Пьеса. Перевод Ирины Куприяновой. Вступление Бориса Дубина
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2014
Через несколько
недель после адвентной проповеди накануне 1944 года, когда лютеранский пастор
Кай Мунк в кафедральном соборе Копенгагена, храме Богоматери, предал нацистов
открытому проклятию и, вопреки настоянию и предложениям друзей, не скрылся потом
в подполье или за границей, он был январской ночью арестован гестапо, а наутро
его тело обнаружили в придорожной канаве неподалеку от ютландского города
Силькеборг (в Ютландии Мунк прослужил викарием
двадцать последних лет жизни). На похоронах пастора и литератора собралось
несколько тысяч человек, его мученическая смерть всколыхнула страну, дала новый
импульс датскому Сопротивлению. И, конечно, заставила другими глазами
посмотреть на созданное Мунком-писателем.
Драма “Слово” занимает особое место
в наследии автора и в Датском культурном каноне, где она стоит рядом с давно
причисленными к классике нравоописательными комедиями Хольберга и сказочной
драматической поэмой Эленшлегера. Написанная Мунком по заказу Королевского
театра Дании в 1925 году по следам реального события — смерти молодой роженицы
в приходе, где Мунк служил, — она была напечатана и с большим успехом
поставлена в 1932-м. С тех пор пьеса не сходит со сцен мира (в 2008 году
крупный французский режиссер Артюр Носисьель показал ее в литературной
обработке Мари Даррьесек на Авиньонском фестивале и в культурном центре Со под
Парижем, а на следующий год — в столичном театре Рон-Пуэн). Ее экранизировали в
Швеции в 1943-м и Финляндии в 1962-м, но событием мирового значения стал фильм
“Слово”, созданный в 1955-м на основе драмы великим датским мастером Карлом
Дрейером. Картина получила американский “Золотой глобус”, венецианского
“Золотого льва” и — в трех номинациях — крупнейшую датскую кинопремию “Бодил”,
она неизменно и на первых позициях входит в самые разные списки лучших фильмов
всех стран и времен.
Вероятно,
главная особенность драмы Мунка и для его современников, и для нас сегодня в
том, что это миракль — гость на
театральных сценах ХХ века достаточно редкий. Тем более если принадлежит современному
автору (тут вспоминается разве что Поль Клодель). И
еще более — когда перед зрителями шаг за шагом разворачивается скрупулезно
реалистическая история из крестьянского быта глухой провинции; евангельский
сплав быта и чуда, кухни и храма еще нагляднее и драматичнее представлен в
фильме Дрейера, сократившего пьесу на две трети.
Отмечу особую, как бы ритуальную замедленность действия драмы и вместе с тем
чрезвычайную насыщенность каждой ее сцены живой речью (не зря же она названа
“Слово”). Персонажи тут не просто без остановки, без привычных для нас пауз и
подтекстом говорят — они, что еще
необычнее, беспрерывно слушают,
поскольку все время обращены друг к другу. Если резюмировать совсем коротко и общо, тема мунковской драмы —
возможность чуда в современном мире, в повседневном течении жизни, вернее,
личная способность человека к ожиданию и приходу невероятного, к “адвенту”, который ведь и значит “приход”.
Если иметь в
виду основных участников полемики на сцене (а пьеса Мунка, как всякий миракль,
это еще и прение, спор о душе), то
их, опять-таки обобщенно говоря, четыре. Это сторонник просветительских идей
знаменитого пастора XIX века Николая Грундтвига, свободомысл-хуторянин Миккель Борген, его прямой противник портной-фундаменталист Петерсен, позитивист-доктор (вместе со своим фактическим
сторонником, осмотрительным новым пастором местного прихода) и — противостоящий
им всем — юродивый сын старика Боргена, его
несбывшаяся надежда как хозяина и как верующего Йоханнес.
Этот сын (два других — намеренно бледные сценические тени, явные не герои) —
своего рода “рыцарь веры”, который, прямо-таки по “Страху и трепету” Киркегора, вступил в “несчастное отношение с так называемой
действительностью” и потому сочтен сумасшедшим. Ему и предстоит разрешить
главную коллизию замечательной мистериальной драмы Кая Мунка — конфликт между
привычной жизнью в теплом сообществе верных и
собственным абсурдным шагом рискующего индивида навстречу небывалому. Добавлю,
что это право на свободу и сомнение Мунк как священник и публицист защищал в
деле пастора Отто Ларсена против церкви, слушавшемся в Дании как раз в год
публикации и премьеры мунковского “Слова”.
Нет,
его праздничная одежда должна
всегда
висеть наготове, потому что ведь
никогда
не знаешь, не придет ли он как-нибудь
однажды
пасхальным утром.
Здравомыслящая вдова
хуторянина из Ведерсё[1].
I
Хутор Боргенсгор.
МИККЕЛЬ. До
свидания, Ингер.
ИНГЕР. До
свидания, Миккель.
МИККЕЛЬ. Посмотрим,
как ты справишься.
ИНГЕР. Не
волнуйся, я сделаю все, что смогу.
МИККЕЛЬ. Может,
я лучше останусь дома и помогу тебе?
ИНГЕР. Ты
прекрасно знаешь: если он меня не послушает, что бы вы остальные ни придумали,
все равно не поможет.
МИККЕЛЬ. Это
верно. Но будь осторожна. Помни о своем положении, женушка!
ИНГЕР. Уф, вечно
вы напоминаете о моем положении!
МИККЕЛЬ. Ну, Ингер!
ИНГЕР. Ладно,
ладно! Не обращай внимания. Это все, очевидно, из-за моего положения.
МИККЕЛЬ. Андерс
вообще не должен был вмешивать тебя. Зря он это сделал.
ИНГЕР. Не
начинай теперь винить своего бедного брата, ему и так сейчас…
МИККЕЛЬ. Ты и правда все уладишь. Только бы отец не очень разозлился!
ИНГЕР. Наверняка
разозлится. Но я гораздо больше боюсь, что он расстроится. Ты увидишь, Миккель, я все улажу. А теперь отправляйся! И будь
осторожен, не провались под лед!
МИККЕЛЬ. Я буду
посматривать, не вернулся ли Андерс.
ИНГЕР. Да,
последи! Может случиться что-то совсем скверное, и хорошо, чтобы ты был рядом
МИККЕЛЬ. Прощай,
девочка моя.
ИНГЕР. Прощай,
мальчик мой. Надо же, можно подумать, мы только-только обручились.
МИККЕЛЬ. Так оно
и есть, Ингер.
ИНГЕР. Да уж!
Восемь лет как женаты. Черт возьми, кофе закипел!
МИККЕЛЬ. Всего
восемь коротких лет!
ИНГЕР. Ну, мне кажется,
до золотой свадьбы еще далеко.
МИККЕЛЬ. Совсем
недалеко, женушка, недалеко. Ладно, прощай пока. И действуй осторожно.
ИНГЕР. Разве я
бываю неосторожной?
МИККЕЛЬ. Нет,
так сказать было бы грешно. Удачи!
ИНГЕР. Спасибо,
друг мой!
Миккель уходит.
Благодарю тебя,
милый Господи. Благодарю за все! Будь же и сегодня мне помощником! Аминь.
Старый Миккель Борген входит.
БОРГЕН. Это
оттого, что вода просочилась. Но я сейчас заделаю.
ИНГЕР. Ой,
дедушка, ты меня напугал! О чем ты говоришь?
БОРГЕН. Пятно
там наверху, на которое ты стояла и смотрела, это дождевая вода. Крыша
протекает около трубы. Кровельщик Кристен все же
недотепа, даром что из обращенных. Кобыла еще не
встала?
ИНГЕР. Я думаю,
она вот-вот встанет.
БОРГЕН (в дверях). Катинка,
скажи им, чтобы подсыпали кобыле побольше, и пусть
работник присмотрит за свиноматкой, пока я не приду.
ИНГЕР. Ты так
мало поспал после обеда…
БОРГЕН.
Проклятая подагра! Погода меняется. И мне лучше, если я на ногах. Что это?
Будем пить кофе в такое время?
ИНГЕР. Сегодня
так холодно, дедушка.
БОРГЕН. Значит,
поэтому будем пить кофе?
ИНГЕР. Да, хотя
нет, не совсем. Ты трубку ищешь? Вот, пожалуйста.
БОРГЕН. Дай-ка
мне сегодня длинную. Но ее надо набить. Ты и это
можешь?
ИНГЕР. Я все
могу, дедушка.
БОРГЕН. Только
не можешь рожать мальчиков.
ИНГЕР. Не надо
так!
БОРГЕН. И еще
дай спичку. Спасибо! Ах, Ингер, право слово, ты
мастерица варить кофе. Не слишком слабый и не слишком крепкий.
ИНГЕР. Я со
временем поняла, какой тебе нравится. Ну вот, теперь я посижу здесь в тепле, и
мы за кофе немного поговорим, а потом почищу картошку.
БОРГЕН. У нас
сегодня картошка на ужин?
ИНГЕР. Да, но
сейчас надо немного согреться. Подумать только, новый священник еще не побывал
здесь, в Боргенсгоре.
БОРГЕН. Он же не
грундтвигианец[2].
ИНГЕР. Но ведь и
не миссионер[3].
БОРГЕН. То есть
ни рыба ни мясо.
ИНГЕР. Вечно ты
недоволен, дедушка.
БОРГЕН. Да, Ингер, и горжусь этим, потому что таким был всю жизнь —
всегда недовольным тем, что неправильно. Миккель и
Андерс, верно, тростник режут?
ИНГЕР. Да… да.
Миккель, он пошел туда, как раз когда ты встал.
Однако он хорошо говорит с кафедры.
БОРГЕН.
Священник — да. Поэтому мы в конце концов и
остановились на нем. Мне говорили, что он из тех, кого церковное одеяние
возвышает.
ИНГЕР. Что
делает?
БОРГЕН. Что он
становится… что исполнение должности придает ему уверенности. Ну да там видно
будет.
ЙОХАННЕС (просовывает в дверь голову). Мертвое
тело в парадной комнате! Мертвое тело в парадной комнате!
ИНГЕР. Что это
он говорит?
БОРГЕН. Замолчи,
Йоханнес, и закрой дверь.
ЙОХАННЕС.
Мертвое тело в парадной комнате! И так должен мой Отец прославляться?
БОРГЕН. Ладно,
ладно. (Закрывает дверь.)
ИНГЕР. Что это
он сказал?
БОРГЕН. Кто
обращает внимание на его слова? Ох, Боргенсгор
приходит в упадок.
Ингер.
Вот увидишь, дедушка, все будет снова хорошо.
БОРГЕН. Йоханнес никогда не станет другим.
ИНГЕР. Почем ты
знаешь? И…
БОРГЕН. Миккель никогда не станет другим.
ИНГЕР. Как тебе
только пришло в голову их сравнивать!
БОРГЕН. И
Андерс… да ладно!
ИНГЕР. Дедушка,
иногда я не понимаю вас, грундтвигианцев. Миккеля я еще как-то могу понять. Но вас…
БОРГЕН. А кем ты
сама себя считаешь?
ИНГЕР. Я… я
себя никем не считаю. Ты ведь знаешь, моему отцу никогда не нравилось, как вы
все себя называете. И я в последние годы тоже стала задумываться над этим.
Потому что вы, грундтвигианцы…
БОРГЕН. Что мы?
ИНГЕР. Мне бы
хотелось рассказать тебе, что мне сказала стряпуха Сидсе,
после того как вы с ней опять разругались. Сначала ты, конечно, рассердишься,
но после это может тебя и позабавить.
БОРГЕН. Мне все равно что эта мегера говорит. Она ведь болтает о вещах, в
которых ничего не смыслит. Поэтому ей всегда есть, о чем болтать.
ИНГЕР. Да, но
часто именно такие люди могут случайно сказать что-то важное. Она ведь страшно
на тебя разозлилась. Там в посудомойне она и говорит
мне: “Ингер, милочка, Грундтвиг-то
сам был человек хороший. Я служила у него в доме, так что я знаю. Но когда
Господь создавал Грундтвига, Нечистый стоял рядом и
просил разрешения помочь. Нет, сказал Господь, его я сам создам, но ты можешь
попробовать создать такого же. И черт стал пробовать, но у него никак не
получалось сделать похожего; и чем больше он старался, тем меньше было
сходства; вот и все грундтвигианцы такие”.
БОРГЕН. Вот оно
как, значит? Можешь кланяться стряпухе Сидсе от меня и скажи, что, когда старая прабабка Нечистого
у своих кастрюль дома увидала, что у него ничего не выходит, она кинулась ему
на помощь. Но сумела сделать лишь одно: у нее получилась стряпуха.
ИНГЕР. Но ведь в
словах Сидсе что-то есть. Потому что в Доме
собраний… да, там Бог живет. Но у себя дома вы часто ведете себя так, словно
он умер.
БОРГЕН. Ты же
знаешь, Ингер, что я больше не верю в чудеса. И ты
знаешь, когда для меня все рухнуло.
ИНГЕР. Потому что
Бог не услышал тебя, когда ты ночами на коленях молился у постели Йоханнеса.
БОРГЕН. Нет, ты
ошибаешься. Виноват не Бог, Ингер, а я, мы, люди. Я
на коленях молился ради самого дорогого для меня в мире, и я точно знаю, что,
если бы я мог молиться, искренне веруя, все бы свершилось. Но я молился в
сомнении: “Может быть, Бог все же услышит меня? Всегда ведь стоит попытаться”.
Нет, Ингер, нет, если отец не может молиться,
искренне веруя, хотя он молится о самом дорогом для него, о самой страшной
беде, значит, чуду нет места в мире.
ИНГЕР. Разве
Господь не может все-таки свершить чудо, дедушка? Разве Господь не
могущественнее, чем человеческие сомнения?
БОРГЕН. Ингер, знала бы ты, как часто я жажду отправиться в Лурд.
ИНГЕР. А что
такое Лурд?
БОРГЕН. О, это одно
место во Франции.
ИНГЕР. А что
там?
БОРГЕН. Там, Ингер, как говорят католики, случаются чудеса.
ИНГЕР. В газетах
иногда пишут о ком-то, кто творит чудеса и у нас.
БОРГЕН. Фантазии
все это.
ИНГЕР. Ты всегда
так говоришь. Но знаешь, что я думаю?
БОРГЕН. И что
же?
ИНГЕР. Я думаю,
что вокруг нас и теперь незаметно происходит много маленьких чудес, что Господь
слышит людские молитвы. Но Он совершает это как бы скрытно, чтобы избежать
ненужного шума. Мне кажется, будь иначе, мы не могли бы так молиться Ему, как
мы молимся. Чудо вполне может случиться и здесь, дедушка.
БОРГЕН. Гм.
ИНГЕР. Дедушка!
БОРГЕН. Что?
ИНГЕР. Ты не
приведешь сегодня Марен и малышку Ингер домой из
школы?
БОРГЕН. Конечно,
приведу.
ИНГЕР. А
подагра?
БОРГЕН. Плевать
я хотел на подагру. Я же еще не полный калека. Это только когда я лежу да погода меняется, тогда она разыгрывается, вражина.
ИНГЕР. Дедушка!
БОРГЕН. Что еще?
ИНГЕР. Ты не
думаешь, что Анне может стать Андерсу замечательной женой?
БОРГЕН. Гм.
Значит, поэтому мы кофе пьем?
ИНГЕР. Нет, не
поэтому.
БОРГЕН. Давай не
будем об этой истории.
ИНГЕР. Как ты
можешь быть таким…
БОРГЕН. Каким это?
ИНГЕР. Хуторская
гордость в тебе говорит, уж это ты отрицать не будешь.
БОРГЕН. А
почему, во имя всего святого, я должен это отрицать? Старый Миккель
Борген, хозяин Боргенсгора,
разве нет у него права гордиться своим положением и своим домом? Этим хутором
владел до меня мой отец, никому не подчиняясь, свободный и независимый, а до
него — его отец, а еще раньше — отец того. Я знаю, что я — девятое поколение в
роду хозяев хутора, и не стыжусь, что горд этим.
ИНГЕР. Бабушка
всегда говорила: у каждой вещи — две стороны, добрая и дурная. Наверно, и
гордость бывает двух видов: когда уважают самих себя и все свое и когда
презирают других и все, что связано с другими.
БОРГЕН. Я уважаю
каждого человека в зависимости от его положения и занятий.
ИНГЕР. Значит, в
зависимости от касты — как там у них, в жарких странах.
БОРГЕН. Равные друг другу лучше всего между собой ладят.
ИНГЕР. Дедушка,
единственное, что важно, когда люди женятся, это, что они любят друг друга.
БОРГЕН. Любовь
приходит с годами.
ИНГЕР. Ах,
дедушка, ты говоришь о вещах, в которых ты… Да, дедушка, милый, я думаю, ты
разбираешься во всем на свете, только не в любви.
БОРГЕН. Так,
так.
ИНГЕР. Ты-то сам
был хоть когда-нибудь влюблен?
БОРГЕН. Ха-ха!
Был ли старый Миккель Борген
влюблен! Да, старый Миккель Борген
был когда-то молодым Миккелем Боргеном
и тогда…
ИНГЕР. Ты
действительно был тогда влюблен?
БОРГЕН. Раз
десять, не меньше.
ИНГЕР. Так я и
думала.
БОРГЕН. Что ты
думала?
ИНГЕР. Я так и
думала, что ты никогда не был влюблен.
БОРГЕН. Раз уж
ты так дерзко расспрашиваешь меня, могу ли и я позволить себе дерзость,
дамочка, и поинтересоваться, а ты, кроме Миккеля,
никогда не заглядывалась на других парней?
ИНГЕР. Никогда,
дедушка, никогда. С тех пор как мне исполнилось двенадцать лет, у меня и в
мыслях никого другого не было.
БОРГЕН. Вот
черт!
ИНГЕР. Да, сам
видишь — ты в этом ничего не смыслишь. Потому ты и не понимаешь, что это
значит, если Андерс любит Анне.
БОРГЕН. Ты снова
об этом?
ИНГЕР. И я
уверена, что Андерс и Анне любят друг друга так же, как мы с Миккелем. Но разве я могу это тебе объяснить, если ты сам
никогда любви не знал? Потому что ты и Марен, ведь это была лишь…
БОРГЕН. Ну,
договаривай?
ИНГЕР. Это была
сделка между хуторами. Ты же сам говорил, что Марен не могла разделять твои инте… твои духовные интересы.
БОРГЕН.
Послушай-ка, Ингер, Марен ты оставь в покое, она с
честью лежит в своей могиле. Марен была мне доброй женой, именно такой, какая
была мне нужна. Как ты думаешь, что сталось бы с Боргенсгором,
если б не она? Когда я разъезжал по собраниям, она оставалась дома и следила за
тем, чтобы батраки работали согласно распоряжениям, что я сделал перед
отъездом. Когда я притаскивал домой докладчиков, учителей и священников, она
встречала нас хорошей едой и дружеской заботой. Никогда я не видел у нее кислой
мины, хотя эти люди ей не нравились, и их разговоров она не понимала. Сорок лет
мы прожили вместе, оставались во всем разными, но ни единого дурного слова друг
другу не сказали. Она любила меня, а я чтил и уважал ее такой, какой она была.
Конечно, я хорошо разбирался в одних делах, а она, черт побери,
хорошо смыслила в других. Да, иногда мне бывает немного обидно за Марфу: ведь
еда была им тоже нужна? Мне кажется, Бог-отец
правильно поставил Марфу рядом с Марией, но Бог-сын мог бы воздержаться от
порицания[4].
ИНГЕР. Дедушка,
ты уже и Им недоволен?
БОРГЕН. Честно
говоря, Ингер, случаются минуты уныния, когда я
недоволен всем и всеми, даже… чуть не сказал, самим Господом.
Ингер.
Дедушка, если ты обещаешь порадоваться тому, что Андерс и Анне будут вместе,
тогда я обещаю тебе кое-что, чему ты действительно обрадуешься.
БОРГЕН. И что же
это?
ИНГЕР. В воскресенье
ты получишь на обед жареного угря.
БОРГЕН. Это,
конечно, заманчиво.
ИНГЕР. И… и…
тогда на этот раз будет мальчик. Теперь ты доволен? Порадуешься?
БОРГЕН. Ха-ха,
тебе легко обещать…
ИНГЕР. Так ты
согласен?
БОРГЕН. Давай не
будем больше обсуждать это.
ИНГЕР. Нет,
давай обсудим.
БОРГЕН. Все эти
споры вредны в твоем положении.
ИНГЕР. Ах, и это
еще! Нет, как раз ради моего положения мы и должны все обсудить.
БОРГЕН. Ты
слишком много над этим раздумываешь, Ингер.
Перестань. Вот увидишь, Андерс выбросит из головы все глупости, и мы спокойно
найдем ему девушку, которая может…
ИНГЕР. Как ты не
хочешь понять! Я тебе скажу начистоту: Андерс сейчас вовсе не с Миккелем на льду.
БОРГЕН. Андерс
не там? Где же он тогда?
ИНГЕР. Он
решил… проехаться на велосипеде.
БОРГЕН. На
велосипеде! Сегодня? Проехаться? В понедельник! Куда же?.. Ах, так!
ИНГЕР. Да,
дедушка.
БОРГЕН. Вот как.
Так, так. Поэтому-то мы и пили кофе.
ИНГЕР. Да,
дедушка, поэтому. Послушай, когда он…
БОРГЕН. Значит,
он уехал на болото?
ИНГЕР. Да, и
когда он вернется, ты постараешься казаться радостным, слышишь? И ты возьмешь
меня под руку, и мы вдвоем встретим его в дверях и скажем: “Поздравляем,
Андерс!”, хорошо?
БОРГЕН. Гм! Так Петер-Портняжка заполучит сегодня зятя.
ИНГЕР. А старый Миккель Борген
получит невестку, милую, добрую, тихую, благочестивую, молодую…
БОРГЕН. Я об
этом не просил.
ИНГЕР. Дедушка,
ты поступишь так, как я сказала, ты пожмешь его руку и скажешь: “Поздравляю,
Андерс”. Если ты не хочешь сделать это ради своего сына, ради его счастья, ради
тебя самого и во имя твоего Бога, сделай это ради меня, слышишь, и ради
моего… ради твоего внука, что у меня под сердцем.
БОРГЕН. Ничто на
свете не заставит старого Миккеля Боргена
изменить самому себе. Значит, Андерс поехал… ничего не сказав мне… и ты
знала… и смолчала. Сговорились, мои родные дети сговорились, за моей
спиной… нет, это уж слишком…
ИНГЕР. Дедушка,
куда ты?
БОРГЕН. Что, я
должен отчитываться? Ведь вы не говорите мне, куда отправляетесь. А я,
по-вашему, должен?.. (Выходит.)
ИНГЕР. Дедушка!
Из дома! В такой холод! И даже без шарфа! Дедушка, послушай! Дедушка! (Убегает вслед за ним.)
ЙОХАННЕС (входит, берет печенье, сжимает в горсти,
крошит). Соберите оставшиеся куски, чтобы ничего не пропало. Ибо здесь нет
ничего лишнего… Войдите.
ПАСТОР БАНБУЛЬ (входит). Да, я только хотел… раз уж я
шел мимо…
ЙОХАННЕС.
Господь да пребудет с тобой.
ПАСТОР. Что вы
сказали?
ЙОХАННЕС.
Господь да пребудет с тобой.
ПАСТОР. Спасибо!
Большое спасибо! Вы меня знаете, как я понимаю. Благодарю за то, что вы
приветствуете мою деятельность здесь. Спасибо! Но, простите, я ведь вас не
знаю.
ЙОХАННЕС. Гм! Ты
не знаешь меня?
ПАСТОР. Да,
простите! Я ведь здесь недавно, еще не побывал во многих домах. Вы здесь, может
быть, работаете? Может быть, вы сын хозяина?
ЙОХАННЕС. Я —
каменщик.
ПАСТОР. Вот как!
Это доброе дело — строить дома для людей.
ЙОХАННЕС. Но они
не хотят в них жить.
ПАСТОР. Не
хотят? Ах да, сейчас с деньгами плохо. Я это по себе знаю, а мы ведь живем
по-спартански, право же, в самом деле по-спартански —
экономно.
ЙОХАННЕС. Они
хотят сами строить. А строить не умеют. Непостижимо! Если им нужна обувь, они
идут к сапожнику, если им нужна одежда, идут к портному. Но если им нужны дома,
где жить, они не приходят ко мне — желают строить сами, хотя не умеют. И
поэтому одни живут в недостроенных хижинах, другие — в развалинах, а
большинство бродит бездомными.
ПАСТОР.
Простите, господин… господин Борген, я вас не
разумею, я не совсем понимаю. Ваша речь — она так двусмысленна, выбор слов…
так странен, что я едва ли понимаю, шутите вы или говорите серьезно.
ЙОХАННЕС.
Значит, ты, видно, тоже из тех бездомных, из тех, кому нужен дом.
ПАСТОР. Так я и
думал! Весь наш разговор — сплошное недоразумение. Значит, вы меня все же не
знаете: я — священник, ваш новый священник.
ЙОХАННЕС. А-а!
Ибо написано: человек живет не хлебом единым, но каждым словом, что исходит из
уст Бога.
ПАСТОР. Да… но
раз уж я проходил мимо Боргенсгора, то решил
заглянуть.
ЙОХАННЕС. И еще
написано: ты не должен искушать Господа твоего Бога.
ПАСТОР. Что вы
хотите этим сказать?
ЙОХАННЕС. Отойди
от меня, Сатана, ибо написано: “Ты должен поклоняться лишь Господу твоему Богу
и служить только Ему”.
ПАСТОР.
Послушайте! Вы что, издеваетесь надо мной? Прошу вас объясниться, или же,
извините, я уйду.
ЙОХАННЕС.
Видите, все правильно. Тогда оставляет его Дьявол, но… ангелы… Где же
ангелы?
ПАСТОР. Кто вы
такой? Вы член какой-то секты? Мормоны? Кто же вы? Если вы не уважаете меня как
священника, разве нельзя нам поговорить просто как людям? Быть может, вы вовсе
не сын хозяина хутора или вы вообще не из этого прихода, тогда простите. Но кто
же вы тогда? Мое имя — пастор Банбуль.
ЙОХАННЕС. Мое
имя — Иисус из Назарета.
ПАСТОР. Нет,
послушайте…. или… да, да…. ох, нет, нет!
ЙОХАННЕС. И если
ты трудился и чем-то омрачен, тогда прийди, ибо я дам
тебе покой. Если же нет, то иди в мир, и трудись, и возвращайся после.
ПАСТОР. Друг
мой, вы ошибаетесь. Вы не Иисус. Вы сын Миккеля Боргена из Боргенсгора.
ЙОХАННЕС.
Правильно! Так и считали: сын Иосифов, сын Элиев, сын
Матфатов, сын Левиин, сын Мелхиев, сын Ианнаев…[5].
ПАСТОР. Вы
знаете, что вы безумец?
ЙОХАННЕС. Да.
ПАСТОР. Вот как?
ЙОХАННЕС. А ты?
Ты знаешь, что ты безумец?
ПАСТОР. Нет.
ЙОХАННЕС. Вот
видишь. Я знаю больше, чем ты. Смотри, твой зонтик у тебя за спиной — я
превратил его в змею. А ты даже не обернулся. Ты так упорствуешь в своем
неверии, ты, служитель веры. Ты веришь в мои чудеса, сотворенные две тысячи лет
тому назад, но не веришь в меня теперешнего. Почему ты веришь в мертвого
Христа, но не веришь в живого? Услышав, что ты священник, я принял тебя за
Сатану, но ты просто заблудший человек, как все остальные. Ах, со мной
случилось то, чего я страшился больше всего: когда Сын Божий возвратился, он не
нашел на земле веры.
ПАСТОР. Чем вы
докажете, что вы — И… и… что вы Тот, кем зовете себя?
ЙОХАННЕС. И ты
служитель веры?! Служитель веры, который просит доказательств?! То, что я
Христос, как и тогда, доказывают свидетельства и чудеса.
ПАСТОР. Вы
творите чудеса?
ЙОХАННЕС. Я
превратил твой зонтик в змею, а ты не захотел даже обернуться. Как сделать
слепых зрячими, если они зажмуривают глаза?
ПАСТОР. А каковы
же свидетельства?
ЙОХАННЕС. Те же,
что и тогда: что Дух всемогущ, что Отец мой небесный превыше всего.
ПАСТОР. Да, это
мы знаем.
ЙОХАННЕС. Это и
рождает отчаяние: вы просто знаете, а вы должны в это верить. Поэтому я и
вернулся. Вы признаёте всемогущество Бога, но вы не верите в Него, из-за этого
умирает ваша радость и чахнет ваша молитва.
ПАСТОР. Вы не
творите чудес, потому что чудес не происходит. Бог не нарушает данных слов,
своего миропорядка, законов природы, своего вечного плана. Так говорится и в
Писании: “Бог — Бог порядка, а не хаоса”.
ЙОХАННЕС. И так
говорит моя Церковь на земле! Когда я странствовал здесь в первый раз, я шел от
чуда к чуду, чтобы воскресить на глазах у людей всемогущество воспринимаемой
любви. Я шел моим путем чудес, чтобы научить вас свободно молиться и смело
верить, чтобы достичь жизни во блаженстве. Горе тебе,
моя Церковь, тебе, что изменила мне, убила меня моим же именем. Я устал от
твоих восхвалений, от твоих поцелуев ценой в тридцать сребреников. И я вижу,
какое ничтожное место вы отводите Духу, вы, поколения во
прахе. Так называйте же меня безумцем, ибо любовь моя больше моей усталости,
вера моя сильнее моих прозрений. Поэтому испросил я у моего Отца позволения еще
раз посетить падшую землю. Смотрите, вот я стою, и вновь вы, мои ближние,
отвергаете меня. Вы хотите жить в словах, а не в деяниях, в пустых
свидетельствах, а не в полноте жизни. Но если вы вновь пригвоздите меня к
кресту и на этот раз, то горе вам, горе тебе, ты, Церковь Каифы
и Иуды, горе тебе, род, что не видит, даже не смеет испрашивать Знака! Коразин и Вифсаиду[6]
постигла в день суда лучшая участь, чем та, что постигнет тебя! (Уходит.)
ПАСТОР. Но это
же просто ужасно. Почему они его не запрут?
МИККЕЛЬ (входит). Добрый день, господин пастор, и
добро пожаловать в Боргенсгор! Да, я старший сын
хозяина хутора, Миккель Борген.
ПАСТОР. Вот как?
Спасибо, большое спасибо!
МИККЕЛЬ.
Садитесь, пожалуйста. Я был внизу, у фьорда, и резал тростник, когда увидел,
что вы входите. А через минуту я заметил, что моя жена и отец вышли через
кухонную дверь. Не желаете ли закурить?
ПАСТОР. Большое
спасибо.
МИККЕЛЬ. Они
пошли в сторону школы, я думаю, за девочками. Вот я и поспешил домой, на
случай, если вы никого не застанете. Но на это потребовалось время — ведь я шел
от самого фьорда. Надеюсь, вам не пришлось меня долго ждать. Вы кого-нибудь из
служанок видели?
ПАСТОР. Служанок
— нет, не видел. Зато я видел… это ведь ваш брат?
МИККЕЛЬ. Вы
говорили с Йоханнесом? Он вам не нагрубил?
ПАСТОР. Ах нет, собственно, вовсе нет. Это должно быть тяжко для
вас, особенно для вашего старика-отца. Он что — с рождения такой… такой
слегка…
МИККЕЛЬ. Мы не любим говорить об этом, но вам… вам ведь следует знать…
Нет, не с рождения, ему было около двадцати пяти, когда это случилось.
ПАСТОР. Надо же,
надо же. Господь испытывает нас, воистину Господь нас испытывает.
МИККЕЛЬ. Да, так
говорится.
ПАСТОР. Подумать
только, двадцать пять лет! Это что — из-за любви?
МИККЕЛЬ. Нет,
из-за Бьёрнсона[7].
ПАСТОР. Что вы
говорите?
МИККЕЛЬ. Из-за Бьёрнсона и Сёрена
Киркегора. Он ведь изучал теологию, Йоханнес. У него были необыкновенные способности — вот отец
и думал… И сначала все шло гладко. Люди сбегались в церковь, когда он еще
молоденьким студентом читал проповеди здесь во время каникул. Вам что-то нужно?
ПАСТОР. Да,
извините, прошу прощения… но… простите, может быть… пепельницу?
МИККЕЛЬ. Вот,
пожалуйста. Простите, господин пастор.
ПАСТОР. Спасибо
большое! Благодарю! А потом все переменилось?
МИККЕЛЬ. Он стал
часто о чем-то задумываться и словно сомневался в чем-то, после того как
начитался этих двоих, особенно “Свыше сил” Бьёрнсона.
ПАСТОР. Просто
невероятно! “Свыше сил”! Это устаревшее произведение.
МИККЕЛЬ. Потом
он обручился. Отец этому не слишком обрадовался.
ПАСТОР. Не
обрадовался?
МИККЕЛЬ. Отец
считал, что Йоханнес не так должен добиваться
признания.
ПАСТОР.
Признания?
МИККЕЛЬ. Да, вы
понимаете.
ПАСТОР. Честно
говоря, нет. Ах, он должен был добиться признания. Ваш отец, видно, многого
ждал от него. И что же сын — добился?
МИККЕЛЬ. Как они
были счастливы, эти двое! Должен сказать вам, господин пастор, в нашей семье
браки всегда счастливые. Вы бы видели их, когда они во время каникул вместе
прогуливались здесь, на хуторе! Казалось, будто слышится пение первого
жаворонка. А вы знаете, что бывает потом?
ПАСТОР. Когда
потом?
МИККЕЛЬ. Когда
запоет первый жаворонок?
ПАСТОР. Да,
тогда приходит весна.
МИККЕЛЬ. Нет,
господин пастор, приходят снег и морозы, и жаворонки замерзают на лету.
ПАСТОР. А кто…
с вашего позволения, чьей дочерью была эта юная дама? Она была из здешних мест?
МИККЕЛЬ. Она
была дочерью судьи Гольшёта.
ПАСТОР. Вот как,
Гольшёта! Я его знаю. У него была дочь, Агата,
которая трагически погибла.
МИККЕЛЬ. Да, это
была Агата.
ПАСТОР. Она, я
помню, была обручена с каким-то теологом. Подумать только, с вашим братом! Нет,
как это интерес… как это ужасно. Подумать только!
МИККЕЛЬ. Они
были вместе в театре, который называется “Театр Бетти Нансен” и находится,
говорят, на окраине Копенгагена, — я сам там никогда не был. Смотрели они как
раз “Свыше сил”. И Йоханнес был, видно, не в себе,
когда они шли домой. Во всяком случае, он в рассеянности шагнул прямо под
автомобиль.
ПАСТОР. И тогда
она оттолкнула его. Теперь вспоминаю.
МИККЕЛЬ. И тем
спасла его. А сама погибла.
ПАСТОР. И его
бедная голова этого не выдержала?! Ужасно! Ужасно!
МИККЕЛЬ. А
ночью, когда она уже лежала в гробу, ее родители проснулись, услышав крики. Он
стоял там, тряс ее и приказывал ей именем Иисуса восстать. И тогда они… Тихо,
кажется, вернулся отец. Так что не стоит… мы сделаем вид…
БОРГЕН (входит). Здравствуйте, господин пастор!
Добро пожаловать в Боргенсгор!
ПАСТОР. Спасибо,
большое спасибо! Да, лучше поздно, чем никогда.
ИНГЕР (входит). Здравствуйте и добро
пожаловать! Да, я…
ПАСТОР. Я вас
знаю, видел в церкви.
ИНГЕР. Подойдите
и поздоровайтесь. Это Марен, ей семь лет, и малышка Ингер,
ей пять.
ПАСТОР. Какие
милые детки. У вас только эти двое?
МИККЕЛЬ. Пока,
да. Но будет…
ИНГЕР. Ну, Миккель!
ПАСТОР. С Божьей
помощью будет. Маленькая Ингер еще слишком мала,
чтобы ходить в школу. Дети — это истинное благословение, не так ли, Борген?
БОРГЕН.
Совершенно верно.
ПАСТОР. Я тут
поговорил с… я видел вашего
другого сына, да, это тяжко. Но для нас, христиан, даже такое несчастье может
стать благословением.
БОРГЕН. Истинно
так.
ПАСТОР. И ведь у
вас еще трое, кроме него?
МИККЕЛЬ. Двое.
ПАСТОР. Да,
двое, как я и слышал, и оба здоровые. Они ведь вам только радость приносят?
БОРГЕН. Именно
так.
ПАСТОР. И милые
внучки, и преданная невестка.
БОРГЕН. Лучше и
быть не может.
ПАСТОР. У вас
все же есть, за что быть благодарным.
БОРГЕН. Да,
есть.
МАЛЫШКА ИНГЕР.
Отпусти меня, мама, отпусти!
ИНГЕР. Ну что
ты, маленькая, не бойся, чужой человек очень добрый.
ПАСТОР. Это ведь
большое счастье жить с такими хорошими и милыми людьми.
БОРГЕН. Хутор
принадлежит мне.
ПАСТОР. Вам? Ну конечно же, вам! И вы ведь совсем не старый человек.
БОРГЕН. Всего
семьдесят пять.
ПАСТОР. Да, это
ведь не… Всего семьдесят пять… значит, у вас впереди еще много добрых лет.
ИНГЕР. Сейчас
будет чашечка кофе, господин пастор.
ПАСТОР. О,
спасибо, если позволите, в другой раз. Спасибо большое! Я немного устал и хочу
домой.
МИККЕЛЬ. Нельзя
же уйти без угощения.
ПАСТОР. А
сигара, мой милый, сигара!
БОРГЕН. В Боргенсгоре вам всегда рады.
ПАСТОР.
Благодарю за добрые слова, Борген. Я воспринимаю их в
совершенно буквальном смысле.
БОРГЕН. И воспринимайте
их в том же духе, в каком они были сказаны.
ПАСТОР. Но это
не совсем по-грундтвигиански, хе-хе. Ну, до свидания!
Да будет мир Божий над этим хутором!
БОРГЕН. Спасибо!
Прощайте и спасибо за посещение!
ПАСТОР. Вам
спасибо! Прощайте.
ОСТАЛЬНЫЕ. Прощайте.
ПАСТОР. Прощай,
дружок.
МАЛЫШКА ИНГЕР.
Мама!
ИНГЕР. Ну что
ты, такая большая девочка! Тебе и правда еще рано
ходить в школу, если ты такая трусиха.
ПАСТОР. Со
временем мы подружимся.
МИККЕЛЬ. Будем
надеяться.
Пастор уходит.
МАРЕН. Какая она
трусиха. Его нечего бояться.
МИККЕЛЬ. Какой
вежливый и любезный человек.
БОРГЕН. Ему
государство платит за это пять тысяч в год. Ха! Этакий каплун!
ИНГЕР. Ну,
девочки, идите на кухню, там вам приготовлена еда. Глядите-ка, он зонтик
раскрыл, а снег-то почти не идет.
БОРГЕН. Да, у Иссаи, или еще где-то, сказано, что над всем чтимым должен
быть покров. Андерс вернулся?
МИККЕЛЬ. Нет,
отец, но, верно, скоро придет.
БОРГЕН.
Девяносто тысяч — за меньшее я не продам.
МИККЕЛЬ. Что ты
такое говоришь?
ИНГЕР. Ах, Миккель, у твоего отца появилась дикая мысль — продать
хутор. Из-за Андерса.
МИККЕЛЬ. Отец, я
не понимаю, как ты только можешь говорить такую чепуху.
БОРГЕН. Чепуху?
МИККЕЛЬ. Наш
родовой хутор! И тебе не стыдно давать волю скверному настроению?
БОРГЕН. А ты
хочешь его получить? Видишь, Ингер, он молчит. И
правильно делает. Когда же вы поймете? Когда? Если я потеряю Андерса, то
потеряю все. Я не сказал тебе ничего, Миккель, в тот
день, когда я по твоим глазам понял, что ты не разделяешь веры своего отца. Что
у тебя вообще нет веры. Мне стало так больно, что просто сердце сжалось. Но я
промолчал. Я пытался понять. Ты видел, чтó
значит христианство в этом доме: я был занят песнопениями, речами, организацией
празднеств, а твоя мать выполняла всю тяжелую, грязную работу… Тогда я думал:
“Бог милостив, он изменится, он ведь еще так молод, настанет день…” Но шли
годы, а этот день все не наступал, потому что чудес в наше время не бывает. И
мне пришлось взглянуть правде в глаза — ты, мой старший сын, ты не будешь
хозяином хутора. Я видел, как тебе не по душе притворство, ведь все вокруг
думали, что ты — один из наших. И я пообещал себе втайне, что разрешу тете
уйти, потому что мы, из Боргенсгора, с давних времен
привыкли иметь право быть самими собой.
МИККЕЛЬ. И тогда
ты позвонил в Яйтруп и спросил, не продается ли Мёллегорен.
БОРГЕН. Так ты
знал об этом?! Да, мой мальчик, я сделал это, и он будет продаваться через
полтора года.
МИККЕЛЬ. Ты все
предусмотрел, отец.
ИНГЕР. Вы хотите
выгнать меня из Боргенсгора, вы оба?
БОРГЕН. Поэтому
мне было так тяжело в тот день, Ингер, так ужасно
тяжело в тот день, когда вы с Миккелем пришли и
сказали, что обручились.
ИНГЕР. Тяжело?
БОРГЕН. Я твой
крестный, я знаю тебя с тех пор, когда ты была еще совсем маленькой. Я знал,
что ты станешь прекрасной хозяйкой Боргенсгора, ты —
Марфа и Мария в одном лице. И ты меня не разочаровала. Ты была лучше, чем
Марен, большей хвалы я не могу тебе воздать.
ИНГЕР. Но тогда
я не понимаю, почему для тебя таким ужасным несчастьем стало мое обручение с твоим
сыном.
БОРГЕН.
Обручение не с тем моим сыном, Ингер. Ведь теперь
унаследовать хутор должен будет Андерс.
МИККЕЛЬ. Гм, гм!
ИНГЕР. Нет,
послушай! Ты захотел помочь уже и самому Господу распоряжаться.
БОРГЕН. Вот я и
наказан. Теперь о хуторе, Миккель. Ты знаешь,
говорят, на этом месте в древние времена стоял Королевский замок. И я сделал
его духовным Королевским замком нашего прихода, надеясь, что и при тебе он им
останется. Этому не суждено было сбыться, и я понял почему, когда увидел
способности Йоханнеса. Здесь должен быть духовный
Королевский замок не только этого прихода, но всей страны. Здесь должна была
вновь воспылать искра в час Божий. Человек, приносящий ром — ты знаешь, я
всегда о нем толкую, — должен явиться из Боргенсгора.
Такие гордые, исполненные полета мечты были у меня. И вот крылья сломаны! Я
надеялся, что он поправится, но этого не будет: времена чудес миновали.
ИНГЕР. Но,
дедушка, милый, если Миккель и я не можем остаться
здесь навсегда, тогда самое лучшее — чтобы Андерс женился.
БОРГЕН. Конечно,
Андерс должен жениться, это ясно, как день.
ИНГЕР. И
маловероятно, что я овдовею.
БОРГЕН. Как вы
не понимаете: дело не в том, что Петер — портной, дело вовсе в другом! Думаешь,
я не знаю Андерса? Он добрый, слабый, легко поддается влиянию. Ему нужна жена
нашей веры, моей, веры моего хутора. Боргенсгор —
оплот Грундтвига в этом краю; всю свою жизнь я
боролся за дело Грундтвига, сперва
четверть века против духовной мертвечины рационализма, потом еще четверть века
против пиетизма, презирающего Дух. Моя мечта сохранить этот хутор, как духовный
Королевский замок прихода погибла, погибла и моя мечта увидеть его Королевским
замком духовной жизни всей Дании. А чтобы он стал Королевским замком поругания
Духа, я не желаю. Поэтому я продам Боргенсгор.
МИККЕЛЬ. Отец
боится Миссии.
БОРГЕН. Боится?
МИККЕЛЬ. И
поэтому прибегает к крайним мерам, грозит продажей.
ИНГЕР. Миккель!
БОРГЕН. Придержи
свой язык, Миккель!
ИНГЕР. Тише,
тише! Ты совсем не понял отца, Миккель. Тихо, вы же
не хотите… О, Боже, он идет.
БОРГЕН. Ну, ты
ходил тростник резать?
АНДЕРС (входит). Нет, отец, я был…
БОРГЕН. Да, да,
там. Что ж, поздравляю.
АНДЕРС. Ооо!
БОРГЕН. Что
такое? Что ты ревешь?
АНДЕРС. Он
сказал “нет”, отец, он сказал “нет”.
БОРГЕН. Кто
сказал “нет”?
МИККЕЛЬ. О чем
ты?
ИНГЕР. Что
случилось, Андерс?
АНДЕРС.
Петер-Портной наотрез отказал. Я пробыл там больше часа — его ничем было не
убедить. А потом он меня выгнал, потому что… там будет собрание.
БОРГЕН. Не
понимаю — выгнал? Собрание? Петер-Портной сказал “нет”? Анне не отдадут за
тебя?
АНДЕРС. Об этом
и речи быть не может.
БОРГЕН. И речи
быть не может? А ты? Ты это стерпел, ты, сын хозяина Боргенсгора!
Приходишь домой и ревешь, как мальчишка, которого выпороли!
АНДЕРС. А что
мне было делать, если вы оба не разрешаете? Если это совершенно безнадежно.
БОРГЕН. А что
сказала Анне?
АНДЕРС. Ей даже
не позволили войти.
БОРГЕН. Нет,
только послушайте! Петер-Портной, тоже мне кузнец Бергтор[8]! И
почему, смею спросить? А ты даже не осмелился узнать, почему тебе нельзя на ней
жениться?
АНДЕРС. Потому
что… потому что я не обращен.
БОРГЕН. Вот как.
Поэтому, значит. Мы, из Боргенсгора, значит,
недостаточно хороши для Петера-Портного. Мы слишком ничтожны, чтобы породниться
с ним? Мы недостойны такой высокой чести. Черт подери! Мы, значит, язычники и
мусульмане, тут, в Боргенсгоре. Черт побери, говорю! Нами, видите ли, можно в темноте детишек
пугать. Так значит. Хотел бы я знать… хотел бы знать, посмел бы этот господин
заявить такое мне! Гм, скажи мне, Андерс, у вас с Анне на самом деле все
серьезно, вы с Анне хотите пожениться?
АНДЕРС. Разве
иначе я позволил бы себя выгнать?
БОРГЕН. Ну наконец, хоть какой-то ответ. И все равно это глупо.
Значит, у вас все серьезно, Андерс?
АНДЕРС. Да, а
что толку?
БОРГЕН. Сын
хозяина Боргенсгора не спрашивает, что толку? Не
бывает безнадежного положения, если человек что-то твердо решил, и то, чего он
хочет, — благое дело. Не бывает, понял? Миккель!
МИККЕЛЬ. Да,
отец.
БОРГЕН. Запрягай
гнедых в сани, а ты, Ингер, принеси мою куртку.
АНДЕРС. Отец!
БОРГЕН. Положи в
сани что-нибудь укрыть ноги и тоже одевайся.
АНДЕРС. Ты самый
замечательный отец на свете.
БОРГЕН.
Напульсники — здесь. Насыпь побольше овса в торбы. Я
ему… я ему, черт возьми… Какого дьявола, что он о себе вообразил? Шарф —
спасибо! И рукавицы — спасибо. Ты ничего не забудешь, Ингер.
Чистый носовой… — спасибо, ты догадываешься прежде, чем я успею сказать,
девочка. Ты уже хорошо знаешь Миккеля Боргена. Да, Миккель! Возьмите и
порубите солому, что под навесом, у лестницы. Дайте кобыле полведра чуть теплой
воды, когда она поднимется. Пусть кто-нибудь посматривает за свиноматкой. И
чтоб дома все было в порядке. Ну, с Богом! (Выходит.)
ИНГЕР. И вы еще
говорите, что время чудес прошло!
II
Дом Петера-Портного.
В комнате с низким
потолком сидят несколько мужчин и женщин.
ПЕТЕР (стоя у двери, произносит речь). Ибо мы,
братья и сестры, искуплены Христом от власти Сатаны и ада. И мы — царственные
священнослужители и святые люди, как написано в первом письме Петра. И мы не
водимся с неверящими, с детьми суетного мира, ибо они
должны жить каждый под своим виноградным кустом, под своим фиговым деревом, как
сказано у пророка Михея. И к новому священнику мы не пойдем, друзья, ибо он неверящий человек, в грехе и сомнениях. В прошлое воскресенье
он сказал, что не знает, было ли чудо с дочерью Иаира;
но в притчах Соломоновых сказано: “Нет мудрости, и нет разума, и нет света
вопреки Господу”. И пусть все ученые мужи кричат, и вопят,
и кривляются сколько угодно, но у Даниила есть словечко о том, как Бог послал
своего ангела и запер пасти львам, чтобы они не причинили никому вреда. А мы,
чада Божьи, омытые кровью Агнца, знаем, что Господь творит
свои чудесные деяния среди нас и по сей день. Разве это не великое чудо,
что ты, Метте Мария, можешь сидеть здесь, уверовав в
вечное блаженство? Разве это не чудо, кровельщик Кристен,
что Господь привел тебя к обращению и ты вручил Ему
всю свою волю? Разве это не чудо, что я, заблудший и пропащий грешник, могу
стоять здесь как благочестивый человек и свидетельствовать перед вами, братья и
сестры, подумать только, что Господь мог сотворить нечто доброе из такого, как
я. Разве это не прекрасно, разве не восхитительно, разве не благословенно?
Слава и хвала такому Богу, друзья. Так помолимся во имя Иисуса: благодарим
Тебя, милый Боже, благодарим за то, что Ты в милосердии своем смирился с
тяжкими страданиями Твоего невинного сына, с его
смертью на кресте ради нас, грешников. Милый Господи, благодарим Тебя за то,
что Ты сквозь единственные узкие врата Обращения провел нас к спасению.
Благодарим Тебя, о Господи, за то, что Ты благославляешь
нас, остерегаешь от танцев, сквернословия и карточной игры и от всех поганых игрищ, как сказано у Исаи.
Благодарим Тебя, наш Боже, за то, что Ты удостаиваешь нас подвергаться
насмешкам и презрению во имя Твое, как подвергался им
Ты сам, — это большая честь для нас. За то, что учишь нас печалиться о всех тех, кто движется к зияющей пропасти и к немыслимым
мукам ада, коим никогда не будет конца. Веди же нас, милый Боже, из долины
скорби здесь, внизу, к золотым престолам в небесах и поставь нас в белых
одеяниях и с пальмовыми ветвями в руках пред ликом Твоим
среди десятков тысяч признанных Агнцем, и тогда споем мы… Войдите!
БОРГЕН (входит). Добрый вечер.
ПЕТЕР. Добрый
вечер, Миккель, и добро пожаловать на наше собрание.
БОРГЕН. Я пришел
не на ваше собрание. Я пришел поговорить с тобой.
ПЕТЕР. И это я
тоже приветствую. Входи, пожалуйста. Наше маленькое собрание скоро закончится.
Ты приехал в санях, Миккель?
БОРГЕН. Да,
Андерс там с лошадьми.
ПЕТЕР (выглядывает наружу). Андерс, слушай,
Андерс, на гумне есть место, поставь туда лошадей, а сам иди сюда, в тепло. Миккель, сними верхнюю одежду, пожалуйста, и садись.
БОРГЕН. Добрый
вечер.
ОСТАЛЬНЫЕ.
Добрый вечер, Миккель, добрый вечер.
ПЕТЕР. Мы только
выслушаем напоследок небольшое свидетельство Метте
Марии. Пожалуйста, Метте Мария.
МЕТТЕ МАРИЯ. Я
только скажу, что хотела бы, чтобы каждый из вас тоже пришел к Господу, как я,
потому что это хорошо. Все было по-другому, пока я жила во
грехе, потому что тогда я была самым жалким человеком, меня угнетали и тяготили
мои грехи. А потом я была обращена, накануне Михайлова дня, когда здесь читал
проповедь пастор Захариасен из Тю.
Там были слова из Библии: “Умолкни перед лицом Господа Бога, ибо близок день
Господень. Уже приготовил Господь жертвенное заклание, назначил, кого позвать”.
И теперь я самый счастливый человек на свете и восхваляю и благодарю Господа.
Вот это я и хотела сказать.
ПЕТЕР. Это было
хорошее свидетельство. Как было бы чудесно, если бы многие души поступили так
же. Споем же номер 13.
Грешник, уши не
смей затыкать.
Божьему Агнцу ты
должен внимать.
Он, милосердия
полон, взывает: “Приди!
Мир и покой
обрети
У меня на
груди!”
О! Обратись!
Спасенье прими,
спеши, к нам приди!
Грешник,
страшись!
Суд Божий ждет
впереди!
Грешник, отринь
злое упрямство свое,
Встать супротив
Сатаны всех мы зовем.
У подножья
Креста место тебе найдут.
Каждого грешника
тут
С упованием
ждут.
Да! Обратись!
Спасенье прими,
спеши, к нам приди!
Грешник,
страшись!
Суд Божий ждет
впереди!
Радость мирская
— досада и стыд без прикрас.
Жизнь вся
мирская — пустое “сейчас”.
Жизни начало —
страданье для нас.
Жизни конец —
расплата:
Ужас и мрак ада!
Обратись!
Обратись!
Спасенье прими,
спеши, к нам приди!
Грешник,
страшись!
Суд Божий ждет
впереди!
С Иисусом нам
радость — светлое счастье,
С Иисусом нам
жизнь — святое блаженство.
Жизни начало —
Его милосердье.
Жизни конец
земной
Мир и вечный
покой!
Приди! Обратись!
С Иисусом нас
Суд не страшит.
Все собрались,
Суда приговор
нам спасенье дарит![9]
Ну, спокойной
ночи, братья и сестры. Мы встретимся снова, во имя Иисуса, если Богу будет
угодно, через восемь дней в приюте для бедных. Здравствуй еще раз, Андерс, и
добро пожаловать. Садись, пожалуйста. Кристине, ты кофейку сделаешь?
КРИСТИНЕ. Вы
подождете пока?
БОРГЕН. Можно.
ПЕТЕР. Ужасный
холод, да и ветер.
КРИСТИНЕ. Тогда
сейчас приготовлю.
ПЕТЕР. Ты трубку
не набьёшь, Миккель?
БОРГЕН. И это
можно.
ПЕТЕР. А ты,
Андерс?
АНДЕРС. Спасибо,
она еще курится.
БОРГЕН. Свинина дорожает,
Петер.
ПЕТЕР. Да, зато
яйца вчера упали в цене.
БОРГЕН. Правда?
У тебя много кур, Петер?
ПЕТЕР. О да,
думаю, столько же, сколько у тебя свиней.
БОРГЕН. Ты ведь
знаешь, Петер, зачем мы пришли.
ПЕТЕР. Думается,
нетрудно догадаться.
БОРГЕН. А куда ты
Анне подевал? Я видел, она была здесь, на собрании.
ПЕТЕР. Она,
верно, помогает матери на кухне.
БОРГЕН. Она ведь
придет сюда?
ПЕТЕР. Не думаю.
БОРГЕН. Вот как?
И почему же?
ПЕТЕР. О, я
сказал ей, Миккель, чтобы она лучше не приходила. Я
думаю, ей легче будет идти путем Господа, если они с Андерсом не будут слишком
часто видеться.
АНДЕРС. Вот
слышишь, отец.
БОРГЕН. Как ни
странно, Петер, но тут я с тобой согласен.
ПЕТЕР. Хе-хе,
такое не часто бывает.
БОРГЕН. Потому
что я тоже всегда знал, что путь Господен их не
соединит.
ПЕТЕР. Ну, это
не так уж и странно.
БОРГЕН. Почему
же?
ПЕТЕР. Потому
что ты — Миккель Борген, а
я — Петер-Портной.
БОРГЕН. Гм.
ПЕТЕР. Вот
видишь.
БОРГЕН. Это
различие навряд ли имеет отношение к путям Господним.
ПЕТЕР. Оно и не
имеет. Но, как и следовало ожидать, мне легче его увидеть, чем тебе. А вот и
кофе, Миккель.
КРИСТИНЕ.
Садитесь, пожалуйста, к столу.
БОРГЕН. Если
Анне не придет сюда, я не сяду.
КРИСТИНЕ. Она
может с вами поздороваться. Анне, иди сюда и поздоровайся.
Анне входит.
БОРГЕН. Добрый
вечер, Анне.
АННЕ. Добрый
вечер.
АНДЕРС. Добрый
вечер, Анне.
АННЕ. Добрый
вечер, Андерс.
ПЕТЕР. Теперь
тебе, наверно, лучше снова уйти.
БОРГЕН. Пусть
она останется.
КРИСТИНЕ. Иди на
кухню, подкинь дров под котлом и жди, пока вода закипит.
АННЕ. Хорошо. (Выходит.)
БОРГЕН. Гм,
Андерс, ты можешь попить кофе и на кухне.
АНДЕРС. Да, да,
конечно могу… если… если вы не против, Кристине и
Петер.
БОРГЕН. Ты мог
бы обойтись и без их разрешения.
КРИСТИНЕ.
Давайте мы втроем выпьем кофе там. Раз уж ты тут
распоряжаешься. (Выходит вместе с
Андерсом.)
ПЕТЕР. Ты,
кажется, изменил свое мнение о пути Господнем, Миккель.
БОРГЕН. Я скажу
тебе честно и открыто, Петер, как все случилось. Произошло
это меньше двух часов назад. Вначале я был в ярости; разозлился, словно нехристь, когда Андерс вернулся домой и рассказал, как ты с
ним обошелся. Разозлился страшно, как и тогда, когда узнал, что он отправился
на велосипеде сюда. Но потом, сидя в санях, я все взвесил и попытался взглянуть
на это дело и с твоей стороны тоже. И теперь я могу понять, что и тебе придется
чем-то пожертвовать. Но давай пойдем на это, Петер. Наши разногласия, твои и
мои, не должны сказываться на наших детях. Как христиане, мы должны ведь
жертвовать чем-то своим, чтобы радовать других.
ПЕТЕР. Жертвовать
своим — да, Миккель, мы должны. И именно так я и
поступаю, говоря “нет”. Потому что пожертвовать душой моей дочери я не имею
никакого права.
БОРГЕН.
Пожертвовать душой Анне? Что ты имеешь в виду?
ПЕТЕР. Будь вы
вольнодумцами или язычниками, Миккель, мне было бы
легче согласиться. Потому что сбить Анне с пути Господня, было бы не так
просто. Но соблазнить человека и ввести в заблуждение — легче.
БОРГЕН. Кто же
собирается ее соблазнить и ввести в заблуждение?
ПЕТЕР. Предложи
вы ей игры, и танцы, и музыку вместо Господа, она знала бы, что это дело рук
Сатаны, и остереглась бы, но вы, предлагая ей все это, позволяете, как вы
считаете, сохранить и Господа. Такое может смутить маленькую, добрую…
Наверно, мне не следовало бы говорить так о собственном ребенке, но если бы я
не знал из Писания, что все люди грешны и не всегда достаточно чтут Бога, и еще
не помнил бы про первородный грех, то я поверил бы, что наша Анне чиста, как
Божий ангел. Но так думать о собственном ребенке, означает, конечно, впасть в грех
гордыни.
БОРГЕН. Не знаю,
грех ли это.
ПЕТЕР. Мне
кажется, она была так… прекрасна, уже когда
родилась, Миккель, а с годами стала еще лучше. Мы
ничем не заслужили того, что Господь доверил нам такое сокровище. Кристине не
заслужила. Да и я тоже. Разве ты не понимаешь, что если кого-нибудь очень
сильно любишь, то не можешь подвергнуть… нет, что пользы в этом разговоре, Миккель, тебе ведь меня не понять.
БОРГЕН. А тебе
не понять меня.
ПЕТЕР. Нет, тебя
я понять могу, ведь когда-то я сам был таким, как ты.
БОРГЕН. Но тебе
этого было мало. Ты вооружился и начал действовать.
ПЕТЕР. Да, Миккель, ты прав: мне этого было мало.
БОРГЕН. Ты тоже
прав: я вас не понимаю, и чем дольше живу, тем меньше понимаю. Этот приход,
этот приход, где свет учения Грундтвига сиял на
протяжении нескольких поколений… а вы теперь бежите во мрак Миссии. Нет,
Петер, не бойся, я не скажу ничего дурного о Миссии, хотя… хотя… Нет, не
скажу.
ПЕТЕР. Разве
смиренное свидетельство Метте Марии не показалось
тебе, Миккель, прекрасным и возвышающим душу?
БОРГЕН. Я не
терплю людей, которые перекатывают имя Божие во рту, словно табачную жвачку. Ну
да ладно… ладно! Вы, верно, такие же добрые христиане, как
мы, такие же добрые, хотя… но ладно, ладно. Я вынужден уважать ваши
взгляды. Но вас самих, черт возьми, терпеть не могу.
ПЕТЕР. Что же в
нас есть такое, чего ты терпеть не можешь, Миккель?
БОРГЕН. Все.
Все. Миссию и грундтвигианство называют двумя разными
направлениями в христианстве, нет, это две разные религии. Для нас Бог —
Создатель и Отец, а вы делаете Бога председателем какой-то партии. Вы
оскверняете моего Бога, Бога света, и жизни, и многообразия, своими лицами
мракобесов, стремлением к смерти и чепухой Обращения.
ПЕТЕР. Все это
совершенно неверно, дорогой Миккель, это показывает,
как мало ты о нас знаешь. Мы не делаем Бога председателем партии, он им
является; мы не ставим границ, ведь граница существует, граница между добром и
злом, между истиной и ложью, между верой и неверием, и мы озарены Духом,
поэтому она нам видна.
БОРГЕН. Ерунда.
Страх Божий не проявляется внешне. Там, где он меньше всего виден, он может
быть особенно силен. Как смеете вы, ничтожные, какими вы сами себя называете,
судить, если заповедь самого Христа…
ПЕТЕР. Это я так
часто слышал, Миккель, но будем разумными! Различие
между Богом и Сатаной — величайшее из существующих в
мире, в этом мы с тобой согласны. Но неужели так трудно увидеть, в чем различие
между их учениками? Нет, Миккель, ты слишком далеко
зашел. Мракобесы! Гм, мы, озаренные Духом! Мы — мракобесы, мы — мрачные святые,
а у тебя христианство — радостное. Знаешь, о чем я иногда думаю? В последнее
время, Миккель, я часто вижу тебя грустным и усталым.
А я, когда сижу здесь на столе и шью штаны и рубахи, то нередко во весь голос
пою наши красивые псалмы и духовные песни. И чувствую себя свободным, мне
легко, потому что Иисус взял все мои грехи, и упади я замертво тут на столе, я
тотчас пойду к нему, спасенный и блаженный.
БОРГЕН. А
другие? Все другие? Не понимаю, как можно быть счастливым хотя бы один-единственный
час на дню, если знать, что друзья и родные, соседи и земляки, да все на свете,
кроме тебя самого, обречены на вечные муки в аду, как только умрут! И ведь вы
верите в это!
ПЕТЕР. Нам не
ведомо, что происходит с людьми в миг смерти, может быть, Господь дарует им
минуту милосердия, чтобы обратиться.
БОРГЕН. Это вы
так себя оправдываете. Вы верите, что большинство людей в минуту смерти
обращается?
ПЕТЕР. Нет, нет,
Миккель, нет. Мы верим, что большинство, большинство
людей попадает в ад. Это должно быть так, раз уж Богу пришлось пожертвовать
своим собственным сыном. Ты ведь знаешь, что сказано у Матфея в седьмой главе.
БОРГЕН. Вовсе я
не знаю.
ПЕТЕР. Широки
врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими. Потому что
тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их.
БОРГЕН. Петер,
как вы можете верить в это?
ПЕТЕР. Можем,
потому что мы любим нашего Спасителя, Миккель. Мы
любим Его так, что наши сомнения, если они у нас есть, отпадают сами собой, и
наш разум замолкает, и мы одобряем все, что Он говорит и делает, — и это
великая любовь. Да, может быть, страшно поверить Ему, Миккель,
но еще страшнее не поверить Ему. И мы Ему верим.
БОРГЕН. Но ведь
не обязательно же буквально в рабском страхе…
ПЕТЕР. Нет, Миккель, у нас бывают счастливые времена, как ни у кого
другого. Наша жизнь исполнена великой радости, той, что ожидает нас. Нам нет
нужды прибегать к карточной игре, выпивке и танцам и к подобным жалким вещам,
чтобы почувствовать радость. А ты хочешь корить нас нашим стремлением к смерти,
Миккель! Хочешь корить нас тем, что мы так любим
нашего Спасителя, что каждый час на дню стремимся к Нему, стремимся покинуть
грешную землю и быть вместе с Ним на небесах!
БОРГЕН. И видит
Бог, буду корить! Во имя Бога и всего на свете, что это за жалкий Спаситель,
который восседает где-то далеко, а ты должен довольствоваться тем, что
стремишься к Нему. Мой Спаситель, Он со мной каждый час на дню, как ты
говоришь. Он никогда не бывает далек от меня, если только я сам не отдаляюсь от
Него, во грехе — с нечистой совестью. Он возвышает мое
горе, делает глубже мою радость, Он желает, чтобы моя жизнь была вечным
счастьем, а смерть — кратковременной ложью.
ПЕТЕР. Да, Миккель, слова. Словами ты владеешь, но этого
недостаточно… Может, еще капельку в наши наперстки?
БОРГЕН. Я не
хочу больше кофе.
ПЕТЕР. Нет,
выпей. Обязательно! Кристине! Кристине! Да что она, не слышит что ли? Кристине!
БОРГЕН.
Ха-ха-ха!
ПЕТЕР. Чего ты
смеешься, Миккель? Да я могу и сам принести…. А, Анне, это ты пришла? Кофейник, девочка моя, ты
можешь его принести?
БОРГЕН. У тебя
жена — генерал, Петер. И еще какой умный генерал. Не
потому ли в последнее время у вас в доме прямо военная обстановка?
ПЕТЕР. Сперва налей Миккелю, девочка.
БОРГЕН. Думаешь,
я еще должен выпить?
АННЕ. Да.
БОРГЕН. Ну,
тогда только полчашки. Разве твоя мать не на кухне?
АННЕ. Да, она
там. Но… Андерс тоже там.
БОРГЕН. Наливай,
наливай! Пусть даже через край перельется.
ПЕТЕР. Что вы
там делаете?
АННЕ. Мама
читает вслух “Песнь Агнца”.
ПЕТЕР. И ты слушай
внимательно, девочка, иди, слушай. Кофейник можешь оставить, на случай, если мы
еще захотим.
Анне выходит.
Миккель,
ты можешь себе представить, какое впечатление на меня это произвело, когда я
услышал про Андерса и Анне? Я беден, очень беден, вот даже от телефона, который
мне, как портному, очень нужен, пришлось отказаться со следующего квартала. И
вдруг получается так, что я могу стать тестем в Боргенсгоре.
Я долго думал: что, если через меня и мою дочь, что, если нам, недостойным,
выпала от Господа такая милость — приобщить Боргенсгор
к Царству Божию? Да, так я подумал, и голова у меня закружилась. Но потом я
понял, что это — грех гордыни, что во мне ожила древняя греховность с ее жаждой
власти и роскоши. И Дух Божий напомнил мне, что воля Господа не проявляется в
чем-то внешнем, в женитьбах и во всяких других делах, которые мы устраиваем.
БОРГЕН. Гм, гм.
ПЕТЕР. Да, Миккель, нелегко было от всего этого отказаться. Это была
жертва, поверь. Но теперь-то ты понимаешь, что иначе было нельзя. Теперь остается
лишь, чтобы Господь услышал мои молитвы.
БОРГЕН. Твои
молитвы?
ПЕТЕР. Да, Миккель, с того дня, что я покинул тебя и тебе подобных и был обращен, не было вечера, чтобы я не помолился
за тебя. Видишь ли, для нас это важно. Ты ведь не молишься за меня, Миккель?
БОРГЕН. Не
молюсь, но…
ПЕТЕР. И еще
одно. Когда я встречаюсь с другими здешними чадами Божьими
и мы приветствуем друг друга святым лобзанием, как велит Писание, поем наши
псалмы, читаем наши молитвы и пьем кофе, ведя духовную беседу, я счастлив и исполнен
благодарности. А ты, Миккель, когда бываешь на ваших
собраниях, чувствуешь ли ты себя, как дома, чувствуешь ли, что все замечательно
и прекрасно?
БОРГЕН. Да, да,
чувствую.
ПЕТЕР. В самом
деле, милый Миккель?
БОРГЕН. О чем
ты? Почему ты спрашиваешь?
ПЕТЕР. Если ты
так всем доволен, Миккель, почему ты тогда ожидал,
что Йоханнес станет… реформатором? Ведь ничего не
надо было реформировать, не так ли?
БОРГЕН. Ты во
многом прав: я когда-то верил и надеялся, что Йоханнес
станет человеком, который добавит рома. Этого я не отрицаю. Крепкий, мощный
пунш, что заварил для нас Старик[10], и
предлагал его слишком многим. Он сам начал в старости разбавлять его, чтобы
всем хватило, и чем дальше, тем больше. И теперь во время наших собраний, когда
мы встаем, чокаемся и пьем, случается, что питье это кажется мне тепловатой
водой. Я поглядываю на других, и думаю: не скрываем ли мы чего-то от самих себя
и друг от друга? Ром? Побольше рома! Не принесет ли
кто-нибудь рома? Не жаждем ли мы пришествия человека с ромом? Ну да что об этом
говорить. Мы поднялись высоко, теперь придется спускаться. Застой означает
смерть.
ПЕТЕР. И значит,
грундтвигианство, подкрепленное
ромом, призвано помочь?! О, Миккель, приди к нам!
БОРГЕН. Этого не
будет никогда.
ПЕТЕР. Не говори
так! Помни, мы живем в стране чудес.
БОРГЕН. В стране
чудес?
ПЕТЕР. Чудес,
которые совершаются в человеческих сердцах. Господь — Бог чудес.
БОРГЕН. Ха, еще
каких чудес!
ПЕТЕР. Он
могущественен во всем — и в том, чтобы избавить тебя от неверия и заблуждений.
БОРГЕН. От
неверия и заблуждений?
ПЕТЕР. Да, Миккель, от неверия и заблуждений, в которых ты прожил свою
жизнь.
БОРГЕН. Значит,
в неверии и заблуждениях?
ПЕТЕР. Тебе не
придется больше пить тепловатую воду, милый Миккель. Сам
Господь предлагает тебе чистое словесное молоко.
БОРГЕН. Молоко?
ПЕТЕР. Миккель!
БОРГЕН. Неверие
и заблуждения, говоришь? Когда я унаследовал хутор, в приходе о живом
христианстве никто и знать не знал. Я начал один, никто не поддерживал меня,
даже моя жена, только Бог; старик Шёпфе, закоренелый
рационалист, упорно громил меня с кафедры, воскресенье за воскресеньем. Но дело
двинулось, построили Дом собраний, появилась школа, добавилась школа для
молодежи, песнь Господа победно пошла по приходу, в дома, в сердца, люди
сходились на собрания. И все это, все, что я почти за пятьдесят лет построил и
на что получил Божье благословение, основано на неверии и заблуждениях?
ПЕТЕР. Ну, если
судить по результатам, то за последние двадцать лет как раз миссионерские приходы…
БОРГЕН. И сам
я… и душа моя, устремленная к звездам… и крестины, когда чудесные персты
Божии возложили крест мне на чело, и еще счастье знать, что я, неведомо для
меня, был передан в отцовские объятия Бога! И причастие,
когда я сам внял слову Божию, и живой Христос явился и унес мои грехи, а я шел
домой в сиянии солнца, чувствуя себя невероятно счастливым и радостно распевая!
И те тысячи раз, когда молитва согревала меня, дарила новый свет, новую жизнь в
часы одиночества или растерянности. И Слово, Слово, услышанное или сказанное
мной самим, — все это, все это было неверием и заблуждениями, заблуждениями и
неверием? А сам старик, сам Грундтвиг, его жизнь
была, видимо, тоже неверием и заблуждением?
ПЕТЕР. Я его
никогда не читал, Миккель, и знаю о нем, собственно,
очень мало.
БОРГЕН. Не
увиливай. Для него, по-твоему, нет спасения?
ПЕТЕР. Мы, люди,
не должны судить, Миккель.
БОРГЕН. Хо-хо,
значит, не так уж просто увидеть различия между учениками Бога и Сатаны. Или ты
боишься ответить мне?
ПЕТЕР. Чадам
Божиим неведом страх, Миккель. Потому что зла
причинить нам ничто не может. Грундтвиг — ты и сам
знаешь, Миккель, он всю жизнь сомневался и боролся с
собой, так что уверенности в своей правоте и мира с Богом — этого он не знал.
БОРГЕН. Все
ясно.
ПЕТЕР. И
последователи его — они ведь неверящие и не
обращенные люди, так что, по моему суждению…
БОРГЕН. По
твоему суждению?
ПЕТЕР. Да, Грундтвиг — человек погибший, Миккель.
БОРГЕН. По
суждению Петера-Портного, Николай Фредерик Северин Грундтвиг находится в аду! Андерс! Андерс!
АНДЕРС (входит). Что отец?
БОРГЕН. Эта
девушка — как ее зовут? Да, Анне, она будет твоей, разрази меня Нечистый, даже
если мне самому придется вытаскивать ее из этой тюрьмы.
АНДЕРС. Но
отец…
КРИСТИНЕ. Ты
забываешь, Миккель Борген, что
должен будешь дать ответ за каждое праздное слово.
БОРГЕН. Нам
здесь больше нечего делать. Запрягай!
АНДЕРС. Но
отец…
БОРГЕН.
Запрягай! Я прощаюсь, Петер-Портной…
ПЕТЕР. Миккель, Миккель! Ты еще не
повержен. Господь разрушил твои гордые планы насчет Йоханнеса.
Не вынуждай же его…
БОРГЕН. Я не
хочу от тебя ничего слышать об Йоханнесе.
ПЕТЕР. Не меня
ты должен слушать, а Господа. Тебя ждут еще бóльшие
испытания. О, я буду молиться за тебя, чтобы Господь не отринул тебя, не поверг
совсем, во прах… Что это? Алло, алло… да, я… нет
еще… они как раз уезжают. Что? Нет, надо же… Да, я скажу… Пусть
поправляется! Доброй ночи.
БОРГЕН. Что это?
Кому ты желаешь поправиться?
ПЕТЕР. Как
удивительно, Миккель! Воистину мы живем в стране
чудес.
БОРГЕН. В чем
дело?
ПЕТЕР. Только я
сказал, что тебя ждут еще испытания, как звонит твой сын Миккель
и говорит, что Ингер очень плохо.
БОРГЕН. Ингер заболела? Наверно, это просто…
ПЕТЕР. Нет, там
что-то серьезное, как я понял.
БОРГЕН. Тогда
нам надо спешить.
ПЕТЕР. Я
искренне, всем сердцем желаю, милый Миккель, чтобы на
этот раз ты услышал Господа своим сердцем, какой бы сильный удар он ни нанес
тебе.
БОРГЕН. Что ты
такое говоришь? Похоже, ты, помоги мне, Боже, стоишь тут и желаешь смерти моей
невестке.
ПЕТЕР. Спасение
души важнее всего. Если его нельзя достичь иным способом, то я желаю этого,
милый Миккель, во имя Иисуса.
БОРГЕН. Ты
желаешь этого? Желаешь?
АННЕ. Господи Иисусе, помоги, Господи Иисусе!
БОРГЕН. Знаешь
ты, как на такое отвечают?
КРИСТИНЕ. Остановись,
Миккель Борген!
АННЕ. Андерс,
Андерс, он убьет моего отца!
ПЕТЕР. Не тронь
меня, Миккель!
АНДЕРС.
Опомнись, отец!
БОРГЕН. Только
разок. Вот тебе!
АННЕ. Нет, нет!
ПЕТЕР. У меня
есть свидетели, Миккель Борген.
Хоть ты и большой человек, другие тоже имеют право жить.
БОРГЕН.
Отправляйся в ад!
ПЕТЕР. Нет, я не
собираюсь тебя опередить. Мы встретимся в суде, хулиган зарвавшийся.
БОРГЕН. Поехали!
III
Боргенсгор.
БОРГЕН (входит, очень замерзший,
сосульки под носом, на бровях и около ушей). Автомобиль доктора, Миккель? А не акушерка?
МИККЕЛЬ. Они
здесь оба.
БОРГЕН. Что-то с
ребенком?
МИККЕЛЬ. Он
лежит неправильно.
БОРГЕН. Йоханнес тоже так лежал. А вырос самым стройным из вас.
МИККЕЛЬ. Доктор
говорит, что мы должны будем радоваться, если удастся спасти мою жену.
БОРГЕН. Он так
сказал? Что он в этом понимает! Пусть делает, что может. От него не многое
зависит. Как ты думаешь, мне пойти туда, наверх?
МИККЕЛЬ. Ингер без сознания.
БОРГЕН. Ах
так… да… иди туда, мой мальчик, иди.
АНДЕРС (входит). Как дела, отец?
БОРГЕН. Все
обойдется. Но нам с тобой, Андерс, предстоит неспокойная ночь.
АНДЕРС.
Неспокойная?
БОРГЕН. Да, мы
будем молиться.
АНДЕРС. Да,
отец, будем. И за Анне, и за Ингер.
БОРГЕН. Больше
за Ингер, мой мальчик. Анне — это мы сами уладим.
АНДЕРС. Как же,
уладим! Ничего из этого не выйдет.
БОРГЕН.
Положитесь на Бога, дети мои, и держите порох сухим, как сказал Кромвель своим
солдатам, переправлявшимся через реку. Если мы поможем Ему там
в вышине, а Он поможет нам, мы со всем справимся. Иди пока к себе, Андерс. Мы
тебя позовем, если надо будет.
АНДЕРС. Разве мы
не будем молиться вместе, отец?
БОРГЕН. Когда
дело серьезное, мой мальчик, я предпочитаю молиться в одиночестве.
АНДЕРС. Тогда я
тоже помолюсь один.
БОРГЕН. Знаю,
Андерс, и благодарен Богу за это. А потом ложись в постель, там ведь ледяной
холод. И не теряй надежды.
АНДЕРС. Ты
имеешь в виду Ингер?
БОРГЕН. Да, и
остальное тоже. На все ведь Божья воля.
Андерс уходит.
ЙОХАННЕС (встает). Господь да пребудет с тобой!
БОРГЕН. Да,
правильно, Йоханнес.
ЙОХАННЕС. Редкие
гости у нас сегодня вечером, важные гости.
БОРГЕН. Да,
слава Богу, доктор не часто гостит в Боргенсгоре.
ЙОХАННЕС. Здесь
Господин и два ангела.
БОРГЕН. Это ты
доктора Хоуена называешь господином?
ЙОХАННЕС. Нет,
нет. Сперва пришли два ангела, в женском облике и в
мужском.
БОРГЕН. Больше
никто не приходил, насколько я знаю.
ЙОХАННЕС. Потом
пришел сам Господин, сам Великий князь, пришел с косой и песочными часами.
БОРГЕН. Замолчи,
Йоханнес.
ЙОХАННЕС. Чего
ты боишься, ты, маловерный? Я не взошел еще к Отцу моему.
БОРГЕН. Иди в
свою комнату! Ложись в постель!
ЙОХАННЕС. Но в
своем городе не свершил он многих чудес по неверию их.
МИККЕЛЬ (входит). Вот ребенок и появился, отец.
БОРГЕН. Ну да!
Это мальчик, как она мне обещала?
МИККЕЛЬ. Да, это
был мальчик.
БОРГЕН. Вот
видишь, Миккель, Ингер
выполняет свои обещания. И Бог не…
МИККЕЛЬ. Он
лежит в лохани, отец. Разрезан на четыре части.
БОРГЕН. Миккель!.. А Ингер, что с Ингер?
МИККЕЛЬ. Без
сознания.
БОРГЕН. Миккель, если бы ты мог молиться!
МИККЕЛЬ. Но ты
ведь можешь. (Выходит.)
БОРГЕН. Я буду,
буду молиться. Боже Всемогущий, Боже Милосердный! Не надо больше! Ради Твоей любви, не надо больше. Ты наполнил мою чашу до краев.
И теперь я молю: не дай ей перелиться. Что ты там выделываешь?
ЙОХАННЕС. Я
приветствую великого вассала Отца моего. Вот он прошел с ребенком. Если бы
верили в меня, этого бы не случилось. Теперь я не в силах ничего сделать.
БОРГЕН. Андерс!
О Господи, он заснул? О Господи, у него ведь свои заботы.
ЙОХАННЕС. Сколь велики должны стать твои беды, прежде чем ты падешь и
поклонишься мне?
БОРГЕН. Йоханнес, если ты хочешь помочь своему старику-отцу, побудь
этой ночью в своей комнате.
ЙОХАННЕС. А!
БОРГЕН. На что
ты уставился?
ЙОХАННЕС. Ты
что, не видишь его? Вон же он стоит.
БОРГЕН. Андерс!
Андерс! Андерс!
АНДЕРС (входит). Что ты, отец?
Борген.
Убери его, убери своего брата! Он сведет меня с ума — меня тоже.
АНДЕРС. Йоханнес, иди сюда, идем ко мне!
ЙОХАННЕС. Они
ищут виноград на терновнике, проходя мимо виноградника.
Оба выходят.
МАРЕН (входит). Дедушка!
БОРГЕН. Ты не
спишь, малышка Марен?
МАРЕН. Я спала.
БОРГЕН. И что
же?
МАРЕН. Но ты так
громко кричал, дедушка.
БОРГЕН. Ох, я
тебя разбудил?
МАРЕН. Да, нас
ведь переселили. Мы вон там лежим. И знаешь почему? Потому что появится
маленький братец.
БОРГЕН. Кто это
тебе сказал?
МАРЕН. Мама
сказала. Ты думаешь, это хорошо? Вот если бы это была сестренка…
БОРГЕН. Ты
считаешь, что девочки лучше мальчиков?
МАРЕН. Их даже
сравнивать нельзя. Сразу видно, как давно ты в школу ходил. Хотя ты ведь тоже
был мальчиком.
БОРГЕН. Был,
Марен.
МАРЕН. Значит,
тогда они не были такими скверными. Теперь от них никакого покоя нет — то за
волосы таскают, то книжки рвут, то чернилами мажут.
БОРГЕН. Так себя
ведут только негодные мальчишки.
МАРЕН. Конечно,
можно и так сказать. Но там только негодные и есть! А
мама все равно была этому рада. Обидно, что она как раз сейчас заболела.
БОРГЕН. Поэтому
Господь и решил, что маленький мальчик пока не появится.
МАРЕН. Правда?
БОРГЕН. Да, а
теперь пойди к себе и помолись дорогому Иисусу, чтобы Он вернул маме здоровье.
МАРЕН. Но он не
сделает этого.
БОРГЕН. Не
сделает?
МАРЕН. Нет,
потому что она сегодня ночью умрет.
БОРГЕН. Что за
глупости ты говоришь, дитя?
МАРЕН. Так
сказал дядя. И тогда дядя воскресит ее. Как того человека, про которого ты мне
рассказывал. И про девушку. И тогда мы все вместе будем благодарить Бога.
БОРГЕН. Марен,
малышка, иди к себе и ложись спать. А Ингер тоже там?
МАРЕН. Да, но
она спит. Она вообще еще слишком маленькая. Она ничего не понимает.
БОРГЕН. Ты пойди
теперь туда, к Ингер, хорошенько укройся периной и,
прежде чем заснешь, скажи от всего сердца: “Милый Боже, сделай так, чтобы мама
снова была здорова! Я прошу об этом во имя Иисуса. Аминь”. Ты сможешь попросить
об этом от всего сердца?
МАРЕН. Милый
Боже, сделай так, чтобы мама снова была здорова, во имя Иисуса. Аминь. Да, я
скажу это.
БОРГЕН. Но помни
только — от всего сердца.
МАРЕН. Да, я так
и сделаю. Спокойной ночи, дедушка.
БОРГЕН.
Спокойной ночи, мое сокровище.
Тихо входит Йоханнес.
МАРЕН (задерживается). Смотри, вон папа идет.
МИККЕЛЬ (входит). Я не в состоянии там
оставаться.
БОРГЕН. Наберись
сил, мой мальчик, наберись сил.
МИККЕЛЬ. Я же
понимаю, к чему все идет.
БОРГЕН. К чему
все идет! Неужели вы не можете ни о чем другом говорить? Вы забыли, что я —
тоже человек? Я всего лишь человек, старик.
МИККЕЛЬ. Отец, я
не выдержу, если потеряю ее.
БОРГЕН. Ты ее не
потеряешь, Миккель, послушай меня, Бог не допустит…
все будет…
МИККЕЛЬ. Отец,
окажи мне услугу: если она умрет, помоги мне, избавь от лишних разговоров о
Божиих испытаниях, об отеческом отношении Бога, о том, что “Он, кто всегда
помогал”, от всего этого. Я слишком уважаю Бога моего отца, чтобы вытерпеть
это.
БОРГЕН. Миккель, сын мой, сын мой!
МИККЕЛЬ. И еще
одно: обещай мне, отец, что ты доживешь до того времени, когда Андерс и Анне
поженятся, чтобы Марен и малышка Ингер…
БОРГЕН. Боже
всемогущий! Она переливается, чаша переливается. Это не должно случиться, Ты не
осмелишься на это. Не дай этому случиться, не отнимай у нас Ингер!
Миккель, мальчик мой, пойдем вместе наверх?
МИККЕЛЬ. О,
какой ты сильный, мой старый отец!
БОРГЕН. Да,
потому что я держусь за руку Бога, я держусь… идем!
Оба выходят.
МАРЕН. Дядя,
скоро ли мама умрет?
ЙОХАННЕС. Ты так
этого хочешь, девочка?
МАРЕН. Да, ведь
ты же тогда ее воскресишь.
ЙОХАННЕС.
Наверно, из этого ничего не выйдет.
МАРЕН. Почему?
ЙОХАННЕС. Другие
мне не позволят.
МАРЕН. И что же
будет с мамой?
ЙОХАННЕС. Тогда
твоя мама отправится на небеса.
МАРЕН. Но это мне
совсем не нравится.
ЙОХАННЕС.
Девочка, но ты же не знаешь, что это значит, когда у тебя есть мать на небесах.
Вот возьми одеяло, теперь тебе не будет холодно. Давай сядем тут, на скамье, и
я объясню тебе, как хорошо, когда у тебя есть мать на небесах.
МАРЕН. Потому
что у тебя ведь она есть, дядя. Это была Марен, старая Марен,
по которой меня назвали.
ЙОХАННЕС. Нет,
вообще-то ее звали Мария, но это не важно. Видишь ли, иметь мать на небесах…
МАРЕН. Это
лучше, чем иметь ее здесь, на земле?
ЙОХАННЕС. Сама
посуди. Иметь мать на небесах, это благословение Божие. Тот, у кого она есть,
никогда не бывает одинок.
МАРЕН. Не
бывает?
ЙОХАННЕС. Нет,
мы никогда не бываем одиноки. Каждый раз, когда мы делаем доброе дело, она
улыбается Господу, а Он приветливо кивает в ответ. Мы сразу чувствуем — сейчас
наша мать гордится нами, и нам становится так радостно. Ведь улыбка матери и
радость ребенка — это одно и то же. Это ты и сама понимаешь.
МАРЕН. А если мы
поступаем плохо, тогда она плачет?
ЙОХАННЕС. Тогда
она плачет, и ее слезы капают вниз, нам на сердце, это называется раскаянием,
но каждой опечаленной матери Бог улыбается. А злой человек, заметив улыбку Бога
и слезы матери у себя на сердце, сам начинает плакать. Тогда он смягчается и
становится добрым.
МАРЕН. А если мы
попали в беду, тогда что?
ЙОХАННЕС. Тому
ребенку, чья мать на небесах, ничто не может причинить вреда.
МАРЕН. Но Оле,
сын кузнеца, сломал же ногу в прошлом году?
ЙОХАННЕС. Это
всего лишь тело.
МАРЕН. Понятно.
А сама мама, разве она не будет скучать без меня — и без Ингер,
конечно?
ЙОХАННЕС. Она
всегда будет с вами, девочка. Каково, по-твоему, ей было бы на небесах, если бы
пришлось расстаться с вами? Ведь это же известно: никто не может быть все время
с тобой — только твоя мать, которая умерла.
МАРЕН. Даже
живая?
ЙОХАННЕС. У нее
так много других дел.
МАРЕН. Ей надо
доить коров, и скрести полы, и посуду мыть. Мертвым этого делать не приходится.
Это я и сама понимаю.
ЙОХАННЕС. Да,
да.
МАРЕН. Но я
все-таки хотела бы, чтобы ты ее воскресил, чтобы она осталась с нами.
ЙОХАННЕС. Дитя
человеческое! Дитя человеческое! А теперь иди спать, девочка.
МАРЕН. Спокойной
ночи, дядя. Ты такой добрый!
ЙОХАННЕС. Только
Бог добр. Вся наша доброта от Него.
МАРЕН. Ты все же
лучше воскреси ее.
ЙОХАННЕС.
Воскрешу, если другие позволят мне.
МАРЕН. Об этом я
позабочусь. Ты меня не укроешь?
ЙОХАННЕС. Да,
укрою и посажу двух ангелов моего Отца присмотреть за тобой нынче ночью.
Они выходят.
БОРГЕН (входит). Отец небесный, Ты — свет и жизнь,
Ты не можешь ниспослать мрак и смерть, Ты не отнимешь ее у нас. Отче наш, иже еси на небеси, да святится…
ДОКТОР ХОУЕН (входит). Черт возьми, принесут ли наконец горячую воду?
БОРГЕН. Не сюда,
доктор, кухня вон там.
МИККЕЛЬ (вбегает и выбегает). Скорее, доктор,
скорее!
БОРГЕН. Боже
всемогущий, Боже милосердный!
ЙОХАННЕС (входит). Ты все еще отвергаешь
предложение моего Спасителя?
БОРГЕН. Оставь
меня!
ЙОХАННЕС. Горе
вам, что душат величие Бога трупным запахом своей веры!
БОРГЕН. О Боже!
О Боже! О Боже!
ЙОХАННЕС. Одно
лишь слово. От тебя требуется лишь одно слово.
БОРГЕН. Йоханнес, нет, нет, это же безумие. О Боже, что есть
безумие? И есть ли в нем-какой-нибудь смысл?
ЙОХАННЕС. Миккель Борген, ты приближаешься
сейчас к Царству Божию. Сделай же последний шаг.
БОРГЕН. Не
искушай меня…
ДОКТОР ХОУЕН (входит). Ну, все, Миккель
Борген.
Йоханнес выходит.
БОРГЕН. Нет,
нет, нет, не говорите этого, доктор!
ДОКТОР.
Кровотечение остановлено. И сон спокойный. Если за ночь ничего больше не
произойдет…
БОРГЕН. Боже
всемогущий! Хвала, и благодарность, и слава!
ДОКТОР. Да уж,
сегодня ночью я проделал большую работу.
БОРГЕН. Правда,
доктор, огромную. Спасибо, доктор Хоуен,
спасибо, спасибо! О нет, я не умею выразить свою благодарность. Бог да благославит вас, Хоуен! Бог да благославит вас, Хоуен!
ДОКТОР. А теперь
хорошо бы нам выпить немного кофе.
БОРГЕН. Да,
конечно, Катинка, Катинка,
нам надо...Она поправится, Катинка.
Нам надо кофе, понимаешь, кофе, и покрепче. Доктор, можно мне прокрасться
наверх?
ДОКТОР. Только тихонько.
ПАСТОР БАНБУЛЬ (входит). Добрый вечер.
БОРГЕН. Добрый
вечер. Ах, да это же пастор! Добрый вечер, господин пастор, добро пожаловать
снова. Вы знаете?..
ПАСТОР. Да, я
знаю и доктора, и его автомобиль. Это и побудило меня зайти. Добрый вечер,
господин доктор.
ДОКТОР. Добрый
вечер, добрый вечер.
БОРГЕН. Это
прекрасно, что вы зашли, господин пастор. Спасибо большое. Да, моей невестке
было очень плохо. Ребенок мертв, но… но она спасена. Ах, господин пастор, как
я счастлив. Но что, во имя всего на свете, заставило вас выйти в такую погоду?
ПАСТОР. Я был в
доме пекаря — домашние крестины.
ДОКТОР. Понятно.
Как там дела? Все еще судороги?
ПАСТОР. Да,
господин доктор. И ребенок такой маленький.
ДОКТОР. Слишком
маленький. Ох, уж эти пекари! Эти пекари!
БОРГЕН. Снимайте
пальто, вы прямо как снеговик! Садитесь. Сейчас принесут кофе.
ПАСТОР.
Вообще-то мне надо домой. Уже поздно.
БОРГЕН. Вы
можете доехать до своей усадьбы с доктором. Ей-бо…
конечно, можете.
ДОКТОР.
Разумеется, можете. Даже отсюда слышно, какой ветер устрашающий.
ПАСТОР. Спасибо,
большое спасибо. Это было бы очень хорошо, господин доктор, большое спасибо.
Да, кажется, надвигается буря.
БОРГЕН. Я только
загляну наверх. Садитесь. (Выходит.)
ДОКТОР. Вас
следовало бы довезти сюда в такую погоду.
ПАСТОР. Пожалуй.
Но не хочется никого затруднять.
ДОКТОР. Да?
ПАСТОР. И еще я
должен платить арендатору за каждый километр пути.
ДОКТОР. Ах так.
ПАСТОР. И к тому
же в открытой повозке! Другое дело в закрытом автомобиле, как ваш. Только сможем ли мы проехать?
ДОКТОР.
Разумеется, проедем.
ПАСТОР. Да, но
снег метет навстречу, господин доктор, и сугробы…
ДОКТОР. Господин
пастор, это же “бьюик”, а поведу его я.
ПАСТОР. Если вы
так считаете… Я только имел в виду…
ДОКТОР. Кстати,
вы бы наказали вашим “смотрителям покойных”[11]
здешнего прихода, чтобы они правильно заполняли свидетельства. В прошлом месяце
в обоих была допущена вопиющая небрежность.
ПАСТОР. Я
обязательно это сделаю. Подумать только, вопиющая небрежность!
ДОКТОР. Они же
совершенно несведущие люди. Это безобразие, что в наше время сохраняются такие
замшелые порядки… Свидетельство о смерти должен всегда выдавать врач.
ПАСТОР. Да,
конечно. Но с другой стороны — если люди очень бедны, они так могут сэкономить
десять крон.
ДОКТОР.
Свидетельство о смерти должно всегда оформляться врачом.
ПАСТОР. Это было
бы, безусловно, наиболее надежно.
ДОКТОР. Между
прочим, все здесь, и бедные, и богатые, прибегают к услугам этих “смотрителей”.
А вообще-то труп что бедняка, что богатого, всего лишь труп.
ПАСТОР. Я только
хотел сказать… всякая вещь имеет две стороны… приходится уважать…
ДОКТОР.
Безобразие, говорю я вам. Я знал одного “смотрителя”, который боялся
покойников. Он стоял и смотрел на тело сквозь щель в двери: “О Господи, до чего
же она мертвая!”
ПАСТОР. Подумать
только! Настоящее безобразие! Это совершенно недопустимо.
БОРГЕН (входит). Она спит, как ангел Божий! Вот
кофе, пожалуйста, пожалуйста! Истинное чудо.
ДОКТОР. В котором я могу усмотреть вполне естественные причины.
Простите, мой добрый Миккель Борген,
я не хочу ранить ваши религиозные чувства. Но теперь, когда все закончилось так
хорошо, я могу, пожалуй, позволить себе вас немного подразнить. Как вы думаете,
что больше всего помогло сегодня вечером — ваши молитвы или мои труды?
БОРГЕН. Наверно
то, что Бог благословил ваши труды благодаря моим молитвам, вот что помогло
больше всего, дорогой доктор.
ПАСТОР. Ora et labora[12],
говаривали в старину монахи.
ДОКТОР. Вы,
может быть, тоже верите в чудеса, господин пастор?
ПАСТОР. Что вы
понимаете под “верить”? В принципе, возможность чудес отрицать нельзя, потому
что Создатель всегда должен оставаться господином созданного им. Но и с
религиозной, и с этической точки зрения, чудеса невозможны. Нарушение законов
природы внесло бы беспорядок в Божие мироустройство, а Бог чудесен именно тем,
что на Него можно положиться. Проще сказать: Бог, естественно, мог бы творить
чудеса, но так же естественно, что Он этого не делает. И мы Ему за это
благодарны.
ДОКТОР. А как же
чудеса Христа?
ПАСТОР. Да, в
переломные и поворотные моменты мировой истории дело обстоит… может обстоять
иначе.
ДОКТОР. Вот как?
Значит, в решительные моменты наш надежный Бог допускает некоторые отклонения
от правил. Нет, мой добрый пастор Банбуль, никогда в
этом мире не случалось и не случится ничего, в чем бы знающий и упорный
исследователь не увидел естественные причины.
ПАСТОР. Ну, это
дело разумения, дело веры. Вы правы по-своему, я — по-своему, и мы можем
уважать взгляды друг друга.
БОРГЕН. Как
странно! Эти доктора всегда верят в то, во что меньше всего стоит верить. Но
они ведь помогают людям в мирских бедах и в телесных нуждах, сами совершенно
забывая о том, что существуют Дух и вечность.
ДОКТОР. Да, Миккель Борген, мы, врачи, не
религиозны, и нас следует за это благодарить.
ПАСТОР. Благодарить?
ДОКТОР. Вам,
кажется, было бы лучше, если бы мы, когда нас вызывают к больному, сразу
сдавались и говорили, что это Божья кара и помочь тут может только чудо! А не
считаете ли вы, господа, что было бы правильнее, если бы мы взялись исследовать
пациента, находили бы, в чем беда, определяли причину, назначали лекарство и…
Что это?
БОРГЕН. А, это Йоханнес пилит.
ПАСТОР. Пилит?
БОРГЕН. Да, у
него там есть ножовка. Вы ведь знаете, господин пастор, он воображает, что он
ремесленник. Вы ведь видели его, да?
ПАСТОР.
Простите… я полагаю… вы не думаете… разве не лучше было бы удалить его
отсюда?
БОРГЕН. Мой
мальчик останется со мной, пока я здесь, в Боргенсгоре.
ДОКТОР. Йоханнес, он, черт возьми, должен еще поправиться, надо
только оставить его в покое.
БОРГЕН. Вот вы
слышите, господин пастор, доктор Хоуен тоже верит в
чудеса.
ДОКТОР. Да,
конечно, иначе я был бы никуда не годным врачом. Я верю в самого себя, в свою
науку и в те чудеса, которые она научила меня творить. Я творю чудеса, и они
действительно свершаются. Просто надо понимать и принимать фантазии Йоханнеса и дожидаться того момента, когда удастся
возвратить его в то состояние, когда он лишился рассудка… И тогда вы увидите.
БОРГЕН. Доктор!
Доктор!
ПАСТОР.
Принимать его фантазии! Доктор, вы же не называете его?..
ДОКТОР. Да,
видит Бог, называю! И хотел бы, чтобы и другие поступали так же.
БОРГЕН. И хотя
именно с доктором Йоханнес никак не может поладить,
тот все равно уверен, что поступает правильно.
ДОКТОР. Да,
уверен. Дайте только время. Мои методы лечения никогда не обманывают.
ЙОХАННЕС (входит). А!
ДОКТОР.
Приветствую тебя, Учитель! Твой покой потревожили этой ночью?
ЙОХАННЕС. Да,
мне не дают уснуть…
ДОКТОР. Что не
дает уснуть, Учитель? Пение ангелов в небесах?
ЙОХАННЕС. Нет, какой-то
осёл ревет на улице.
ДОКТОР. Ах, вот
как. Благодарю за кофе. Нам, пожалуй, пора отправляться.
БОРГЕН. Доктор,
вы ведь не обижаетесь? Вы же сами понимаете…
ДОКТОР. Боже
избави, ни в коем случае. Разумеется.
ПАСТОР. Позволю
себе спросить: доктор и эту фантазию готов принять?
ДОКТОР. Какую? Я
не расслышал, что он сказал. Ну, я еще поднимусь наверх, взгляну на пациентку.
И потом поедем. (Выходит.)
ПАСТОР. Да,
спасибо большое. Я готов. Поздравляю, дорогой Борген.
Поздравляю с Божиим благословением этой ночью.
БОРГЕН. Спасибо,
господин пастор! Да, Он слышит молитвы, хоть мы всего лишь прах и пепел.
ПАСТОР. Я могу
понять, какие это для вас были тяжкие часы.
БОРГЕН. Значит,
мне не суждено было избежать того, что пережил. И я не жалею об этом
ПАСТОР. Это мне
тоже понятно.
БОРГЕН. И все
же. Скажу совершенно откровенно: как бы я ни был счастлив сейчас, прежний Миккель Борген все равно жив во
мне.
ПАСТОР. Прежний Миккель?..
БОРГЕН. Да, тот,
кто знает, что послезавтра или через месяц, когда Ингер
встанет и снова будет ходить тут среди нас, он начнет
спрашивать себя: а что собственно изменилось? Ингер такая же, как была, и Йоханнес такой же, каким был, и Ми… Все — как
раньше. Старый Миккель — тоже такой же, как был… И
слова доктора…
ПАСТОР. Но,
дорогой Борген!
БОРГЕН. Да, я
неблагодарный, я грешен перед Богом. А вот и доктор.
ДОКТОР. Она
спит, как ей и положено. Вы можете тоже ложиться. Прощайте.
БОРГЕН.
Спокойной ночи, дорогой доктор. Боргенсгор благодарит
вас за эту ночь. На Рождество к доктору отправятся два гуся.
ДОКТОР. Я не
ветеринар. Вот увидите, от моего лечения они умрут.
ПАСТОР.
Спокойной ночи, Борген. Скорейшего ей выздоровления.
И да поможет вам Бог возблагодарить его за все.
ДОКТОР. Не
забудьте только — три столовых ложки ежедневно.
Они выходят.
ЙОХАННЕС (входит). Ушли, наконец?
БОРГЕН. Да, мой
мальчик, они ушли, и теперь мы пойдем спать.
АНДЕРС (входит). Как дела, отец?
БОРГЕН.
Прекрасно, Андерс. Сверх всяких ожиданий.
ЙОХАННЕС. Гм! Он
еще стоит здесь. Он стоял все время. Это ее он ждет.
БОРГЕН. Йоханнес, иди ложись.
ЙОХАННЕС.
Смотри, он проходит сквозь стену. Старик, мне нужна твоя вера. Иначе я не смогу
остановить его.
БОРГЕН. Йоханнес, милый Йоханнес, Ингер теперь спит, никакой опасности нет, можешь больше не
волноваться.
ЙОХАННЕС.
Слышите? Это коса, он промахнулся, замахивается снова.
АНДЕРС. Это
доктор заводит свой автомобиль. Видишь свет, это он сдает назад.
ЙОХАННЕС.
Ослепительно белый! Остановись!
БОРГЕН. Ах, все
то же. Йоханнес, милый!
МИККЕЛЬ (входит). Все! Она мертва.
БОРГЕН. Что?
МИККЕЛЬ. Она
вдруг вся сникла.
БОРГЕН. Ингер? Это неправда, мой мальчик, неправда!
АНДЕРС. Но
доктор ведь только что был там.
МИККЕЛЬ. Идемте!
Посмотрите сами!
Они выходят.
ЙОХАННЕС. Стой!
Не хочешь? Именем Отца моего приказываю тебе, отдай мне, отдай мне эту душу! Ты
должен! Не хочешь? Тогда ступай! Но я призову тебя снова. Когда настанет час
веры, ты принесешь ее мне.
МИККЕЛЬ (входит вместе с Андерсом и Боргеном). Я ведь знал это, отец.
БОРГЕН. Господь
дал, Господь и взял…
АНДЕРС.
Доктор… надо позвонить.
МИККЕЛЬ. Андерс, ты хочешь вызвать доктора, чтобы он помог умершей?
Тогда звони.
ЙОХАННЕС. Она не
умерла, она спит.
МИККЕЛЬ. Ты так
думаешь, Йоханнес?
АНДЕРС. Миккель, не надо!
БОРГЕН. Господь
дал, Господь и взял.
МИККЕЛЬ. Хочешь
взглянуть на спящую, братец?
АНДЕРС. Нет, не
пускай его, Миккель.
ЙОХАННЕС.
Покажите мне место, где вы положили ее.
МИККЕЛЬ. Почему Йоханнес не должен видеть ее, Андерс? Он ведь страдает
меньше нас всех!
БОРГЕН. Господь
дал, Господь и взял.
АНДЕРС. Никогда
не знаешь, что он сделает.
МИККЕЛЬ. Нельзя
сделать ничего хуже того, что уже сделано.
ЙОХАННЕС. Отец,
славлю имя твое!
Все три брата выходят.
БОРГЕН. Господь
дал, Господь и взял. Господь дал, Господь и взял.
ГОЛОС ЙОХАННЕСА.
Агата!
Братья вносят Йоханнеса.
БОРГЕН. Он
умер?!
МИККЕЛЬ. Нет,
отец, такие не умирают.
АНДЕРС. Он упал,
как только увидел ее, но он дышит.
БОРГЕН. Даже в
этой милости нам отказано. Унесите его! Унесите! Господь дал, Господь и взял.
Имя Господне…
IV
Боргенсгор.
ИНГЕР лежит в
гробу, девять свечей горят у изголовья. Окна занавешены простынями. БОРГЕН
стоит, прислонившись к стене, и вглядывается в ее лицо. У него совершенно
безжизненный вид, только подбородок вздрагивает.
МИККЕЛЬ (в дверях). Берите, пожалуйста, сигары. (Закрывает за собой дверь.) Там много
провожающих, отец.
БОРГЕН. Гм.
МИККЕЛЬ. Пастор
пришел.
БОРГЕН. Значит,
скоро надо идти… в церковь?
МИККЕЛЬ. Сперва он должен выпить кофе.
БОРГЕН. Гм.
АНДЕРС (входит). Отец, они нашли следы Йоханнеса.
БОРГЕН. Где?
АНДЕРС. У Кузнечных
холмов. Он прокопал снег до лисьей норы, зажег костер и варил картошку в крышке
от старого ведра. И еще там лежала твоя старая накидка.
БОРГЕН. А!
Значит, он не умер… еще не умер.
АНДЕРС. Подумай,
отец, он, возможно, пробыл там все эти пять дней.
БОРГЕН. А теперь
его там нет?
АНДЕРС. Нет, но
есть следы, ведущие в сторону Боргенсгора.
МИККЕЛЬ. Не пора
ли открыть дверь, чтобы люди могли посмотреть?
БОРГЕН. Миккель, ты меня убьешь.
МИККЕЛЬ. После
похорон, отец, ты сможешь… я имею в виду — посадить людей за стол и все
такое? Я хотел бы остаться ненадолго на кладбище, когда все уйдут.
АНДЕРС. Миккель, ты ведь не собираешься?..
МИККЕЛЬ. Нет,
брат Андерс, ничего такого у меня и в мыслях нет.
БОРГЕН. Я все
сделаю, Миккель.
МИККЕЛЬ.
Спасибо, отец. Да, Ингер, видно, нам пора возложить
на твой гроб крышку.
АНДЕРС. Отец!
Как мы это выдержим?
БОРГЕН. Пусть
сначала священник… прочитает молитву — так, Миккель?
МИККЕЛЬ. Да, да,
пусть будет полный парад, как принято и положено. Вон пастор идет. Так что кофе
он напился.
ПАСТОР (входит вместе с доктором). Итак, вы
боялись, что все будет как прежде?
БОРГЕН. Мы были
слишком уверены…
ПАСТОР. Человек
предполагает, но… вот она лежит. Когда я вспоминаю тот день, ее улыбку, когда
она предлагала мне кофе! Ах, как это тяжело, как тяжело!
БОРГЕН.
Возможно, это во благо, господин пастор. Иначе бы это не произошло.
ПАСТОР. Вот
слова верующего человека.
ДОКТОР. Помните,
молодой Миккель Борген, что
даже в страдании есть красота, если мы стоя принимаем удары судьбы подобно
великому греческому атлету.
МИККЕЛЬ. А
красота, доктор, это ведь важно.
ДОКТОР. Да,
важно.
ПАСТОР. Вы
слышали, что Йоханнес?..
ДОКТОР.
Расскажите мне, как все произошло. Когда он увидел мертвое тело, он выкрикнул
имя своей невесты и упал?
БОРГЕН. Они
уложили его в постель, и, видимо, позднее…
АНДЕРС. Я
собирался посидеть около него, но… меня одолели усталость и горе…
ДОКТОР. Иначе
говоря, вы заснули. А когда проснулись, его уже не было.
АНДЕРС. Мы
искали, расспрашивали всех…
ДОКТОР. То есть
вы не говорили с ним после обморока?
АНДЕРС. Никто
его не видел.
ДОКТОР. Тогда я
хочу сказать вам, Борген, что вы должны быть готовы
ко всему.
БОРГЕН. Слава
Богу, он освободился.
ДОКТОР. Смерть —
это не все.
БОРГЕН. А возможно,
он остался жив, и это во благо.
МИККЕЛЬ. Вот
свидетельства, господин пастор.
ПАСТОР. Спасибо!
Спасибо, что вспомнили. Сам я легко мог забыть об этом. От суда по делам
наследства. Спасибо! И от “смотрителей покойных”. Спасибо. Да, все в порядке. Споем
теперь псалом?
МИККЕЛЬ. Надо сперва впустить людей.
ПАСТОР. Тогда
позвольте я… перед этим… Павел возгласил однажды: “Смерть, где твое жало,
ад, где твоя победа?” Все мы, кого Христос привел к вере в бессмертие души,
убеждены в этом вместе с апостолом. И так же верно, как то, что жизнь исполнена
смысла, верно и то, что смерть — лишь переход, врата, тоннель, ведущий от
бренности к вечности, от преддверья жизни — к самой жизни. Эта добрая женщина
лишь опередила своих близких на пути туда, где обитает
непреходящее. Наша скорбь эгоистична, мы думаем о самих себе и о нашей утрате;
ибо покойница пребывает в царстве света, она живет в стране светлой Божией
любви. Так будем же стремиться в Царство небесное, чтобы соединиться с дорогими
нам. И да напомним друг другу, что скорбь умудряет
нас, облагораживает, что свет не может существовать без тени, что то, что
кажется не познавшим Бога бессмысленным, имеет глубочайший смысл для нас. Ибо
кого любит Господь, того наказывает, и наши тяжкие страдания, наши горькие утраты
— это лишь доказательства Божией любви. Я буду молиться,
чтобы эта любовь помогла вам все пережить и научила бы вас быть благодарными за
память и надежду, за светлую прекрасную память, что она оставила вам, и за
светлую прекрасную надежду на встречу с ней в той жизни, что наступит, в
стране, где никогда души, скорбя, не расстаются с другими душами.
Давайте же тихо прочтем “Отче наш”.
МИККЕЛЬ.
Спасибо, господин пастор, за теплые прочувствованные слова.
ПАСТОР. О, вы не
должны благодарить.
ПЕТЕР-ПОРТНОЙ (входит). Простите, что я вторгаюсь.
БОРГЕН. Петер!
Ты пришел сюда?
ПЕТЕР. Простите,
что я вторгаюсь. Но я хотел бы сказать…
МИККЕЛЬ. Я знаю,
что у тебя добрые намерения, Петер. Но здесь уже достаточно сказано.
ПЕТЕР. Миккель, Миккель! Господь трости
надломленной не переломит и льна курящегося не угасит. Но ты, старый Миккель Борген! Ты подашь мне
руку? Ты простишь меня?
БОРГЕН. Ведь это
я тебя ударил.
ПЕТЕР. Да, но
это я забыл слова Спасителя и забыл подставить и другую щеку. Теперь я с
сердечной искренностью молю Господа простить меня, ради крови Его сына. Ты тоже
должен простить, Миккель. Или ты выгонишь меня из
твоего дома? Ты в своем праве.
БОРГЕН. Все это
теперь не имеет значения.
ПЕТЕР. Нет,
имеет, потому что я хочу что-то сказать тебе у этого гроба, что-то, что вы все
здесь должны узнать, прежде чем Ингер отсюда унесут.
Смотрите, вот она лежит, такая прекрасная и невинная; она была хорошей
женщиной, я думаю, она была верующей. Мне кажется, она лежит здесь как жертва
за твои грехи, Миккель. Но ты и я — мы равно грешны
перед Богом. Поэтому я тоже должен принести жертву.
МИККЕЛЬ. Петер,
сейчас…
ПЕТЕР. Да, да, и
я пришел сказать, что место не должно остаться пустым. Господь берет, и Господь
дает. Анне, иди-ка сюда.
БОРГЕН. Ах,
Петер, это так хорошо.
АНДЕРС. Ты
привел Анне, Петер? Только Господь сможет вознаградить тебя за это.
ПЕТЕР. Да, вот
она. Господь возложил на меня эту искупительную жертву. Теперь она ваша. У меня
остался только мой Спаситель. Его я никогда не отдам.
АНДЕРС. Анне!
ПЕТЕР. Берегите
ее, слышите? Потому что после Него она — самое дорогое для меня, единственное
мое земное богатство.
АНДЕРС. Добро
пожаловать в Боргенсгор, Анне. Теперь ты станешь
нашим общим солнышком, милая Анне.
АННЕ. Спасибо,
Андерс.
МИККЕЛЬ (у гроба). О-о-о!
БОРГЕН. Слава
Богу, он плачет. Девочки! Позовите их, позовите их! Потому что… пора кончать.
Прощай, невестка! Спасибо за все хорошее! Спасибо за все, Ингер,
потому что хорошим было все… И — до свидания — в скором времени! Да, Миккель, свидание будет, что бы ты ни говорил, свидание
будет, иначе все было бы просто ужасно. Прощай пока, Ингер.
Господь да порадует твою душу в Царствии небесном. Малышка Ингер,
положи свою руку на мамину. И ты, Марен, тоже! Прощай,
мать. О Господи, они ничего не понимают, они слишком маленькие. А мы,
остальные, — мы тоже ничего не понимаем, господин пастор! Потому что мы тоже
слишком малы.
АНДЕРС. Прощай, Ингер, и спасибо.
БОРГЕН. Бери
крышку, Андерс.
МИККЕЛЬ. Нет, вы
не должны. Не отнимайте ее у меня, вы не можете забрать ее, разлучить нас.
О-о-о! Нет, нет!
АНДЕРС. Отец!
ДОКТОР. Борген, пощадите себя! Давайте выйдем отсюда.
БОРГЕН.
Поддержите меня немного. Вот так! Сейчас это пройдет. Только на мгновение ноги
словно бы… Миккель, послушай, Миккель,
ее душа — в царстве жизни и света, веришь ты в это или нет. Пусть это утешит
тебя, здесь ее нет, ты и сам видишь.
МИККЕЛЬ. Но ее
тело, ее тело, я ведь и тело ее любил!
БОРГЕН. Твой
крестильный завет, Миккель! Наш крестильный завет,
слова из уст самого Господа: воскрешение во плоти, слышишь?
Соберись с силами, ты же сын Боргенсгора, соберись с
силами и попрощайся.
МИККЕЛЬ. Прощай,
любимая, прощай, моя любимая, прощай!
БОРГЕН. Крышку!
ЙОХАННЕС (стоит в дверях). О нет! Не надо крышку!
БОРГЕН. Йоханнес! Ты! Ты пришел?
ЙОХАННЕС. Да,
отец, я пришел.
БОРГЕН. Ты
сказал “отец”? Йоханнес! Твои глаза! Рассудок
вернулся к тебе?
ЙОХАННЕС.
Рассудок, как вы это называете, вернулся.
ДОКТОР. Вам
показалось, что вы видите тело своей невесты, и все погрузилось во мрак. Когда
вы очнулись от обморока, разум вернулся. А ваша память тоже вернулась?
ЙОХАННЕС.
Мало-помалу я все вспомнил.
ДОКТОР. Вот
видите, Борген. Что я говорил? Мои методы лечения…
БОРГЕН. Нет,
доктор, помолчите. Я буду восхвалять только моего Бога, Ему одному честь.
ДОКТОР. Так,
значит?
БОРГЕН. Да,
доктор, да. Ваши методы — они тут, перед нами.
ДОКТОР.
Благодарю вас, Миккель Борген.
Если все кончается плохо, это я виноват, если хорошо, это заслуга вашего Бога.
ПАСТОР. Тише,
дорогие друзья, тише, тише! Что бы ни случилось, не забывайте, что мы стоим у
гроба.
БОРГЕН. Но Йоханнес, почему ты сбежал? И где ты пропадал? Что с тобой
было? Почему ты ничего не сказал?
ЙОХАННЕС. Я не
мог. Мне был нужен покой, одиночество, природа… собрать тысячи мыслей…
БОРГЕН. Мальчик
мой, мальчик мой! Рассудок вернулся к тебе. Теперь ты в своем уме.
ЙОХАННЕС. Нет,
не в своем, а в вашем. Я вернулся к тому, что меня
ужасало — стал разумным среди разумных. И мне остается
одно: молить Бога вновь лишить меня рассудка.
БОРГЕН. Йоханнес, не кощунствуй.
ЙОХАННЕС. Нет, это
вы кощунствуете. Разве это христианское погребение? Где победная убежденность
веры в воскрешение?
БОРГЕН. Йоханнес, Йоханнес, мы —
маленькие и жалкие люди.
ЙОХАННЕС. Это
поношение Бога — быть маленькими и жалкими, когда у вас есть такой великий и
могущественный Бог. Вот вы стоите, беззащитные перед смертью, подобно нагим
птенцам в кошачьих когтях судьбы! Вы цепляетесь за языческие рассуждения и
никчемные человеческие утешения. А ведь это ради вас Христос жил, умер и
воскрес, для вас он добыл Слово, как когда-то Прометей добыл огонь.
БОРГЕН. Все это
правда, но это все так трудно.
ЙОХАННЕС. Да,
трудно. Но даже если в крови вашей не достает христианства, чтобы предвкушать
Пасхальное торжество Воскрешения, вы могли бы набраться мужества для молитвы и
спросить, нельзя ли, чтобы Он вернул ее вам. Это не пришло в голову ни единому среди вас.
ПЕТЕР. Но ведь
написано: “Ты не должен искушать Господа твоего Бога”.
ЙОХАННЕС. И все
же вы могли спросить, нельзя ли. Смотрите, я спросил, я лежал в одиночестве на
снегу и молил, пока не почувствовал тепло и не получил разрешение. И тогда я
побежал домой, исполненный ожидания, счастливый, сильный. А теперь я стою
здесь, раздавлен вашим горем и сомнением, нет, отречением, стою среди людей,
христиан, скованный ледяным бессилием, как и все вы.
МИККЕЛЬ. Зачем
все это — стоять и кричать над мертвым телом моей жены?
ЙОХАННЕС. Затем,
Миккель, брат мой, дорогой, честный, цельный человек,
никогда не оскорблявший Бога лицемерной верой в Него, что это плачевно и
страшно, Бог добр и могуществен, а земля Его пребывает в небрежении, ибо нет
среди верующих ни единого, кто бы верил.
ДОКТОР.
Поберегите свои нервы, Йоханнес Борген.
ЙОХАННЕС. Да,
среди неверующих есть верующие. Ингер, неужели ты
должна истлеть, потому что наше время тлетворно? Так пусть же это свершится!
Кладите крышку! Оставайтесь в своем полуверии и
самодовольстве! И дайте мне вернуться во мрак, во мрак и милосердие ночи. Вот,
мрак уже надвигается.
МАРЕН. Ты бы
поторопился, дядя.
ЙОХАННЕС. Дитя! Величайшее в Царстве небесном! О тебе я забыл. О да, дитя, в
тебе спасение. Смотри же на свою мать, девочка. Когда я назову имя Иисуса, она
поднимется. Смотри же на нее, дитя! И я приказываю тебе, ты, умершая…
ПАСТОР. Я
протестую! Отпустите меня, доктор. Я протестую. Выведите его! Он все еще
безумен. Это возмутительно. Чудо не может произойти. И с этической, и с
религиозной…
ЙОХАННЕС.
Лицемер, сам того не ведая, ты в церковном облачении служишь Сатане, ты
парализуешь мою силу. Ты всегда преследовал пророков и побивал камнями
апостолов. Вон отсюда!
ПАСТОР. Я не
отступлюсь. Я нахожусь здесь по долгу службы.
ЙОХАННЕС. Ну,
ладно. Оставайся здесь по воле государства, только не по воле Бога. Услышь же
меня, Отец мой небесный, вручи мне Слово, Слово, что Христос добыл для нас с
небес, Слово, созидающее, животворящее, вручи мне его сейчас! Услышь меня, ты,
умершая! Во имя Иисуса Христа, разверзающего могилы, по истинной воле Божией,
вернись к жизни! Тебе говорю, женщина, встань!
МИККЕЛЬ. Ингер!
БОРГЕН. Боже
всемогущий!
ИНГЕР. Ребенок?
Где он? Он жив?
МИККЕЛЬ. Да, Ингер, да, он живет в доме Божием, но ты живешь со мной, со
мной, со мной.
БОРГЕН. Господи,
прости меня, прости меня, я человек грешный.
ПЕТЕР. Миккель, это древний Бог, из времен Элии,
всегда тот же Бог. Аллилуйя!
ПАСТОР. Да, но
это… это физически невозможно. Это не может произойти.
ДОКТОР. Система
со “смотрителями покойных” должна быть уничтожена.
ЙОХАННЕС.
Портвейна! Принесите ей стакан портвейна.
АНДЕРС. Да, да,
сейчас.
БОРГЕН. Йоханнес! Ты ведь не умрешь, Йоханнес?
ЙОХАННЕС. Нет, я
только немного устал. Нет, милый отец, только теперь жизнь для нас начинается.
МИККЕЛЬ. Ах, Ингер! Да, жизнь, жизнь!
БОРГЕН. Жизнь!
Пение псалма раздается из-за
двери, которую Андерс, входя с вином, оставляет открытой.
Ибо поёт, звонко
и радостно,
Паства Его в
каждом городе:
“Славен будь
Господь в небеси!”
И хвалебное песнопение
продолжается.
[1] Ведерсё — селение на северо-западном побережье Ютландии, где Кай Мунк был приходским священником с 1924 г. Фразу, взятую Мунком в качестве эпиграфа, как утверждают исследователи, он услышал от своей прихожанки. (Здесь и далее — прим. перев.)
[2] Приверженец Грундтвига. Н. Ф. С. Грундтвиг (1781-1872) — религиозный деятель и просветитель. Ратовал за приоритет “живого слова” над церковными догматами. Вдохновитель создания так называемых высших народных школ, целью которых было приобщение крестьян к национальной культуре.
[3] Сторонник “Внутренней миссии”, религиозной секты, исповедовавшей веру в “карающего бога”, отрицавшей все “мирские” радости и активно стремившейся “обращать” людей в свою веру.
[4] Имеется в виду упоминаемая в Евангелии история о пребывании Иисуса в доме двух сестер. Мария благоговейно слушала Христа, в то время как Марфа заботилась об угощении, за что Иисус упрекнул ее.
[5] Согласно Евангелию, каждого из этих людей приписывали Христу в качестве отца.
[6] Израильские города, жителей которых Христос, согласно Евангелию, корил за нежелание раскаяться и которым предрек печальный конец.
[7] Бьёрнстьерне Бьёрнсон (1832-1910) — норвежский поэт, прозаик, драматург. В его драме “Свыше сил” (1883) поднимается вопрос о возможности христианского чуда.
[8] Персонаж драмы Адама Готлоба Эленшлегера (1779-1850), датского писателя-романтика, “Ярл Хакон”, который прячет своих дочерей, чтобы уберечь от притязаний ярла.
[9] Перевод псалмов К. Артамоновой.
[10] Имеется в виду Грундтвиг.
[11] В Дании существовала система, согласно которой, при отсутствии поблизости врача, осмотр мертвого тела и выдача свидетельства о смерти осуществлялись двумя специально избранными местными жителями.
[12] Молись и трудись (лат.).