Перевод с английского Нины Демуровой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2013
О Льюисе Кэрролле написано больше, чем сам он мог бы написать за всю жизнь. Он держит на своих плечах целый мир научно-исследовательской индустрии, что интересно и само по себе: ведь столько ученых умов то и дело пересекают во всех направлениях нашу планету, чтобы до последней запятой изучить его стихи и прозу. А тут еще и я присоединяюсь к этой толпе. Зачем? Вопрос риторический; я задаю его, чтобы, воспользовавшись случаем, сообщить: вследствие некоего исторического и географического совпадения мне, возможно, дано увидеть то, что скрыто от других. Об этом мне и хочется рассказать. А потом пусть критики и ученые поумнее моего выносят свое решение.
Кэрролл мне близок местом рождения (Чешир), языком, общим для нашего детства, дефектами речи, чуть было не омрачившими жизнь (он заикался, я шепелявил), знанием того, что представляет собой Оксфордский университет с его гротескными обычаями, глубокой, как бывает у детей, увлеченностью языком, игрой слов и абсурдом — вот, пожалуй, и все. Он был склонным к уединению и безбрачию ученым, который умел писать. Я — вольный писатель, умеющий, если надо, подражать ученым. И все же то общее, что нас объединяет, возможно, позволит мне увидеть то, чего не увидели другие.
Чарлз Лютвидж Доджсон родился 27 января 1832 года в старом доме приходского священника в Ньютоне, неподалеку от деревни Дарсбери; он был третьим ребенком и старшим сыном достопочтенного Чарлза Доджсона и Франсис Джейн (в девичестве Лютвидж). Он рос в семье, где из одиннадцати детей семеро были девочками, чьим обществом он наслаждался и развлекал их рассказами и загадками. Судя по всему, он был смышленым ребенком, любившим все, к чему бывает склонен детский ум; однако эта любовь не оставила его и впоследствии: он сохранил детскую свежесть восприятия каждого слова, способность строить логические умозаключения, опираясь на нелогичности и новации, видеть пути установления неожиданных связей, которые в более поздние годы люди обычно не ценят и потому теряют. Наш внук, когда ему исполнилось шесть лет, заметив раздавленную грушу, воскликнул с притворной печалью: “Несчастная!” Доджсон и в зрелости сохранил это детское свойство и не только сохранил, но и дал ему развиться.
В восьмилетнем возрасте Доджсон побывал на торговой выставке в Уоррингтоне, устроенной лордом Фрэнсисом Эджертоном, где демонстрировалось множество курьезов и естественно-научных редкостей; была там и птица додо. Можно спросить, почему из огромного числа всяких диковинок ребенку запомнился именно додо. На это можно ответить, что, если ребенок заикается и зовут его при этом Доджсон, он способен ощутить некую родственность, некую соприродность заморскому чужаку, и этот образ не изгладится у него из памяти.
По-видимому, здесь сказалось и влияние Эджертона. Джон Спид, сам уроженец Чешира, писал, что это графство было “питомником аристократов”, где особенно широко было представлено семейство Эджертонов, чей герб — червленый с серебром лев, вставший на задние лапы меж тремя стрелами с чернядью. Там, где прошло детство Кэрролла, чаще всего встречалось изображение этого багряного льва, вырезанное из камня или нарисованное теми, кто видел котов, но никогда — львов. Лучшая таверна в графстве (и вторая в Англии), расположенная в двадцати пяти милях от Дарсбери, называлась “Кот и скрипка” (“Le chat fidel”). О чеширском коте я узнал раньше, чем о Кэрролле. Чеширский кот — редкая генетическая аберрация. Это темно-рыжий, неспособный к размножению (sterile) кот, у которого на передней лапе пальцев больше, чем положено. За всю свою жизнь я видел трех таких котов: одного в детстве; другого — в 1960 году; третий родился у нашей кошки в 1970-м. Чеширского кота невозможно вывести, его рождения не вычислить. Он появляется и исчезает, когда ему вздумается. Можно допустить, что мальчик Доджсон знал это, а взрослый Кэрролл — использовал.
Немалый интерес представляет допущение (хотя полной уверенности тут нет), что в эти юные, фонетически восприимчивые годы, когда внимание его матери было постоянно поглощено вынашиванием и рождением детей, а отца — пастырскими обязанностями, Кэрролла воспитывали слуги, говорившие по-чеширски, с характерным чеширским словарем, тональностью, ритмом.
Отрыв от домашнего тепла и уюта, от привычного языка и родных мест ради образования, которое на всю жизнь замкнуло его в жесткие рамки, был для Доджсона, верно, очень болезненным, что, как теперь считают, зачастую приводит к заиканию. Возможно, это усугубило уже существующий дефект и еще больше изолировало подростка. Повзрослев, он, вероятно, изо всех сил пытался восстановить утраченное (впрочем, тут во мне говорит романист), соединяя ритмы романских корней, во множестве усвоенных в университете, с более древними английскими корнями, знакомыми с детства, результатом чего стала баллада “Джаббервоки” — воплощение высоких достижений английской литературы.
Первое появление “Джаббервоки” под заглавием “Строфа из англосаксонской поэзии” (1855) симптоматично. Чтобы убедиться в этом, следует процитировать оригинал целиком и сравнить его с тем вариантом, который вошел в “Алису”. Я утверждаю, что, сделав это, мы не сможем не увидеть, что имеем дело с рассеченным человеком — человеком, отрезанным от родного края, куда ему уже нет возврата, и от любящих братьев и сестер. Трудно представить себе бóльшую отсеченность от древней северной общины, семейного тепла и деревенской культуры, чем жизнь, которая проходит среди холодного великолепия архитектуры, в общении, состоящем из холодно-абстрактного обмена мыслями, в сугубо мужском обществе, где за Высоким столом[1] царит юмор… нет, не юмор, а злословие, выдаваемое за остроумие. Я должен снова подчеркнуть, что выражаю эти мысли как писатель, созерцающий писателя. И не претендую на точное знание. Однако писатель настроен таким образом, что читает не только слова, но и то, что за ними стоит.
Вот кэрролловский черновик 1855 года:
T’was bryllyg, and ye slithy toves
Did gуre and gymble in ye wabe;
All mimsy ye borogoves;
And ye mome raths outgrabe.
Значения слов таковы:
Bryllyg (производное от глагола bryl или broil) — время варить обед, то есть сумерки.
Slythy (составное от slimy и lithe) — гладкие и ловкие.
Tove — вид барсука. У этих барсуков гладкая белая шерсть, задние ноги длинные, а рога короткие, как у вола. Питаются в основном сыром.
Gyre — глагол (производный от gyaour или giaour: “пес”), означающий чесаться, как пес.
Gymble (отсюда gimblet) — буравить дырочки.
Wabe (производные от глагола to swab или soak) — склон горы (назван так потому, что пропитан дождем).
Mimsy (отсюда mimserable и miserable) — несчастный.
Borogove — вымерший вид попугая. У этих птиц не было крыльев, а клюв заворачивался вверх; гнезда они себе вили под солнечными часами; питались телятиной.
Mome (отсюда solemome, solemone и solemn) — грустный.
Rath — вид земляной черепахи. Голову она держала прямо, рот был как у акулы, передние лапы изогнуты в стороны, так что ползала она на коленях; тело зеленое, гладкое; питалась ласточками и устрицами.
Outgrable — прошедшее время от глагола to outgribe (связанного со старым глаголом to grike или shrike, производными которого являются shriek и creak) — пищал.
Буквальный перевод этого отрывка гласит: “Смеркалось, и гладкие бойкие барсуки скреблись и бурили дырки на склоне холма, попугаи все загрустили, и пищали печальные черепахи”.
Возможно, на вершине холма находились часы и borogoves боялись за свои гнезда, потому что raths бегали, пища от страха, услышав, как toves скреблись снаружи. Это темный, но глубоко трогающий фрагмент древней Поэзии.
Доджсон был математиком и логиком, но не лингвистом. Однако обратите внимание на заключительное предложение этого отрывка и прочитайте его как признание скорее личного свойства. Хотя юмор тяжеловат, что совсем не характерно для Доджсона, это все же неплохая имитация бесед университетских донов за Высоким столом и в Преподавательской. А что бы он хотел услышать? Знакомую с детства речь чеширского крестьянства, язык “Сэра Гэвейна и Зеленого Рыцаря”[2], которые раньше слышал лишь ребенком? Контраст был, наверное, огромным, а противоречие между его теперешним окружением и воспоминаниями — болезненным.
Предлагаю вашему вниманию некую модель. Я кое-что знаю о Доджсоне. И знаю свой родной язык. Знаю я и университетскую публику. И к тому же знаю, как работают писатели. То, что я скажу, возможно, не абсолютно точно, однако эмоционально — то есть с точки зрения толкования эмоций — вполне допустимо. А Доджсон, если не Кэрролл, был человеком глубоко приватным и эмоциональным.
Итак, вот модель, или некая попытка объяснить реакцию мальчика, который провел некоторое время там, где в воздухе раздавалась сельская речь, на письме ни разу им не виденная; речь, служившая постоянным жизненным фоном: смысл слов не был ясен, но звуки застревали в памяти. Это попытка объяснить реакцию смышленого не по годам мальчика, ставшего заикающимся интеллектуалом незаурядного ума, который он не мог реализовать как Доджсон из Оксфорда, но инстинктивно пытался — как Кэрролл из Дарсбери: “снарковатый”, черезвычайно робкий “растяпа”, рассказывавший девочкам сказки и игравший в детские игры с братьями, мальчик, чья взрослая жизнь протекала среди агрессивных мужчин, которому, чтобы выжить, пришлось стать шутником, актером, трикстером, играющим смыслами и словами.
Обратимся снова к хитроумному и одновременно печальному комментарию, которым он снабжает “Строфу из англосаксонской поэзии”, а также к последнему предложению, отмеченному светом и звуками его детства, этого не обнесенного университетской стеной Эдема. Все эти слова известны в сельском Чешире, и я употребляю их сейчас, как употреблял в детстве. Мне они говорят так же много, как Кэрроллу; однако, проглядев мой небольшой список кэрролловского словаря, вы поймете, насколько он был изобретателен.
Brillig. Bryl — жарить на открытом огне.
Slithy. Slither — выскользнуть из рук, вырваться из-под власти; и lither — ленивый, которого трудно заставить работать, откуда и пословица: “If he were as long as he is lither, he might thatch a house without a ladder”. (“Будь он так же высок, как ленив, он бы крыл крышу дома без лестницы”.)
Toves. Это фонетическая запись слова taws, множественное число taw. Возможны два прочтения. Первое — это стеклянные шарики для детской игры. Второе — непослушный ребенок, шалун. В этом втором значении слово всегда употребляется ласкательно. Бабушка, бывало, отрывала нас — моего двоюродного брата и меня — от игры, приказом: “Let’s be having you lithermon taws!” Lithermon (лентяй) здесь используется как прилагательное, так что вся фраза означает “А ну-ка, ступайте сюда, бездельники!” Это мне представляется особенно интересным при сопоставлении slithy и tove у Кэрролла.
Gyre. Gyaour — фонетическая форма обычного бранного словечка по отношению к собаке, которая вертится под ногами или брешет. Глагол to gyre означает страдать поносом (несет, как теленка).
Gymble. Этот глагол означает буравить дырки буравом.
Wabe. To swab означает плескать (жидкостью). А waede — это брод через горный ручей.
Mimsy. Это слово означает унылый и жеманный.
Boro — картофельный бурт.
Gove. Это сток в хлеву или коровнике. (Я не связываю это слово с телятами, хотя другие, если хотят, могут это сделать.) Такое соединение двух слов не столь абсурдно, как вымерший попугай. Возможно, Доджсон вспоминал эти слова с нежностью, хотя и не знал их смысла, ибо они напоминали ему о звуках и запахах скотного двора — скотного двора, который он подсознательно вспоминал всякий раз, как пересекал внутренний дворик своего колледжа, известный под именем Том Квадрат.
Mome. Mom (долгое “о”) и mommocks (краткое “о”) — пищевые отходы, даваемые свиньям в виде пойла или помоев.
Rath — крепкая доска, идущая вдоль верхнего края телеги.
Outgrable. To grike или to skrike — плакать, как плачут только дети (но не взрослые).
Вот как я — писатель (Кэрролл сказал бы, что автор вправе писать по-своему, но прав отнюдь не всегда) — интерпретирую заикание Доджсона из оксфордского колледжа Крайст-чёрч; выглядывая из окон своих комнат, он всякий раз видел на всех изваяниях дразнящее звукоподражательное заиканье Ch. Ch[3] — традиционный знак местных каменщиков. Чеширцы… Когда-то он с легкостью говорил на их языке, но потом уже никогда им не пользовался, не будучи в состоянии вернуться в детство.
Доджсон-Кэрролл из Ньютона, что неподалеку от Дарсбери, — это Чеширский кот. От этих котов всегда остается лишь улыбка. Исследователям их никогда не поймать. Ибо снарк был буджумом, понятно?[4]
Через несколько дней, после того как я закончил эту статью, случилось нечто кэрроллианское. Я получил открытку от русской приятельницы; она пришла не из Москвы, а из Филадельфии. На открытке был воспроизведен рисунок, который теперь находится в Розенбаховском музее[5]; его сделал Чарлз Доджсон в 1841 году — в возрасте 9 лет.
На рисунке изображены двое мальчишек, которые смотрят на грозную птицу, сидящую в гнезде высохшего дерева. Вид у мальчишек вполне благопристойный. Один говорит другому: “Here’s a nest! Tom thee must go up first!” (“Вон гнездо! Полезай первым, Том!”) Второй отвечает: “Naw! Thee!” (“Нет! Ты!”) Они говорят на чистейшем чеширском наречии.
В Чешире thou всегда thee, а no всегда naw. Между глаголами must и mun существует четкое различие. Mun означает физическую и моральную необходимость; в глаголе must степень долженствования ослаблена, она ближе по значению к ought или it would be better if. Знаменательно, что Доджсон поправил одно слово. Go up у него было вначале записано так, как слышится: gou’p. Чеширское go up — это goo, оно съедает вторую гласную, в результате чего получается одно слово goo’p; однако необходимость употребить апостроф и [u:], возможно, оказалась не под силу юному Доджсону, так что он был вынужден изменить чистоте своего языка, которую бы по достоинству оценил в зрелости.
Заурлакал от радости я[6].
[1] Высокий стол — стол для университетских преподавателей, стоящий в столовой колледжа на возвышении перпендикулярно к столам студентов. (Здесь и далее — прим. перев.)
[2] “Сэр Гэвейн и Зеленый Рыцарь” — один из стихотворных рыцарских романов Артурова цикла, созданный в конце XIV в. на западном диалекте центральных графств Англии.
[3] То есть Крайст-Чёрч (Christ Church), но также в данном случае и Чешир (Cheshire).
[4] Ибо снарк был буджумом, понятно? — заключительная строка поэмы Льюиса Кэрролла “Охота на Снарка”.
[5] Розенбаховский музей — музей в Филадельфии, где хранятся книги, рукописи, иллюстрации и рисунки, собранные американскими коллекционерами, братьями Ф. Х. и А. С. У. Розенбах.
[6] Перифраз из баллады «Джаббервоки» (перевод Т. Щепкиной-Куперник).