Джонатан Литтелл Благоволительницы[1] / Перевод Ирины Мельниковой; под редакцией М. Томашевской. — М.: Ad Marginem Пресс, 2011

Роман Джонатана Литтелла “Благоволительницы”, вышедший в свет во Франции в 2006 году и переведенный с тех пор на двадцать языков, существует теперь по-русски. Русского читателя он затронет, как кажется, особенно.

Действие развивается на нашей земле в годы Второй мировой войны. Главный герой, оберштурмбанфюрер Макс Ауэ, воюет на Украине, Северном Кавказе, в Сталинграде. Можно подумать, что Литтелл продолжает главную тему послевоенной немецкой литературы — ранних повестей и романов Генриха Бёлля или Гюнтера Грасса. Но сходство не подтверждается. В романе Литтелла героя и автора связывают не сочувствие отправленному на фронт на бессмысленную гибель герою, как это было у Бёлля (“Поезд пришел вовремя”, 1949; “Где был ты, Адам?”, 1951). Главный персонаж не урод-недоросток, выносящий суровый приговор современной немецкой истории, как в романе Грасса “Жестяной барабан” (1960). Уместней, пожалуй, вспомнить пьесу Петера Вайса “Дознание” (1965), где в фокусе — сознание надсмотрщиков фашистских концлагерей, а кроме того, и отнюдь неоднозначное сознание жертв.

Но и параллель с Вайсом относительна.

Американец Джонатан Литтелл, долгие годы проживший во Франции и написавший свою книгу по-французски, русский еврей по происхождению. Тема уничтожения евреев занимает его в первую очередь. Работая над романом, он провел два года в России, видел места массовых расстрелов. Но горизонт его шире: его занимает близость советского и фашистского режимов, подчинивших себе сознание народов. Писателя интересовало не только — и не столько — бессилие жертв, но идеологи и исполнители преступлений.

Литтелл нарисовал широкую картину первых месяцев войны на территории Советского Союза. Он показал, насколько непрочной на оккупированных землях была советская власть. Но на страницах о Сталинграде, где в 1943 году была разгромлена 6-я германская армия, он отметил и преданность русских родине, и ужас голода, доведшего в “котле” и русских и немцев до людоедства. С той же поразительной и убеждающей точностью он представил последние дни разрушенного Берлина. Но все это не документальные свидетельства — это художественный текст.

Книга Литтелла не производила бы столь сильного впечатления, если бы история не была пропущена через психологию главного персонажа. На этом персонаже и стоит остановиться особо.

В центре романа не скрывающийся в лесу испуганный наступающими русскими молоденький офицер вермахта (таков герой Грасса из книги воспоминаний “Луковица памяти”,1980 — немецкая критика упрекала автора, что он скрывал этот факт своей биографии). Герою Литтелла тоже, как постепенно оказывается, есть что скрывать. Но это сокрытое относится не только к событиям истории.

В центре романа, что редко бывало в послевоенной немецкой литературе, персонаж не только наблюдавший, но и участвовавший в уничтожении евреев в Бабьем Яру, участник или свидетель и многих других преступлений рейха. Он же, однако — и это странным образом увязывается в его натуре, — жалеет еврейскую девочку, которую, взявши за руку, ведет к палачу со словами: “Будьте к ней добры…”

Если роман Джонатана Литтелла можно считать выдающимся произведением, то именно благодаря этому. Автор не шаржирует, не ставит мысленно слово “герой” в кавычки. Перед читателем человек. Но это человек, оправдывающий необходимость уничтожения сотен тысяч людей.

Кто же он такой? Что с ним сталось? И каково отношение к нему автора?

На обсуждениях романа в присутствии писателя и в прессе неоднократно поднимался именно этот вопрос[2]. Необычным у Литтелла в контексте немецкой послевоенной литературы было уже само избрание главным лицом романа видного нациста, рассказывающего о себе. Но еще важнее другое: интонированы ли автором слова главного персонажа или они отпущены на свободу? Как осуществляются отношения героя и автора? Слышатся ли, хотя бы интонационно, возражения автора, когда герой рассуждает, например, об уничтожении евреев в Житомире: “Если бы не крики, то все казалось относительно спокойным и упорядоченным”.

В замысел книги входит намеренная неопределенность отношений автора и героя.

“Люди-братья, позвольте рассказать вам, как все было”, — таким обращением Макса Ауэ, спасшегося после разгрома фашизма во Франции, начинается книга. Следует возражение: “Мы тебе не братья”. Но всей логикой книги автор доказывает, что “братьев” много.

В книге Литтелла Макс Ауэ отличается известной широтой: он открыт природе, музыке, литературе (между делом читает Стендаля). Чаще он не участник убийств, а наблюдатель. В национал-социализме он видит “высшее”: “им овладела страсть к абсолюту”. И рассуждает о сходстве двух авторитарных режимов: “Для русских, как и для нас, человек не стоил ничего. Нация, государство стали всем, в этом смысле мы стали отражением друг друга”. Или, иначе говоря: у вас народ, у нас раса. Он — “интеллигент”. Но евреи и поляки “должны подвергнуться сильному демографическому сокращению”.

В послесловии С. Зенкина к русскому изданию приводятся слова автора о роли героя в романе — “мой сканер”. Не авторский глаз, а свидетельства Ауэ представляют картину войны, а в конце — картину последних дней Берлина: остовы разрушенных зданий, потоки беженцев, трупы повешенных на деревьях и фонарях. Отчаявшееся население сохраняет еще, однако, веру в фюрера, а дети продолжают играть в войну. Натянутый лозунг напомнит русскому читателю советскую формулу “Спасибо за все нашему фюреру. Др. Геббельс”.

С самим фюрером представленный к награде Макс Ауэ встречается единственный раз в конце романа. Он видит бессильного человека. Таким он представал и в документальном фильме М. Ромма “Обыкновенный фашизм”: жалкий Гитлер перед шеренгой мальчиков, отправляемых на фронт. В книге Литтелла фюрер, вручая ордена, медленно приближается к доктору Ауэ. Но следует взрыв: “Я наклонился и укусил фюрера сильно, до крови в его нос-картошку”.

Документальность по воле автора взрывается гротеском. Укушенный нос не первый раз в этой книге напоминает о русской литературе (вознесшийся Нос в рассказе Гоголя; Ставрогин, “оттаскавший за нос” некоего человека в “Бесах” Достоевского). Литтелл, несомненно, помнил об этих образах.

Предваряя свои мемуары, Ауэ замечает, что этот эпизод не упоминается ни в одной истории войны. Но в романе это не сон и не выдумка. Все идет к концу. Для автора важно сжать это “все” в эпизоде, непредвиденном и немыслимом, — внезапном порыве верноподданного “натянуть нос” Гитлеру. Что это было? Сдвиг сознания? Или вдруг проснувшаяся ненависть? Текст романа допускает оба предположения. Сам Ауэ в дальнейшем повествовании не вспоминает о случившемся. Следуют арест, бегство из-под развалин тюрьмы и по-своему не менее гротескная сцена в зоологическом саду, где в клетке сидит мертвый самец гориллы со штыком в груди. Происходит быстрая смена кадров: Ауэ убивает весьма расположенного к нему друга Томаса. Но до этого — не в первый раз в этой книге — появляется один из двух почти что мифических судейских чиновников, преследовавших Ауэ за совершенное им убийство матери и отчима. Так представлена в этом романе тема судьбы и мстительниц — эриней, иначе Благоволительниц.

А если рассматривать такой конец в художественном аспекте, то это тема переступания границы как акта, неуничтожимого не только в памяти, но и постоянно отзывающегося повторами и подобиями в судьбе человека. Кто раз преступил…

Для смысла романа важна формула Ницше: “Человеческое, слишком человеческое”. В романе Литтелла это звучит по-другому: “Нет бесчеловечного, только человеческое”. Ведь события истории, напоминает автор, совершаются при участии людей, людского множества.

Тут приходится снова задуматься о некоторых особенностях сюжета.

Зачем автору не такая уж редкая сексуальная извращенность героя? Почему то и дело воскресает на его страницах убийство матери и отчима, от которого герой открещивается почти до конца романа? Дело тут не столько в нем и его свойствах. Сам писатель, как когда-то Брехт, подозрителен к “доброму человеку”. Об офицерах, окружавших “уютного” Эйхмана, он написал: “В большинстве своем это были миролюбивые, добропорядочные граждане, выполнявшие свой долг, с гордостью и радостью носившие форму СС, но робкие, не способные проявлять инициативу, всегда с сомнением рассуждавшие “да… но”…

В этом пассаже слышен не только голос Ауэ — это и доведенная до крайности мысль автора. Ведь события истории, напоминает он, совершаются при участии как будто нейтрального множества — “братьев” много.