ниспослании жертвы, зверя, попрать все страсти Господни, вкупе со святым Флорианом и его ангелами, скакать на одной ножке, ходить гусиным шагом, только бы они улыбнулись, хоть на миг…
Снизу кол уже начал тлеть. Дымок, невесомый, как прощение Божье, свивался в причудливую нить, струясь в небеса, и странник тоже возвел глаза — Господи, яви хоть малый ветерок, пусть займется огнем это жуткое приспособление! Но женщина, сидевшая поблизости, поспешно встала, разворошила головни, и вот уже вертел не дымится, искры погасли, а женщина смотрит с упреком: что же ты — видишь и молчишь? Ему захотелось оправдаться, мол, я собирался сказать, разворошить угли, жалко же губить такой хороший острый кол… И вот уже надеяться не на что. Его душили слезы. Он почти чувствовал, как этот кол, побелевший от окружающих взглядов, внедряется промеж его ягодиц, продирается через кишки, но не мог даже шелохнуться — да и зачем, ведь они же сразу набросятся! Исподлобья он изучал лица этих чудовищ, потупляясь при каждом их движении.
Время мучительно тянулось. Ему казалось, что над горами уже давно должен был заняться рассвет, но тьма была глубокой и непроглядной — полуночной. Трещали угли в жаровне. Долгие утомленные взгляды перемещались в пространстве. Вертел постепенно окутывала тьма… Кто-то растянулся на земле, кто-то поник головой, как если бы вдруг навалилась дрема. Но странник понимал: обольщаться нельзя. Он знал, что его пытаются обмануть, усыпить его бдительность, чувствовал, что они затаились, ждут, когда же и его сморит сон… Все надежды на спасение рассыпались в прах, странно было только одно — чего они тянут, бери его голыми руками! — да они и сами это понимают, но вот ждут чего-то и ведут себя так, как если бы и не собирались учинить над ним расправу. Даже сопляк — и тот после всех доставшихся ему похвал как-то притих. В жаровне сгущалась темень, она же окутывала лица, беззвучно оседала в душе… Белые мысли метались меж деревьев, как привидения, и только темный силуэт над жаровней взывал, привлекал к себе внимание.
В чаще зашелестело, как если бы по ней бродило нечто огромное. Соседи слева и справа спали, похрапывая, да и все остальные уже изрядно клевали носом, старика занавесила ночь… Странник осторожно пошевелил затекшими ступнями, позвоночник пронзила боль, он глухо застонал, накидка съехала на землю… Никто не сдвинулся с места, как если бы все и в самом деле спали. В кустах раздался треск ломающейся ветки. Вот взять да убежать сейчас! До кустов — рукой подать. Несколько прыжков — и пока они продерут глаза, он уже будет в лесу, а там спрячется и дождется утра… Ему показалось, что неподалеку от него кто-то сопит. Прислушался. Сопели и храпели все, из долины веяло свежестью, и он сначала подумал, что ему лишь померещилось, а потом тело налилось такой тяжестью, что о побеге он уже и не помышлял. Осмотрелся, все явственнее ощущая, что там, в темноте, кто-то стоит, и все ждал, что вот-вот оттуда прямо к нему протянется гигантская длань… Топот раздался где-то рядом, и странник чуть не закричал от страха… Из долины будто волокли тяжкий груз — ломались ветки, их треск болью отдавался в черепе. Вот оно, все ближе, все белее… Смерть?
Оно остановилось совсем близко и долго-долго не шевелилось, пока он не решился открыть глаза. Кучка пепла. Рядом развалясь сидит вол и обмахивает себя хвостом. В груди стало пусто, в глазах все закачалось, завертелось по спирали, все глубже, глубже…
— Эй, ты! Есть чего-нибудь хлебнуть? — басовито, с нетерпением произнес вол, вытягивая шею. — Чего покрепче, а?
Зубы непроизвольно застучали, поджилки затряслись, из сжатого судорогой горла вырвался писк… Что и кому он собирался сказать, было неясно; все вокруг вертелось, ходило ходуном, пахло самогоном, хотелось орать, вопить, верещать…
— Что — нету? — недоверчиво переспросил вол.
— Нету вот, — виновато всхлипнул странник. Вол еще какое-то время молча пялился на него, мотая головой, словно соображая, что к чему, потом состроил беспечную морду и придвинулся вплотную.
— Ну и ладно, — сказал он. — На нет и суда нет, — и проказливо усмехнулся.