Перевод с чешского Инны Безруковой. Вступление Сергея Скорвида
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2013
В январе 2008 года, отвечая корреспонденту чешского журнала “Тыден” на вопрос, какое определение он выбрал бы для короткой статьи о себе в каком-нибудь интернет-словаре лет через пятьдесят, Вацлав Гавел сказал: “Больше всего мне пришлось бы по душе, если бы там написали, что я — драматург, который проявлял себя как гражданин, благодаря чему в конце концов часть своей жизни провел, занимая высокий политический пост”.
В России — собственно, еще в Советском Союзе — Гавел, наоборот, стал известен вначале как гражданин (в правозащитных кругах циркулировало программное заявление знаменитой “Хартии-77”, к составлению которого он имел самое непосредственное отношение), а позже и как политик. Одной из первых его русскоязычных публикаций стали фрагменты книги “Заочный допрос”, написанной в форме интервью с чешским журналистом К. Гвиждялой, которые — по свежим следам “бархатной революции” — вышли (в переводе И. Безруковой) в декабрьском номере “Литературной газеты” за 1989 год. То были фрагменты, касавшиеся в основном “пражской весны”, грубо оборванной вторжением войск Варшавского договора в августе 1968-го, а также диссидентского движения в Чехословакии 70-80-х годов: разумеется, все эти процессы преподнесены сквозь призму личного восприятия автора, непосредственно вовлеченного в них. В публикации была и фотография Гавела, победно вскинувшего правую руку с разведенными буквой “V” пальцами на сцене легендарного пражского театра “Чиногерни клуб”, где 19 ноября 1989 года возникло первое в Чехии послереволюционное политическое движение “Гражданский форум”. Впрочем, с той же страницы “Литературной газеты” на читателя смотрел тогдашний первый секретарь Союза социалистической молодежи Чехословакии Васил Могорита, чей портрет en face иллюстрировал его большую статью под заголовком “Верю в чехословацкий социализм!”
Оригинал “Заочного допроса”, вышедший в тамиздате в 1986 году, прислал мне из Лондона мой польский приятель, а в начале 1990-го я ксерокопировал в Университете города Орхуса в датской Ютландии сборник пьес Гавела 1970-1976 годов, тоже тамиздатовский (“Sixty-Eight Publishers”, 1977); эти копии сразу же пошли в ход при подготовке первой на русском языке книги избранных произведений Гавела под названием “Трудно сосредоточиться” (“Художественная литература”, 1990). В качестве предисловия в ней была помещена предвыборная листовка с постскриптумом: избран президентом Чехословакии 29 декабря 1989 года. Так, с миру по нитке, собирались для публикаций тех лет оригинальные гавеловские тексты, потому что в России их тогда, как казалось, не было, да и вообще мы, становившиеся богемистами в пору советского застоя и чехословацкой “нормализации”, не знали и не могли знать ни драматурга, а затем диссидента Вацлава Гавела, ни романиста, а затем учредителя упомянутого эмигрантского издательства “Sixty-Eight Publishers” Йозефа Шкворецкого, которые теперь, в конце 2011 — начале 2012-го, оба, друг за другом, ушли из жизни.
На самом деле, конечно, и тексты Гавела, по крайней мере периода “пражской весны”, в России были, и знать о них мы могли бы. Передо мной литературный сборник 1967 года “Подобы” (что можно перевести словом “Облики”) с такими именами уже на суперобложке, как Гавел, Гейда, Грабал, Коларж, Лингартова, Восковец, Заградничек… На титульной странице сборника — штамп “Каб. Славянской филологии МГУ” с вписанным от руки инвентарным номером книги — 63, относящийся к тем временам, когда филология в Московском университете обреталась еще на Моховой. Но студентам-славистам, воспитуемым в 70-е, разумеется, не объясняли, кто такие все эти авторы разных поколений, каждый по-своему значимый для чешской литературы второй половины XX века. Хорошо хотя бы, что не выбросили, а просто перевезли их тексты на Ленинские горы, где потом обнаружилось и еще кое-что: присланная приблизительно тогда же и долгие годы никем не востребованная хрестоматия для студентов-иностранцев, изучающих чешский, с образцами литературных произведений, призванными познакомить их с языком настоящих мастеров слова. Обычное для университетов ротапринтное издание, в котором трудные слова были снабжены цифирками, отсылавшими к объяснениям в конце, а перед каждым текстом фигурировала короткая справка об авторе и его сочинении. Есть там и Вацлав Гавел, о котором сообщается:
Заведующий литературной частью театра “На Забрадли”, пишет экспериментальную, так наз. “конкретную”, поэзию (сборник “Антикоды”, 1964); автор двух сатир: “Праздник в саду” (сентябрь 1963) и “Уведомление” (постановка — октябрь 1965).
За этим следует фрагмент первой пьесы, который предваряет такая характеристика:
Объект этой оригинальной драмы абсурда — в прямом смысле слова мещанство как “могущественнейшая общественная сила” современности, ее строительным материалом служат абсолютизированные фразы, а по форме это сатирический гротеск. В нашем отрывке старый, но “бодрый” сотрудник абсурдной Распорядительской службы Пльзак приходит на праздник другого, столь же бессмысленного учреждения — Ликвидационного комитета, — и демонстрирует непревзойденный образчик своих способностей. Пьеса стала театральным событием года.
Полный чешский текст “Праздника в саду” и других ранних драматических произведений Гавела — кроме “Уведомления”, и еще пьесы “Трудно сосредоточиться” (1968), которая дала название сборнику 90-го года, — удалось найти в официальных изданиях теперь уже полувековой давности, сохранившихся в фондах ВГБИЛ им. М. А. Рудомино. Поистине, когда ищешь (если знаешь что) — обрящешь (пусть и не вдруг).
Не знаю, как воспринимали студенты-иностранцы 60-х годов отрывок из пьесы Гавела, который им предлагался в хрестоматии, завезенной кем-то в Москву. Сам я в его текст влюбился, начиная с первого же действия “Праздника в саду”, и вот уже двадцать лет цитирую эту пьесу целыми пассажами. Например, такими:
Плудек. Так ты выиграл или проиграл?
Гуго. Тут выиграл, а тут проиграл.
Плудкова. То есть если ты тут выигрываешь, то тут проигрываешь?
Гуго. Да, и наоборот: если я тут проигрываю, то тут выигрываю.
Плудек. Видала, Божена? Вместо того чтобы выиграть — так выиграть, а проиграть — так проиграть, он лучше где-то чуток выиграет, а где-то малость проиграет…
Плудкова. Такой игрок далеко пойдет!
Если и можно согласиться с тем, что главный объект сатиры в драме абсурда, с которой начинал Вацлав Гавел, — мещанство (хотя в таком определении из хрестоматии, приведенном выше, угадывается эзопов язык эпохи соцреализма), то следует добавить: во-первых, это те средние слои, для которых высшая карьера — выбиться в чиновники, в начальники, в функционеры, а во-вторых, их представители позиционируют себя как народ. То и другое “Праздник в саду” являет с самого начала, в том числе на языковом уровне. Речь всех персонажей пьесы представляет собой причудливый конгломерат забюрократизированных идеологических клише и псевдонародной фразеологии, замаскированной то под непринужденный разговорный стиль, то под фольклорное глубокомыслие. Уже один только “Праздник в саду” впору было бы растащить на пословицы, которых автор рассыпал в тексте великое множество. Кроил же он их по лекалу настоящего устного народного творчества, причем так мастерски, что составитель и редактор первого русскоязычного издания этой и еще восьми его пьес, Н. М. Зимянина, рекомендовала, приступая к переводу, обратиться к сочинению Ф. Л. Челаковского “Мудрость славянских народов в пословицах” (1851)! В нем, конечно, можно было найти только образцы для конструирования русских соответствий таких авторских построений, как, например: Кормил, кормил хомяка — ан дудка в камыше и сгинь! (в оригинале — суслик…) либо Словишь зайчика — твоим станет. Пародирует Гавел и социалистический новояз со всеми его лозунгами и штампами, например: “Распорядительская служба сегодня выступает где-то как бы единым фронтом в авангарде борьбы за новый подход к человеку!”
Речи, статьи, интервью Гавела-президента написаны пером не просто яркого публициста, но и блестящего литератора: как подметил А. Ермонский, откликаясь на книгу “Гостиница в горах” в журнале “Иностранная литература” (2000, № 12), Гавел здесь “предстает перед слушателями и проповедником, и моралистом, и эссеистом”. Вот начало упоминаемой рецензентом благодарственной речи, с которой Гавел выступил в 1990 году в Иерусалиме при присуждении ему звания почетного доктора Еврейского университета:
…Мучась сознанием того, что я при своем незаконченном образовании не заслуживаю этого звания, я воспринимаю его как чудесный дар, который вновь и вновь приводит меня в смущение, и не могу отделаться от мысли, что вот-вот появится некто посвященный, вырвет у меня из рук только что полученный диплом и, взяв за шиворот, выведет меня из зала со словами, что все это ошибка, помноженная на мою наглость.
Вы, конечно, поняли, к чему я клоню. Я хочу воспользоваться этим случаем, чтобы выразить в нескольких фразах свою давнюю искреннюю любовь к великому сыну еврейского народа, пражскому писателю Францу Кафке.
Проза Кафки, несомненно, близка была Гавелу прежде всего поэтикой абсурда. Она еще в 60-е годы была воспринята молодым чешским драматургом, работавшим в пражском театре “На Забрадли”, когда там ставились культовые пьесы Беккета, Ионеско и других классиков этого жанра. Воспринята тем органичнее, что Гавел — выходец из буржуазной семьи, владевшей, в частности, прославленной пражской киностудией “Баррандов”, — вырастал в атмосфере социалистического абсурда, который был неотъемлемой частью повседневной жизни общества. Именно поэтому, видимо, уже первые его пьесы имели такой шумный успех у чешских зрителей.
В наши дни почти все драматические произведения Гавела переведены на русский язык и изданы, в основном, в двух названных выше книгах. Две его пьесы были впервые напечатаны в журнале “Иностранная литература”: это “Протест” (1978) в переводе Т. Николаевой (1990, № 7) и “Уход” (2007) в переводе О. Луковой (2009, № 1), последняя из них вышла затем в сборнике “Вацлав Гавел и другие. Шесть чешских пьес” (СПб.: Балтийские сезоны, 2009). Трудно сказать, почему драматургия Гавела не получила в России масштабного сценического воплощения: может быть, как раз из-за ее центральноевропейской камерности? В 1990 году режиссер Борис Щедрин планировал поставить в театре Моссовета “Искушение” (1985) — пьесу на “фаустовскую” тему — с Леонидом Марковым и Георгием Тараторкиным в главных ролях; я делал тогда ее рабочий перевод для читки… дальше которой дело не пошло. С середины же 90-х с моноспектаклем по одноактным пьесам “Аудиенция” и “Вернисаж” (обе 1975 года) выступает на разных сценических площадках Александр Филиппенко — и это пока всё…
По-русски напечатаны также основные прозаические тексты В. Гавела. Кроме “Заочного допроса”, полностью выпущенного совместно пражским издательством “Мелантрих” и московским “Новости” в 1990-1991 годах, и большой подборки выступлений на общественно-политические и литературно-критические темы за период с 1975 по 1999 годы в книге “Гостиница в горах”, многое публиковалось в периодических изданиях. В частности, среди первых — предисловие к памфлету Д. Татарки “Демон согласия” в журнале “Иностранная литература” (1990, № 4) и “Слово о слове” — речь, прочитанная в отсутствие автора в октябре 1989 года на книжной ярмарке во Франкфурте-на-Майне по случаю награждения Гавела премией немецких книготорговцев (журнал “Всемирное слово”, 1991, № 1, перевод В. Каменской и О. Малевича).
И тем не менее даже в раннем — времен “пражской весны” — и в последующем, “диссидентском”, творчестве Вацлава Гавела остаются некоторые не слишком хорошо известные российскому читателю грани. Одна из них — его экспериментальная, “конкретная” (термин Иржи Коларжа) или, как называл это сам автор, “типографическая” поэзия. Одиннадцать ее образцов из сборника 1964 года “Антикоды” были напечатаны в книге “Трудно сосредоточиться”, но, во-первых, к ним есть что добавить, а во-вторых, мало кто у нас знает, что Гавел создавал антикоды и впоследствии, вплоть до начала 90-х годов. Ниже публикуется более репрезентативная, нежели в первом русском издании, подборка антикодов разных лет, позволяющая убедиться в том, что это была тоже поэзия абсурда, как и драмы Гавела, и в ней опять-таки звучат мотивы, идущие от Кафки и от Беккета, но в первую очередь отражается очень своеобразно преломленная эпоха.
В публицистике Гавела также очень часто всплывают кафковская и беккетовская темы. Приведу вслед за А. Ермонским еще один яркий пример: речь, произнесенную Гавелом в октябре 1992 года в Париже при избрании его в члены Академии гуманитарных и политических наук, в которой он размышлял о феномене ожидания:
На одном полюсе обширного спектра всевозможных видов ожидания находится ожидание Годо, олицетворяющего универсальное спасение. Ожидание многих из нас, живших в коммунистическом мире, бывало часто или всегда весьма близким к этой крайней его форме. Окруженные со всех сторон, скованные и внутренне, так сказать, колонизированные тоталитарной системой, люди переставали видеть выход, утрачивали желание что-либо делать и ощущение того, что вообще что-либо можно делать. Попросту утрачивали надежду. Но они не утратили и не могли утратить потребность надеяться, ибо без надежды не бывает осмысленной жизни. Поэтому люди ждали Годо. Не имея надежды в самих себе, они связывали ее с приходом какого-то неясного спасения извне. Однако Годо — во всяком случае как предмет ожидания — не приходит, потому что его просто не существует…
Так говорил Гавел-президент. А ранее, в июле 1987 года, Гавел-диссидент сделал одну зарисовку, в которой развивается, по сути, та же мысль. Эта зарисовка публикуется ниже вслед за антикодами.