Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2013
Искусство — это кража.
П. Пикассо
Дарю читателю
дюжину кубиков. Он может сложить из них домик, по своему усмотрению. Но лучше
оставить все, как есть.
“Ничего в этой
книге не произойдет”, — предупреждает автор книги “Жажда реальности”[1].
Она намеренно бессюжетна и фрагментарна: “Искусство существует, — говорит он, —
чтобы можно было вновь обрести ощущения жизни…: ▒Катюша обернулась… сияя
улыбкой и черными, как мокрая смородина, глазами’”. Подобные “ощущения жизни”
являются Толстому на прогулках в Ясной, на медвежьей охоте, в “набеге” на
Кавказ. А мы — обретаем их вновь.
Вот наброски к
“Хаджи Мурату: “Тень орла бежит по скату горы”. “Из куста держи-дерева выскочил
козел”. Такое понравилось бы Мацуо Басё. Несколько иероглифов — и
стихотворение.
Так творил
Довлатов, мастер словесных формулировок: “Через минуту появился официант с
громадными войлочными бакенбардами…” “У Эви были острые лопатки, а
позвоночник из холодных морских камешков…” Самое интересное у него: “Соло на
ундервуде”, короткие рассказы, колонки редактора. Но когда он решил написать
большую вещь, по всем правилам — “Иностранку”, — получился водевиль с
картонными персонажами и хеппи-эндом.
Дэвид Шилдс
утверждает: роман как повествовательное полотно с линейным сюжетом изжил себя.
Писать нужно яркими фрагментами, создавать коллаж.
У него немало
единомышленников из разных стран и эпох: “Я не стану читать автора, если пойму,
что он сознательно хотел написать книгу, — говорит Ницше. — Я буду читать
только тех авторов, чьи идеи невольно образуют книгу”.
“Думал о том,
что Шопенгауэра ▒Parerga und Paralipomena’ гораздо сильнее его систематического
изложения, — говорит Толстой. — Мне не надо писать систему. Из того, что я
здесь записываю, выясняется мой взгляд на мир… напрашивается то, чтобы писать
вне всякой формы: не как статьи, рассуждения, и — не как художественное, а
высказывать, выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь”.
Именно так,
порывисто-фрагментарно, писал прозу Генрих Гейне: “Zu fragmentalisch ist Welt
und Leben”[2].
Выходит,
постмодернизм был всегда.
Иронический
взгляд сквозь очки, бритый бронированный череп — Дэвид Шилдс, автор
бестселлеров, не поддающихся жанровой классификации, лауреат премии ПЕН-клуба.
Десять его книг переведены на пятнадцать языков. К успеху пробиваются головой.
Вымирание жанра традиционного романа, искусственность границы между реальным и
вымышленным — его idée fixe: “Мне не нравится быть втянутым в
фантастические ситуации романа. Воображаемый мир не интересует меня. Я
последователь Беккета. Он понял: современное искусство фальшиво. Он хотел
искусства из глубин жизни. Его раздражал Джойс, чей голос казался ему
перегруженным модуляциями, слишком ирландским, слишком лирическим, с избытком
аллюзий. Беккет хотел прямо обратиться к безумию и безнадежности человеческой
экзистенции”. Это и есть ЖАЖДА РЕАЛЬНОСТИ.
Книга Дэвида
Шилдса построена по полифоническому принципу. Многоголосие сливается в один
голос в предпоследней главе MANIFESTO, в которой автор формулирует свой
коллажный символ веры.
Обложку этой
ошеломляющей книги могло бы украсить лицо старика Беккета, дожившего до
восьмидесяти четырех лет. Иссеченное глубокими морщинами, оно напоминает
глиняный такыр — коллаж пустыни. Фрагментарность, через которую едва брезжит
сюжет, — особенность Беккета. И размытость повествовательного начала. “Я люблю
такие новеллы, в которых нет и следа новеллы”, — говорит Шилдс.
Как ручей из
водоема, Шилдс вытекает из Сэмюэла Беккета. К тому же беккетовское скептическое
отношение к религии сквозит и у Шилдса: “Христос родился, был распят, воскрес,
вознесся, и с тех пор мы его не видели”. Теперь вместе с Владимиром и
Эстрагоном — мы все “в ожидании Годо”.
Томас Джефферсон
поступил вполне в духе Беккета — Дэвид Шилдс с сочувствием говорит о
богохульстве отца-основателя американской демократии: “Он прошелся по Новому
Завету, удалив все чудеса, оставил только поучения. Возьмите оригинал, оставьте
все, что вас привлекает, отбросьте остальное. Получится гипсовый слепок. Не
подлинник, а лишь отпечаток, пригодный к употреблению”.
Именно такой
“редактуре” подвергают концептуалисты творения культуры, вставляя их в свои
коллажи. “Искусство — это воровство”, — говорит Пикассо, а вслед за ним и
Шилдс. Они не видят в этом ничего предосудительного. В энергичных афоризмах
автора — призыв к смелости и эксперименту. Тут взрывание всех и всяческих
стереотипов: “Если вы хотите писать серьезные книги, вы должны быть готовы
ломать формы… Все великие произведения литературы растворяют жанр или изобретают
новый”.
Сквозь всю
книгу, от начала до конца, проходит противопоставление романа и эссе. Шилдс
расстреливает РОМАН в упор и навскидку: “Только одна вещь страшней скуки —
страх скуки. И этот страх охватывает меня, когда я открываю роман. Мне нет
никакого дела до жизни его героев. Я не вижу стержня в романе. Сама идея
▒характера’ мертва… Сюжет наводит тоску, не имеет ничего общего с
реальностью. Почти всегда предсказуем. Песенка романа спета. Он напоминает
караоке. Выходит человек, разевает рот (под запись), а кто-то поет вместо него
старую как мир песню. Роман — обман”.
Но так считал и
Пушкин:
Ей
рано нравились романы,
Они
ей заменяли все;
Она
влюблялася в ОБМАНЫ (выделено мной. — Г.
Р.)
И
Ричардсона и Руссо.
Да и “Евгений
Онегин” — не традиционный роман, а роман в стихах. “Энциклопедию русской жизни”
Дэвид Шилдс, надо думать, отнес бы к жанру “лирического эссе”. Герой —
байронический. То есть заимствованный. Главы прерываются лирическими
отступлениями. Весь текст — коллаж из онегинских строф… Концовка размыта… “Многоточки… многоточки…” —
как говорит у Довлатова эстонская девушка… Чем заканчивается жизнь и судьба
Онегина? “Многоточками”… Моцарт считал, что главное в музыке — пауза. Во
времена Моцарта в “просветы” вписывали щебетанье птиц. “Евгений Онегин”
наполовину соткан из “просветов”.
Многие считают:
традиционный РОМАН существует для барышень и дам, чья жизнь — сплошной досуг.
В поезде
Николаевской железной дороги Анна Каренина читает английский роман, разрезая
книгу костяным ножом. За окнами рогожная жестокость медлительного русского
быта. Но я-то смотрю на землю в иллюминатор реактивного джета. У меня под
крылом Исландия:
Дальше,
к югу,
то
есть к юго-востоку,
коричневеют
горы,
бродят
в осоке
лошади-пржевали;
лица
желтеют.
А
дальше — плывут линкоры,
и
простор голубеет,
как
белье с кружевами.
Иосиф Бродский
А между тем
многие пишут так, как будто не было Джойса, Беккета, Пикассо, Бродского…
Будто для Анны Карениной и Татьяны Лариной.
Современная
жизнь скорей дискретна, чем непрерывна. Природа и бытие — разорваны. Разрезаны
на клипы. Человек загнал птиц и животных в гетто между железными дорогами и
шоссе, перекрыл водные пути рыбам и гадам, рвет в клочья джунгли и тайгу. Звери
и люди заключены в “фрагменты” лесов и полей.
Интернет и TV
разодраны рекламой. Экономический и экологический кризис. Стрессы и страхи.
Непредсказуемость будущего. Сомнительность идей прогресса и Великой французской
революции. И вообще любых идей. Фрагментарность “мультикультурного” социума. И
всем-всем-всем — недосуг. Чтобы молодому человеку выйти на рынок труда, нужно
получить “рыночную профессию”. А это трудно и дорого. Требует громадного
интеллектуального напряжения, бездны времени и денег. Вот и получается:
“Романом зачитаешься — в кармане недосчитаешься”. “В молодежи, как
образованной, так и простонародной, чувствуется демоническое настроение. Бог
умер — вот основа новейшего быта”, — говорит Бердяев.
Мне
нечего сказать
ни
греку, ни варягу.
Зане
не знаю я,
в
какую землю лягу.
Скрипи,
скрипи, перо!
Переводи
бумагу.
Иосиф Бродский
Шилдс считает:
РОМАН не соответствует мироощущению современного человека, и потому автор
объявляет традиционному роману шах и мат:
“Мне могут
возразить: художественная проза устремлена к познанию. Но в чистом виде роман —
развлечение. Вот почему я больше не в состоянии читать романы. За исключением
тех, которые прикидываются романом, на самом деле таковым не являясь”. Автор
приводит список англоязычных эссе, замаскированных под роман, куда входит,
например, “Орландо” Вирджинии Вулф. Читай Дэвид Шилдс по-русски, он посвятил бы
восторженную “коллаж-рецензию” роману Натальи Лайдинен “Другой Париж”[3]:
ее клошары разговаривают, как персонажи Беккета:
—
Что бы мне написать?
—
Пиши: “Голодаю”.
—
А может, что пожалостливее.
—
Не-э, пиши: “Голодаю”. А язвы у тебя есть?
—
Язвы? Какие?
—
Лишай или струпья.
—
Да нет вроде.
—
А то бы подали больше.
—
А у меня вот язвы.
—
А может, подлечить?
—
Да что ты!
—
У Марселя еще ерунда. А вот у Мартина, который на углу, вообще мечта: ноги нет,
а вторая — сухая. Ему за день накидают больше, чем нам обоим.
Это и есть жажда
реальности: художник берет необработанный кусок реальности и вставляет в
контекст, как камень в перстень.
Радикальный
манифест Дэвида Шилдса призывает упразднить границы между художественной прозой
и нон-фикшн: “Когда я жестко связан романом как формой, мое сознание
отключается, объявляет сидячую забастовку. В раздражении отбрасываю одномерный
текст, который не в состоянии передать многомерность моей экзистенции.
Современный писатель должен переключать рычаг коробки передач: повествование,
медитация, исповедь, репортаж, стихи и т. д. Суть американского характера —
стремление передвинуть фронтир”.
Всемирно
известный ивритский писатель Амос Оз именно так и поступает. Нет лучшей
иллюстрации к модернистскому манифесту Дэвида Шилдса, чем роман Оза “То же
море”[4].
Причудливая полифония. Литература для искушенного читателя. Выстраивая
композицию, Амос Оз изобретателен. Стихи перемежаются с прозой, порядок
переходит в хаос, любовь в порно. Сюжета скорее нет. Проза ивритского писателя
— как кино. Те же принципы монтажа.
У Амоса Оза —
проза перекликается с псалмами, Песнью Песней, Книгой Иова. Но чаще из чащи его
прозы звучит голос Екклесиаста. Мудрая, исповедальная, безумная книга.
Комбинация литературного эксперимента и триллера. Амос Оз решительно отказался
от “традиции”.
“Почему
традиционный роман вымирает? — спрашивает Шилдс. — Потому что он игнорирует
современную культуру… По той же причине кончился рок, а хип-хоп находится в
стагнации. Сегодня появляются новые, более впечатляющие формы повествования”.
При этом автор не предлагает сбросить традиционную культуру с корабля
современности. Напротив, советует приобщаться к ней.
Глава “Хип-хоп”
начинается в ритме рэпа:
Гений
заимствует благородно.
*
Хорошие
поэты заимствуют,
Великие
поэты — воруют.
*
“Искусство
— кража”.
Но тут
автор “переключает рычаг коробки передач — и за рэпом следует вдумчивый
авторский монолог: “Люди постоянно говорят об оригинальности. Но что они имеют
в виду? Едва мы рождаемся, реальность начинает ▒формовать’ нас. Что мы можем
назвать СВОИМ? Если подсчитать, чтó мы взяли от предшественников и
современников, и вычесть, останется нуль. Мы — коллаж из чужих мыслей и цитат.
Но если произнести их своим голосом, окрасить собственным чувством, тогда это
НАШЕ. Что такое заимствованное? Это когда вы присваиваете нечто и вставляете в
новый контекст. Меняете коннотации. То есть, используя традиционные элементы,
создаете дополнительные оттенки значений, ▒со-значения’… Искусство, основанное
на реальности, угоняет свой ▒материал’, как угонщик — автомобиль, и при этом не
извиняется”.
Итак, искусство
— кража. Как отнеслись бы к этому гневливые поэты Востока?
Он
в сердцах порвал на
нем
сорочку
И
визжал в лицо,
от
злобы пьяный:
“Ты
украл пятнадцатую строчку,
Низкий
вор, из моего ▒Дивана’!”
Дмитрий Кедрин Кофейня
Дэвид Шилдс
находит подобный гнев неразумным. Караоке, например, основано на хищении не
одной строчки, а всей авторской индивидуальности. К караоке Шилдс неоднократно
возвращается: “Караоке — версия хип-хопа. Минимум мастерства и
инструментального оборудования. И вот ты уже исполнитель. Любой и каждый. На
диске — чужой ▒хит’… Включаешь… делаешь ртом, как рыба, выброшенная на
берег. Имитация самовыражения. Аудитория принимает игру: оркестра нет, только
запись. Популярная песня давно существует в культурном пространстве.
Головокружительное дилетантство. Искусство, лишенное искусства. Единственный
элемент оригинальности — уникальность имитатора. Звуковое пространство ▒хита’
заполняется визгами, выкриками, поздравлениями с днем рождения”.
Говоря о
массовой культуре, Дэвид Шилдс по-джентльменски сдержан. Он не сноб. Наблюдает
и исследует. Он разделяет мнение Жана Бодрийяра: “Цитирование, симуляция,
ре-аппроприация — все это не просто термины современного искусства, но его
суть”. Постмодернизм — это эклектика любых форм и традиций, ортодоксии и
авангарда. Поэтому сегодня культуролог не может игнорировать интернет и
телевидение — два крыла “масскульта”, заключившие в свои объятия — ВСЁ.
“Телереальность”
— так называется глава о популярных телешоу, включающих куски жизни.
Одну из программ
— “The Extreme Makeover” (“Невероятное обновление”) я начал было смотреть, но
не смог… Мне пересказала жена. Каждые две недели два “реальных” человека подвергались
пластической операции. Кроме того, над ними трудились зубные врачи, заменявшие
гнилостные развалины во рту ослепительными голливудскими улыбками. В спортзале,
бассейне и сауне счастливцы под наблюдением тренеров убирали “лишние
сантиметры” — жировые отложения. При этом за кадром звучали исповеди бывших
уродов: как ужасно быть гадким утенком среди лебедей. Камера проходит вслед за
страдальцами через все адские муки пластических операций. И вот наконец…
МОМЕНТ ИСТИНЫ… Покрывало сдернуто. В присутствии родственников и друзей. Все
плачут. Даже “камерамэн” обронил слезу… на камеру… Раз-два-три… “Ты
только посмотри!” — позвала жена. Я видел этого парня “до” и “после”. Был
Квазимодо — стал Кэри Грант. Америка, от океана до океана, стонала и плакала. В
Сан-Франциско и Нью-Орлеане остановились трамваи. В Нью-Йорке “замироточила”
Бронзовая Леди (статуя Свободы). Но никто не спросил, а сколько уродов стали
уродливее после неудачных пластических операций? И вообще, во что все это
обошлось бы реальному бедняге в реальной реальности? Если бы платил из своего
кармана…
Таких шоу множество:
“American Idol”, “American Next Top Model”, “The Apprentice”… Удивило вот что. На вопрос “Кем вы хотите
быть?” молодежь отвечала: поп-певцом/певицей, моделью, рок-звездой, миллионером
(делать по миллиону долларов в год, работая на Доналда Трампа)… И никто не
захотел учиться на математика, биолога, химика. Да и по результатам
тестирования школьников “великая страна” на 17-м месте в мире по чтению, на
23-м — по естествознанию, на 31-м — по математике. Американцы не только позади
китайцев, корейцев, французов. Они пропустили вперед четверку бывших вассалов
“империи зла”: Венгрию, Словению, Эстонию, Польшу.
Глава
“Телереальность” написана менее энергично, чем остальные. Автор верен принципу
политкорректности? Так оно и есть: “В 2008-м (год президентских выборов), —
сообщает он, — больше американцев проголосовало за шоу ▒American Idol’, чем за
Барака Обаму. 97 миллионов за ▒American Idol’, 70 миллионов — за президента”. Народу
оно видней. Против народа не попрешь.
Но Шилдс не был
бы автором РАДИКАЛЬНОГО ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОГО МАНИФЕСТА, если бы не написал дальше:
“Мы хотим, чтобы на телеэкранах была отражена наша хаотичная, суматошная,
полная стрессов жизнь. Чтобы завязались актуальные, иcкренние, острые дискуссии
между молодыми людьми — стихийными солипсистами, признающими единственной
реальностью лишь свое Я, отрицающее существование внешнего мира”. То есть Дэвид
Шилдс не освобождает СМИ, ставшие нынче отстойником пошлости, от ответственности
за молодежь, дрейфующую от “науки и культуры” в… никуда.
Григорий
Соломонович Померанц посвящает этой проблеме эссе с выразительным заголовком
“Видеоты”, в котором высказывается более решительно: “Телевидение стирает
различие между реальным и нереальным, между важным и пустяковым, между истиной
и ложью… Разрыв между элитой и массой скорее углубился. Общество делится на
зрителей теле-киномешанины и упорствующих читателей… Я не боюсь показаться
смешным, я готов вызвать взрыв иронии, но мой проект — это СМИ, научившиеся
сеять “разумное, доброе, вечное”[5].
Подобный проект
осуществляется в Америке… Я называю его “Телевизионная ассамблея Чаутауквы”.
Борьба за “упорствующего читателя” в США никогда не прекращалась. В конце XIX
столетия Америка была самой просвещенной страной мира, в чем одна из причин ее
расцвета. В 1874 году в штате Нью-Йорк, в районе Чаутауква, начался эксперимент
по массовому обучению взрослых. Была создана культурная программа под названием
“Ассамблея Чаутауквы”. В палаточных городках на берегах озер собирались
миллионы фермеров, рабочих, домохозяек, чтобы утолить жажду знаний — знание не
было классовой привилегией. Тринадцатый канал нью-йоркского телевидения — это
“Чаутауква” сегодня. Я двадцать лет поддерживаю эту телестанцию, что обходится
мне в 120 долларов в год. Как и миллионам американцев, финансово поддерживающих
теле-Чаутаукву. Что бы я делал без нее? Без оперных и театральных
представлений, НЕ РАЗОРВАННЫХ РЕКЛАМОЙ… Без симфонических концертов, лекций о
теории относительности и теории струны… Без программы “Nature”, переносящей
меня в Африку, джунгли Амазонки, на дно мирового океана, к созвездиям… Без
обзоров театральных постановок и книжных новинок… Именно на тринадцатом я
узнал о бестселлере Дэвида Шилдса “Жажда реальности”. И неслучайно. Потому что
пафос тринадцатого и этой книги — БОРЬБА ЗА УПОРСТВУЮЩЕГО ЧИТАТЕЛЯ:
“Когда-нибудь появится читатель, — мечтает Шилдс, — интересующийся не тем, к
чему взывает писатель, но привлеченный силой его страсти и интеллекта, а также
оригинальностью формы”.
Тут можно
усмотреть призыв к безыдейности. Но Г. С. Померанц рассеивает мое недоумение:
“Постмодернизм противится всякому пафосу, его ирония обесценивает,
обезвреживает любые идеи, не дает им поработить себя, но в этой иронии есть
пафос. Постмодернизм продолжает борьбу Просвещения за эмансипацию от устаревших
идей и учреждений”[6].
Читать Шилдса —
одно удовольствие. Недаром его книгу как ветром сдуло с прилавков… Этой
“занимательной культурологией” зачитываются сегодня в студенческих кампусах:
Фрейд,
страдающий от мучительной боли, вызванной раком челюсти, отталкивает руку
медсестры с болеутоляющим: “Предпочитаю страдать, лишь бы не мыслить
отчетливо”.
Все
романисты… пребывают в поисках прекрасной иллюзии.
Двигатель
романа — иллюзия. Двигатель эссе — МЫСЛЬ.
Искусство
— это не истина; искусство — это ложь, помогающая нам узнать истину.
Жизнь
— это то, о чем человек думает каждый день.
Все
мы бежим от реальности. По сути, это и есть определение homo sapiens.
В
отличие от романиста, эссеитст не повествует, эссеист говорит о том, что
думает, знает, понимает.
После
Фрейда и Эйнштейна роман отказался от повествовательности, поэзия — от рифмы,
искусство — от изобразительности в пользу абстракции.
Сегодня
в центре американской литературы — роман-блокбастер в пятьсот страниц.
Пожалейте деревья, которые пошли на бумагу…
Чехов
отсек сюжет. Беккет — характеристику персонажа. Отсекать лишнее — именно в этом
суть творчества.
У
меня есть только одна амбиция: сказать в десяти предложениях то, что романист —
в целой книге.
Первовоткрывателей
всегда легко узнать по количеству стрел, торчащих из их спин.
Сюжет
будто утверждает, что все совершается по некой причине, а я утверждаю: “Вовсе
нет”.
И так далее.
“Жажда
реальности” — не унылое поле, засеянное латиницей, а коллаж из солнечных
полянок, на которых кувыркается веселое и задиристое Слово.
Даже неулыбчивая
нью-йоркская газета “Уолл-стрит джорнэл” не выдержала и отозвалась: “Дэвид
Шилдс — по-снайперски меткий, благородно-самокритичный и местами
восторженно-радостный писатель”.
Послесловие
Хотя бессюжетная
композиция книги напоминает запутанный клубок, в нем можно обнаружить
“связующую нить”: потянешь — и клубок легко разматывается. Автор знаком с
русской “формальной школой” (кстати сказать, в списке ссылок в конце книги
несколько раз фигурирует В. Шкловский). И развивает ее основополагающий тезис —
“имманентное развитие жанра”. Виноградов и Эйхенбаум считали: когда конструкция
жанра превращается в клише, он сменяется новым, более оригинальным.
Износившиеся и неспособные более заинтересовать читателя жанровые элементы
должны быть заменены. Распадаются устоявшиеся формы бытия — уходит присущий им
жанр. Так, с исчезновением придворной аристократии исчезла и хвалебная ода.
Что бросается в
глаза при повторном прочтении Дэвида Шилдса, это обилие реминисценций из наших
“формалистов”… Ну, например: “Достоинство стиля состоит именно в том, чтобы
доставить возможно большее количество мыслей в возможно меньшем количестве
слов”. Это Виктор Шкловский. Шилдс просто пересказывает его. Я отнюдь не готов
обвинять американского писателя в плагиате (который он понимает как питательную
среду культуры, о чем много говорит в своей книге). Да и сам Шкловский взял эту
мысль у Веселовского, а тот — у Спенсера.
“Искусство
существует для того, чтобы можно было вновь обрести ▒ощущение жизни’”, — пишет
Дэвид Шилдс. Но это из того же источника: “И вот для того, чтобы вернуть
ощущение жизни, почувствовать вещи,
чтобы делать камень каменным, существует то, что называется искусством” (В.
Шкловский “Искусство как прием”). Ирония автора по поводу предсказуемости
романного сюжета — тоже от Шкловского: “Действие литературного произведения
совершается на определенном поле: шахматным фигурам будут соответствовать типы-маски…
Сюжеты соответствуют гамбитам, то есть классическим розыгрышам этой игры,
которым в вариантах пользуются игроки”… (В. Шкловский “Связь приемов
сюжетосложения с общими приемами стиля”.)
Выходит, Шилдс
“вытекает” не только из Беккета…
И еще. Смущает
безоговорочность авторских суждений. Но исцеляет Толстой… не хрестоматийный,
а живой, то есть разный в разные периоды своей долгой жизни… Оказывается, Лев
Николаич, которого мы с Шилдсом взяли
себе в союзники, то отрицает роман, то — решительно защищает: “Если бы я хотел
сказать словами все то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был
написать роман — тот самый, который я написал, сначала… Во всем, почти во
всем, что я писал, мною руководствовала потребность собрания мыслей, сцепленных
между собой для выражения себя; но каждая мысль, выраженная словами особо,
теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна и без того сцепления,
в котором она находится. …и выразить основу этого сцепления непосредственно
словами нельзя; а можно только посредственно словами, описывая образы,
действия, положения”… (Из письма Н. Н. Страхову от 26 апреля 1876.) А ведь
лихой Шилдс (помните?) обещает нам “сказать в десяти предложениях то, что
романист в целой книге”… Наверняка задумался бы, если бы был знаком с этим
письмом нашего классика.
Противником
романа как жанра был Лев Шестов: “…самое обременительное и тягостное в книге
— это общая идея. Ее нужно всячески вытравлять… Я убежден, что другого исхода
нет, что нужно вновь разобрать по камням наполовину выстроенное здание… и
представить работу в виде внешним образом ничем не связанных между собой
мыслей” (Л. Шестов “Апофеоз беспочвенности”). Его коллаж философских суждений,
по свидетельству современников, произвел в начале 900-х впечатление
разорвавшейся бомбы: “Все стали обсуждать с азартом книгу Шестова, — вспоминает
И. Корвин-Хорватский. — Но больше всех слушал, как завороженный, Боря
Пастернак. Он мне шепнул, расширяя свои прекрасные глаза: ▒Тебе этого не
понять! А я весь дрожу!’”[7].
Значит, Пастернак знал об отрицательном отношении своего кумира к роману. Что
не помешало ему написать “Доктора Живаго”, из которого Голливуд сделал потом
“блокбастер” с развесистой клюквой сентиментальности и берущей за душу музыкой.
Итак, вопреки
всему, РОМАН продолжает жить. Неужели только как реликт? Нет ответа. Не было
его и у Толстого…
Дэвид Шилдс
вписывает русских “формалистов” в американский контекст… Но не говорит ничего
cущественно нового. “В эпоху разложения какого-либо жанра — он из центра перемещается
в периферию, а на его место из мелочей литературы, из ее задворков и низин
вплывает в центр новое явление (это и есть явление ▒канонизации младших
жанров’, о котором говорит Шкловский”, — писал Юрий Тынянов.
Роман хоронили
не раз.
И вообще, об
“омертвлении больших жанров” говорили еще в I веке нашей эры:
Ты
читай, о чем жизнь может сказать: “вот мое”.
Ни
кентавров ты здесь,
ни
горгон не отыщещь,
ни
гарпий,
А
человеком одним
пахнет
страница моя[8].
Марк Валерий Марциал
Эти
стихи Дэвид Шилдс мог бы поставить эпиграфом к своей книге. Ибо в них — та
“жажда реальности,” которой, оказывается, был одержим и римский сатирик Марк
Валерий Марциал, живший в период Римской империи и составлявший “коллажи” из
своих эпиграмм…
“Искусство
работает своим многотысячелетним всепонимающим живым архивом, — говорит Виктор
Шкловский, — искусство обновляет память человечества”.
[1] David
Shields. Reality Hunger. —
Penguin Books, 2011.
[2] “Слишком фрагментарны мир и жизнь” (нем.).
[3] Наталья Лайдинен. Другой Париж: изнанка
города. — М.: Рипол-классик, 2008.
[4] Amos Oz. The Same Sea. —
[5] Г. Померанц. Страстная односторонность и бесстрастие духа. — М.: Университетская книга, 1998. — С. 578.
[6] Г. Померанц. Страстная односторонность и бесстрастие духа. — С. 576.
[7] Цитируется по книге: Лев Шестов. Апофеоз беспочвенности. — М.: Изд. Захаров, 2000.
[8] Перевод Ф. Петровского.