Перевод с английского и вступление Ксении Атаровой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2013
Лоренс Стерн, к трехсотлетию со дня рождения которого и приурочена эта публикация, был не только знаменитым автором “Тристрама Шенди” и “Сентиментального путешествия” (последняя книга дала имя целому направлению в европейской литературе), но и автором проповедей, которые по долгу службы он читал во вверенных ему приходах, а также как пребендарий Йоркского собора. И можно без преувеличения сказать, что стиль Стерна-романиста выработался в большей степени в работе над проповедями, чем в писании хлестких памфлетов на злобу дня, чем он занимался в молодые годы.
В проповедях — казалось бы, сугубо каноническом жанре — Стерн отступает от канонов, как отступал он и в “Тристраме Шенди”, хотя, разумеется, не столь демонстративно. В большинстве случаев тон проповедей ближе к задушевной беседе с паствой, Стерн обращается не только к чувству сострадания, но и к чувству юмора своих слушателей. Поэт Томас Грей, автор знаменитого “Сельского кладбища”, писал, что проповеди Стерна “свидетельствуют о сильном воображении и отзывчивом сердце, <…> но часто замечаешь, как он подходит к самой грани смешного и готов швырнуть свой парик в лицо слушателям”.
Занятия риторикой в Кембридже не прошли даром. Стерн называл свои проповеди “драматическими”, возможно потому, что часто вступал в спор с обычно всеми почитаемыми библейскими персонажами, превращая проповедь в изощренный полемический диалог. Часто признание того или иного тезиса в начале проповеди завершается его опровержением, и наоборот — тезис опровергается, чтобы в конечном счете в какой-то мере быть принятым.
Публикуемая проповедь — House of Mourning and House of Feasting Described — вошла в первый том “Проповедей мистера Йорика”, опубликованный в мае 1760 года, но и спустя много лет, в 1767 году, Стерн писал дочери, что считает “Дом Плача” “одной из своих лучших работ”.
Остается лишь добавить, что английское “feasting” может означать не только празднество и пиршество, но также наслаждение и удовольствие; с учетом этого значения и описывает Стерн Дом Веселья.
Экклезиаст. 7:2,3
Лучше ходить в дом плача, нежели в дом пира.
Это я отрицаю (но давайте послушаем, как мудрец подтверждает это: “ибо таков конец всякого человека, и живой приложит это к своему сердцу: печаль лучше смеха”), ибо я полагаю, что это подходит для ордена полоумных картезианских монахов, но не для мирян. Ведь для чего, как вы думаете, Господь сотворил нас? Для сладости благодатных долин, куда Он нас поместил, или для засушливой и мрачной пустыни Сьерра-Морены? Неужто грустных событий в нашей жизни и безрадостных часов, которые постоянно настигают нас, недостаточно, чтобы мы еще кидались за ними в погоню и, противореча собственному сердцу, говорили, как требует этот текст, что они лучше, чем часы радости? Неужели Всевышний ради того направил нас в этот мир, чтобы мы шли рыдая, чтобы огорчались и сокращали жизнь и без того короткую и полную огорчений? Не думаете же вы, мой добрый проповедник, что Тот, кто бесконечно счастлив, может завидовать нашим радостям? Или Тот, кто бесконечно добр, пожалеет для удрученного путника краткого отдыха и подкрепления, необходимых для дальнейшего продвижения на его тяжком жизненном пути? Или что Он призовет его к суровой расплате за то, что тот на своем пути спешил уловить какие-то ничтожные мимолетные радости, чтобы хоть немного подсластить нелегкую жизнь и примириться с неровной дорогой и теми ухабами, которые наверняка встретятся ему на пути? Подумайте, прошу вас, какое вспомоществование уготовил нам Создатель, дабы мы не продвигались в печали по жизненному пути, — сколько караван-сараев для отдохновения, какие силы и способности даровал Он нам для наслаждения ими, какие точно подобранные предметы расположил Он на нашем пути ради нашего развлечения; некоторые из них Он сделал столь прекрасными, столь подходящими для этих целей, что они обладали силой на какое-то время отвлечь нас от чувства боли, подбодрить сердце, сокрушенное нищетой либо немощью, заставить его биться, не вспоминая о своих бедах.
Сейчас я не буду вступать в единоборство с собственной риторикой; я предпочту на какое-то время продолжить аллегорию и сказать, что мы — путешественники в самом умилительном смысле этого слова, и как путешественникам, хотя и по делам ближе всего касающимся нас самих, нам, разумеется, должно быть дозволено насладиться природными и рукотворными красотами той страны, по которой мы идем, не упрекая себя в том, что мы забыли главное задание, ради которого сюда посланы; а если мы будем так держать путь, что не уклонимся с него, дабы взглянуть на разнообразие пейзажей, зданий и руин, которые подстрекают нас к тому, то это будет бессмысленное святое странствие с закрытыми глазами.
Но давайте не потеряем нить рассуждений, увлекшись сравнением.
Давайте помнить — сколь бы разными ни были наши пути, мы все же обращаем лица свои к Иерусалиму, — у нас имеется место отдохновения и счастия, к которому мы поспешаем, и путь туда заключается не в увеселении сердца, а в том, чтоб наставить его в добродетели; а увеселение и пиршество обычно не способствуют этому — тогда как скорбь в какой-то мере есть время благочестия — и не потому, что страдания напоминают нам о наших грехах, но благодаря тому, что на пути нашем возникает задержка, страдания эти дают нам то, чего в спешке и мирской суете не можем мы получить — недолгое время для размышлений, которое требуется большинству из нас, чтобы стать мудрее и лучше; иногда столь необходимо человеку погрузиться в себя, что ради того, чтобы достичь этого, ему следует пожертвовать своим сиюминутным счастьем. Ему лучше, как сказал мудрец, идти в Дом Плача, где он встретит нечто, что поможет усмирить его страсти, чем в Дом Пира, где радость и веселье, скорее всего, возбудят эти страсти. Ведь в то время, как развлечения и ласки одного места отворяют сердце для искушений, — печали другого защищают его и, естественно, отвращают от оных. Какое же странное и непредсказуемое существо человек! Он создан таким, что только и стремится к счастью, — и тем не менее, хоть это иногда и делает его несчастным, как склонен он ошибаться в выборе того пути, который один только и может привести к достижению его желаний!
Таково заявление мудреца во всей его силе. Но чтобы в полной мере отдать справедливость его словам, я попытаюсь еще ближе рассмотреть эту тему. Для этого необходимо остановиться и бросить беглый взгляд на эти два места — на Дом Плача и Дом Веселья. Разрешите же мне, прошу вас, воскресить на какой-то момент оба эти места в вашем воображении, дабы оттуда я мог взывать к сердцам вашим и правдиво показать устойчивое влияние и естественное воздействие каждого из этих мест на наше сознание, о чем лишь вскользь упомянуто в тексте.
Сначала давайте взглянем на Дом Веселья.
И здесь, дабы, насколько возможно, не быть несправедливыми и предубежденными при его описании, мы возьмем отнюдь не худшие образцы этих домов, а лишь такие, которые открыты только для того, чтобы продавать добродетель и для этой цели рассчитаны и замаскированы так, что безопасно не только заключить договор на покупку, но и привести его в исполнение.
Это будет не кофейня — и не такой дом, где царят невоздержанность и излишества, как это часто бывает в домах веселья; нет, давайте возьмем один из таких домов, где не будет ничего чрезмерного, где нет (или кажется, что нет) ничего преступного — но где все на первый взгляд остается в границах скромности и трезвости.
Тогда представьте себе такой Дом Веселья, где по договоренности или по приглашению собрались мужчины и женщины с одной лишь целью: повеселиться и развлечь друг друга такими способами, кои обычаи и религия вовсе не запрещают.
Но прежде чем войти, давайте изучим, каковы должны быть чувства каждого еще до прихода, и мы обнаружим, что, как бы эти люди ни отличались друг от друга своими взглядами и нравом, все они сходятся в том, что, раз человек идет в Дом Радости и Веселья, ему следует отвлечься ото всего, противоречащего этому намерению или несовместимого с ним. А для этого он должен оставить позади свои заботы, свои серьезные мысли, свои нравственные размышления и уйти из дома в таком расположении духа, с такой сердечной легкостью, какие соответствуют ситуации и преумножают ожидающее его в том Доме Веселья. С этим невольным состоянием ума, о котором он может и не предполагать, так как в нем не более, как желание стать приятным гостем, — давайте вообразим, как он входит в Дом Веселья с сердцем, свободным от строгих запретов и открытым к приятию удовольствий. Совсем не обязательно, я думаю, допускать невоздержанность в такой сцене — или предполагать такое излишество в удовлетворении аппетитов, которое разжигает кровь и воспламеняет желания. Давайте тогда допускать лишь то легкое возбуждение, которое естественно возникает при таком доброжелательном общении. В этом состоянии духа, созданном заранее и еще усиленном благодаря такому общению, — заметьте, как непроизвольно поднимается настроение, как быстро и незаметно оно переходит границы, которые соблюдаются в более спокойные часы.
Когда веселые, радужные стороны жизни оставляют проход к сердцу человека столь бездумно незащищенным, когда добрые и ласковые взгляды всего внешнего, что может льстить нашим чувствам, вступили в сговор с врагом внутри нас, чтобы человек сдался и снял свою оборону, когда и музыка предложила свою помощь и всей своей мощью обрушилась на его страсти, когда голоса поющих мужчин и женщин и звуки скрипки и лютни ворвались в его душу и своими нежными нотами прикоснулись к тайным струнам восторга, — в такие моменты давайте вскроем его сердце и заглянем в него. Посмотрите, какое оно тщеславное! Какое слабое! Какое пустое! Взгляните на те несколько ниш, те чистые обители для приятия невинности и добродетели — грустное зрелище! Узрите, что теперь эти прекрасные чувства лишены пристанища — изгнаны из своих священных обителей, дабы освободить место, — чему? — в лучшем случае, легкомыслию и неосмотрительности, возможно, глупости, а может статься, и более скверным гостям, которые при таком брожении ума и чувств могут незаметно проникнуть туда в это время.
В описанной выше сцене и положении может ли самый осмотрительный человек сказать — вот до сих пор простираются мои желания, но ни шагу дальше? Или может ли самый хладнокровный и бдительный человек сказать, когда удовольствия полностью завладели его сердцем, что нет ни единой мысли или стремления, которые он должен был бы скрывать? В такие свободные, незащищенные моменты воображение не всегда под контролем — невзирая на разум и размышления, оно насильно унесет человека туда, куда он вовсе и не собирался, — подобно тому как дух немой в грустном рассказе отца о своем ребенке многократно бросал его и в огонь, и в воду, чтобы погубить, рвал его и не хотел отпускать.
Но почему, вы скажете, нужно брать наихудшее описание того, как может пострадать разум.
Почему бы не сделать нам более благоприятное предположение? Что многие, придающиеся таким развлечениям и привыкшие к ним, постепенно научились презирать и побеждать их; что многие умы вовсе не так подвержены влиянию разгоряченных чувств или не так плохо защищены от них, чтобы удовольствия могли легко развратить или обезоружить их; ведь можно предположить, что из великого множества людей, которые ежедневно теснятся в Доме Веселья, многие выходят в том же состоянии невинности, в каковом туда зашли; и что, ежели мы включаем в наши подсчеты людей обоего пола, какие прекрасные перед нами примеры чистоты и целомудрия образа мыслей, ежели Дом Веселья, со всеми его прелестями и соблазнами, не в силах породить мысли или возбудить намерения, от коих могла бы покраснеть добродетель или которые не поддержала бы самая щепетильная совесть. Упаси Боже, чтобы мы это отрицали. Несомненно, многие люди любых возрастов ускользали невредимыми и выбирались на сушу из этого опасного моря, не потерпев крушения. И все же не следует ли их причислить к более удачливым искателям приключений; и даже если кто-либо категорически запретит любую попытку такого рода или будет столь бесстыден, что заклеймит любого, кто попытается предпринять ее, так как, полагаю, найдется много таких, кто обязательно так и поступит и чье состояние и общественное положение неизбежно подталкивают к этому, однако нам все же должно быть дозволено описать этот прекрасный и столь прельстительный спуск — мы можем указать на его скрытые опасности и предупредить неосмотрительного путника, где они поджидают его. Мы можем предостеречь его юность и неопытность от возможных угроз, показать, сколь малого он достигнет, пойдя на риск, и насколько мудрее и лучше было бы, как сказано в тексте, искать случая умножить свои немногие добродетели, нежели необдуманно доверять их изменчивому случаю, при котором лучшее, на что можно надеяться, это вернуться, с теми сокровищами, которые человек принес, но где, вполне возможно, ежели не повезет, он может все растерять, в том числе и себя самого, и погибнуть навеки.
Но хватит о Доме Веселья, который, между прочим, хотя обычно и открыт повсеместно в любое время года, сейчас в христианских странах везде накрепко закрыт[1]. И, по правде сказать, я был более строг в своих предостережениях против него не столько потому, что предмет того требует, сколько из уважения ко времени года, когда наша Церковь предписывает большее послушание и самоотречение и тем самым усугубляет ограничения в отношении удовольствий и развлечений, которые уже упоминались.
Так давайте же отвернемся от сей веселой сцены; разрешите подвести вас ненадолго к сцене, гораздо более располагающей к размышлениям. Давайте пойдем в Дом Плача, ставший таковым ввиду тех страданий, которые возникли просто из-за досадных происшествий и бедствий, с коими мы сталкиваемся в жизни, — туда, где, быть может, престарелые родители сидят в неизбывном горе, до глубины души уязвленные глупостью и неосмотрительностью своего неблагодарного ребенка — ребенка, о котором они неустанно молились, на котором сосредоточились все их надежды и ожидания. Возможна и более впечатляющая сцена — добродетельное семейство в крайней нужде, ибо несчастный глава семьи, долго сражавшийся со многими бедами и храбро противостоявший им, сейчас, увы, в конце концов сломлен — сокрушен жестоким ударом, который никакие предусмотрительность и бережливость не могли предотвратить. О Боже! Взгляните на его страдания — узрите, как он окружен своими чадами и подопечными, обуреваемый печалью, — не имеющий даже куска хлеба, чтобы их накормить, неспособный забыть лучшие дни, — сгорающий от стыда.
Когда мы входим в такой Дом Плача — невозможно обидеть несчастного даже неподобающим взглядом. В каком бы состоянии душевного легкомыслия и разгула мы ни увидели подобную сцену — она обязательно бросилась бы нам в глаза, она также привлекла бы и наше внимание, собрала вместе и отрезвила разрозненные мысли и укрепила их разумом. Мимолетная картина горя, какую мы здесь набросали, — как быстро даст она пищу для работы мысли? Обязательно ли заставит она задуматься над бедами и несчастьями, опасностями и невзгодами, коим подвержена жизнь человеческая? Когда человек держит перед собой такое зеркало, оно заставляет его размышлять о тщете всего сущего — о неизбежной кончине и недолговечности владения всем, что есть в этом мире. От серьезных размышлений такого рода не унесутся ли наши мысли незаметно для нас еще дальше? И понимание, кто мы есть, в каком мире мы живем и какие несчастья могут выпасть на нашу долю, — разве не естественно, что оно заставит нас взглянуть в будущее, на то, что, вероятнее всего, нас ожидает? на тот мир, что нам будет уготован, на те несчастья, которые ждут нас в нем, на то, какие шаги нам следует предпринять, дабы избежать их, пока еще есть время и возможность.
Если подразумевается, что уроки эти неотделимы от Дома Плача, мы обретем еще более поучительную школу разума, когда взглянем на это место в том трогающем до слез свете, какой и вкладывает в него мудрец, ограничивший в своем тексте Дом Плача, как я полагаю, сценой печали, стенаний и оплакивания усопшего.
Повернитесь сюда, умоляю вас, хоть ненадолго. Взгляните на усопшего, готового к погребению; он — единственный сын у матери, а она — вдова. А вот еще более впечатляющее зрелище — любящий, заботливый отец большого семейства лежит бездыханный; он умер в расцвете сил — оторванный в недобрый час от детей своих и от безутешной супруги.
Взгляните на толпу горожан, собравшихся, чтобы присоединить и свои слезы, мрачно бредущих к Дому Плача с глубокой скорбью на лицах отдать последний долг, который, когда долг природе уже уплачен, мы должны уплатить друг другу.
Если эти печальные обстоятельства, приведшие человека сюда, не возымели еще своего действия, обратите внимание, к какому серьезному и благочестивому состоянию ума придет любой, вошедший в эти врата страдания. Деятельный, метущийся дух, который в Доме Веселья обычно гнал человека от одного развлечения к другому, — взгляните, как он сник! как он успокоился! В этом мрачном доме, полном теней и безутешного уныния, способных обуять душу, — взгляните: легкомысленное сердце, которое никогда раньше не размышляло всерьез, как задумчиво оно сейчас, как смягчилось, как восприимчиво, как полно религиозного чувства, как глубоко потрясено пониманием и любовью к добродетели. Можем ли мы в этот переломный момент, пока господствует империя благомыслия и религии, пока сердце подобным образом наставлено разумом и занято размышлениями о божественном — ведь мы видим сердце это во всей его наготе, очищенным от страстей, незапятнанным миром и равнодушным к его удовольствиям, - можем ли мы с уверенностью основать наши доводы на этом единственном свидетельстве и спросить самых больших любителей плотских радостей, правильный ли выбор сделал здесь Соломон в пользу Дома Плача? Не ради самого дома как такового, но ввиду того что дом этот полезен для добродетели и приносит столько блага.
А если не учитывать эту цель, то печали, я повторяю, лишь укорачивают жизнь человеческую — а также и серьезность, со всей ее деланой торжественностью лица и осанки, не более как способ сделать одну половину света веселой, взвалив все на другую.
Подумайте о том, что было сказано, и да пребудет с вами Божье благословение. Аминь.