Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2014
Наша
страна неизменно видела свое призвание в том, чтобы мыслить универсально. Моя страна не должна связывать свое призвание, подчинять свою
традицию и свой образ мыслей европейской цивилизации, которая на самом деле
скорее занята уничтожением всех духовных ценностей; полагаю, разоблачив ее,
наша страна снова может занять место духовного наставника и проводника —
впрочем, она никогда и не теряла указанной роли, ведь никто не мог в этом
смысле ее заменить. Когда миллионы людей во всем мире
разочаровались в нашем народе, они вмиг осознали масштаб той надежды, которую
они на нас возлагали; сколько бы мы ни твердили, что и они на нашем месте
поступили бы точно так же, они не хотели видеть себя на нашем месте, на месте
народа, породившего стольких святых и героев. Для нас теперь нет особой
необходимости производить на свет великих людей, ведь у современного мира
совершенно другие устремления, а мы идем в ногу со временем, и нужно всегда
идти в ногу со временем, даже если время вообще никуда не идет. Мы теперь
обычные люди, как все, славные ребята, середнячки, но от нас-то ожидали вовсе
не среднего уровня, от нас хотели, чтобы мы в чем-то превосходили их. Для
восстановления нашей страны мы должны восстановить ее духовные ценности,
величайшие оргáны
нашей страны только и ждут легкого прикосновения дружеской руки к волшебной
своей клавиатуре, и тогда их величественный глас вновь заполнит собой всю
землю.
Вы
думаете, это проповедует, мечась и стеная, какой-нибудь крикогубый
евразиец или ветеран КПСС, променявший интернационализм на национальную
соборность? Нет, все это выбранные места из лекций французского католического
писателя Жоржа Бернаноса “Свобода… для чего?” (СПб, 2014), прочитанных в разных интеллектуальных аудиториях в
1946-1947 году. Этот реакционный романтик не счел победу над Гитлером
победой свободы над тиранией: “католический” означает “вселенский”, подчеркивал
он, а самая безжалостная тирания, наложившая свою железную пяту на современный
мир, — это тирания экономического детерминизма; вы думаете, мы не стали бы
продавать своих граждан Америке, — либо одетыми, либо в чем мать родила, на
выбор, — если бы на международном рынке их бы оценили в подобающую долларовую
сумму?
“Теперь
уже совершенно бесполезно противопоставлять диктатуры демократическим странам —
ведь и в демократических странах имеет место экономическая диктатура”.
“Капиталистический либерализм, как и марксистский коллективизм, превращает
человека в своего рода
промышленное животное, подчиняющееся детерминизму экономических законов”. “Я
знаю, термин ‘экономический человек’ сразу же создает недоразумение. Людям
невольно представляется славный малый, который экономит, складывая денежки в
чулок. Но человек, о котором идет речь, вовсе не экономен, мы видели тому
доказательство. Большего расточителя не сыскать. За
несколько лет кровавой оргии он промотал несметное богатство, неисчислимое
множество человеческих жизней. И жаждет продолжения”. “Экономика хочет
контролировать человеческий мир, и потому мир никак не устанавливается”.
Бернанос хотел бы видеть человеческое
общество не локомотивом, несущимся неведомо куда по неведомо кем проложенным
рельсам, а “произведением искусства, видоизменяемым по произволу его творца”.
Только кто же должен быть этим творцом? Какая-нибудь политическая система или
партия? “Но системы и партии сегодня нужны лишь затем, чтобы успокаивать дураков. <…> В настоящее время я не знаю системы или
партии, которой можно было бы доверить правильную мысль, хоть слабо надеясь, что
назавтра ее не исказят до неузнаваемости. У меня правильных идей немного, я ими
дорожу и не отдам их в общественный приют (чуть не сказал: в публичный дом,
ведь проституирование идей во всем мире превратилось в государственный
институт). Стоит отпустить гулять без присмотра любую идею, как Красную
Шапочку, с косичкой за спиной и корзиночкой в руке, — и на первом же углу ее
изнасилует какой-нибудь одетый в форму лозунг”.
Хорошо
у них было во Франции: у нас только заикнись против тоталитарной власти рынка и
диктата экономической эффективности, как тебя тут же обвинят в том, что ты
стоишь за фашизм и ГУЛАГ. Им, католикам, легче живется еще и в том отношении,
что у них хоть какой-то светлый морок да брезжит в безбрежном мраке: “Кроме
Церкви Христовой, некому защитить человека, его дар воображения, способность
страдать, взыскательность, словом — его свободу”. У нас же даже верующие в Христа не очень-то верят в Церковь как в орудие защиты
против соблазнов века сего, — что уж тогда говорить о неверующих!
И
все-таки для защиты нашего дара воображения кое-какое оружие у нас есть: сам
этот дар. Ведь ради чего умные люди примыкают к тому или иному политическому
стаду? Чтобы почувствовать себя правыми и красивыми: ум редко
кому позволяет до конца забыть, что вклад единицы в любое массовое движение
неуловим, а сами политические программы всегда писаны вилами — еще хорошо, если
по воде, а не по крови и слезам, так что всерьез на практические результаты
своего примыкания надеются лишь дураки да параноики, а умные люди всего только
верят, что это красиво.
Однако
я могу предложить позицию, несущую результат ничуть не худший в практическом
отношении, то есть нулевой, а эстетически, на мой взгляд, куда более
привлекательную — трагическое одиночество. Трагическое мировоззрение, которого
я придерживаюсь, не допускает ни моральной правоты (все моральные ценности
противоречат одна другой), ни политической целесообразности (исторические
процессы неуправляемы и непредсказуемы), зато красоту оно не отменяет, а,
напротив, выдвигает на первое место — хотя бы потому, что ничего другого просто
не остается.
Так
и будем же без утилитарных софизмов с чистым сердцем восхищаться тем, что нас
восхищает, и отвращаться от того, что нас отвращает. “Куда ж нам плыть?” —
вопрошает смятенный интеллигент, и я ему отвечаю: “Плыви, куда влечет тебя
свободный ум”.
Но
это же безответственно?! Отвечаю: к катастрофам XX века привели именно
ответственные толпы, одиночкам это было бы не по силам.
Лучше
думать о том, красиво это или безобразно, чем о том, реакционно это или
прогрессивно.
*
* *
Если
бы мы сегодня пожелали найти замену советскому клише “все прогрессивное
человечество”, надо было употребить словосочетание “все модернизированное
человечество”. Слово “модернизация”, однако, означает всего лишь “осовременивание”, уподобление каким-то современным
стандартам. При этом стандарты, как всегда, задают сильнейшие, победители,
поэтому модернизироваться всего-навсего означает уподобляться сильнейшим. То есть в период расцвета арабского халифата или
монгольской империи модернизация требовала бы уподобиться монголам либо арабам,
а лет через сто, возможно, потребует уподобления китайцам либо индусам.
Лично
же я склонен считать современными всех, у кого хватает сил выживать в
современном мире, быть тем или иным способом конкурентоспособными. В биологическом мире конкурентоспособность обеспечивается самыми
разными и даже противоположными доблестями, а с чьей-то точки зрения даже
пороками — индивидуальной силой или плодовитостью, агрессией или робостью,
напором или уклончивостью, коллективизмом или эгоцентризмом, стремительностью
или неторопливостью, броскостью или скрытностью, способностью наедаться впрок
или умением довольствоваться малым, — не странно ли, что в социальном мире
конкурентоспособность начинает определяться лишь объемом ВВП или
производительностью труда? Если бы в какую-нибудь
эпоху весь животный мир уподобился тогдашним победителям — скажем, саблезубым
тиграм, мамонтам или динозаврам, — жизнь на земле давно прекратилась бы, ибо не
раз оказывалось, что к новым вызовам лучше готовы не те, кто блистает на
авансцене, но те, кто на заднем плане влачит незавидное на первый взгляд
существование.
Драгоценно
разнообразие не только доблестей, но и того, что сегодня представляется
слабостями, ибо они, возможно, тоже доблести, еще не дождавшиеся своего вызова,
— они составляют фонд рецессивных аллелей человечества, всего человечества, а
не только прогрессивного. Энтузиаст-модернизатор, стремящийся всех причесать
под одну передовую гребенку, подобен энтузиасту-агроному, желающему сравнять с
землей бесполезные снежные вершины, не догадываясь, что они-то и собирают влагу
для орошения.
Отсюда, в частности, следует, что
высшая цель национальной политики многонациональных государств, квазиимперий, возможно заключается вовсе не в том, чтобы
подогнать все народы под единый “современный” стандарт, но, напротив, в том,
чтобы сохранить заповедники “архаики”, в которых еще теплятся такие устаревшие
качества, как уважение к старшим, преданность семье, готовность производить на
свет и воспитывать большое количество детей, презирать алкоголь и наркотики, и так далее, и так далее: может
оказаться, что именно захолустная архаика, а не торжествующая современность
когда-нибудь вытащит человечество из очередного экзистенциального болота, в котором
его обитатели утратят один пустячок, без которого жизнь невозможна, — азарт,
готовность к смертельному риску.
Иными
словами, уверенность, что жизнь не тягомотина, но
захватывающая драма, участие в которой стоит тех страданий, которые она несет.
В
борьбе с экзистенциальным ужасом, с ощущением собственной мизерности
человечество давным-давно изобрело такое мощное оружие, как трагедия: да,
человек бессилен перед роком, но как же при этом прекрасен! И жизнь — да, она
ужасна, но и как же грандиозна! И ощущение грандиозности наших бед служит нам
таким утешением, что мы вот уже столько веков отправляемся в театр, чтобы со светлыми слезами в тридцатый раз
полюбоваться несчастьями Гамлета и Антигоны.
Трагическое
мироощущение в принципе не знает, что такое единственно правильная позиция, в
трагедии каждый из соперников по-своему красив и по-своему прав. Зато
трагический взгляд на жизнь заставляет непримиримых противников уважать и
видеть красоту убеждений друг друга, а потому на корню убивает их страсть к окончательным
решениям серьезных вопросов.
Если
даже это окончательное решение носит гордое имя Модернизация.
*
* *
И
напоследок, на случай, если кому-то мои соображения покажутся недостаточно
либеральными. Трагическое мироощущение либерально по своей природе, поскольку отказывает человеку в какой бы то ни было высшей инстанции,
обрекая его тем самым на ежедневный и ежеминутный личный выбор. Отличие
трагического либерализма от либерализма оптимистического с его лозунгом
“Модернизация — светлое будущее всего человечества” прежде всего в том, что
трагический либерализм не обещает ничего светлого. Он обещает лишь грандиозное.