Рассказ. Перевод с чешского и послесловие Нины Шульгиной
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2013
Перевод Нина Шульгина
Мистификатор как персонаж #
Иржи Кратохвил
Смерть царя Кандавла
Рассказ
Перевод с чешского и послесловие Нины Шульгиной
От переводчика
Возможно,
кому-то из читателей дата в конце рассказа покажется малозначимой, касающейся
лишь частного случая в судьбе повествователя. Однако для Иржи Кратохвила, как и
для многих его соотечественников, эта дата стала роковой, разделившей жизнь на
“до” и “после”. В ночь с 21 на 22 августа 1968 года в Чехословакию были введены
войска Восточного блока, и на долгое двадцатилетие в стране установился режим,
мягко названный “нормализацией”. Как обычно, в основном пострадала
интеллигенция, прежде всего творческая. Это “вражье племя”, виновное во всех
вольностях Пражской весны, отправили на перевоспитание — на заводы, в кочегарки,
в сельские кооперативы. Писателям пришлось особенно лихо: одни эмигрировали
(Кундера, Шкворецкий, Мнячко), другие угодили за решетку (Вацлав Гавел), а на
кое-кого был наложен запрет на профессию. Иржи Кратохвил, успевший в “золотые
шестидесятые” войти в большую литературу своими рассказами, тоже был зачислен в
разряд запрещенных авторов. Зарабатывая на хлеб рабочим на заводе, кочегаром в
котельной, сторожем на птицеферме, он, однако, продолжал публиковаться в
самиздатовских и эмигрантских журналах, каких в ту пору было множество.
Возможно, именно тогда он и пристрастился к мистификации, как к литературному
жанру.
Из нашей
переписки:
Как-то я задумал сыграть шутку с
официальной литературой, то есть попробовать то, что очаровывало меня с давних
пор: мистификационная игра. Моя добрая знакомая Вера Кипрова предоставила мне свое имя, и я в конце 70-х
опубликовал в журналах “Младу свет”, “Ровност” и “Свет праце” несколько
стишков с определенным умыслом: ввести в официоз лирику “экзальтированной
барышни, раздираемой любовными страстями”… Это была “девичья любовная
поэзия”, а точнее пародия на нее… Так что в “Смерти царя Кандавла”
я использовал собственный опыт…
И другой
пример из нашей переписки:
К моему роману “Обещание” (2009)
можно было дать подзаголовок “Дань уважения Владимиру Набокову”. Набоков — мой
любимый автор, и в романе он присутствует своими письмами к чешскому
архитектору Модрачеку, чьи поступки, продиктованные
его желанием мстить, навеяны рассказом русского классика “Здесь говорят
по-русски”… В письмах Набокова все упоминания о матери, жене, сыне с
фактической стороны абсолютно достоверны. Как известно, его мать умерла в Праге
и была привязана к ней столь же сильно, как и к Петрограду. Хотя эти письма —
чистая мистификация, я уверен, что они понравились бы Набокову, ибо
мистификация — одно из тех литературных чудес, которые он безмерно любил. И
если Вы не раскроете этой мистификации и письма Набокова представите русскому
читателю, как подлинные, — я думаю, это совпало бы с его намерениями…
Тут,
пожалуй, уместно представить одну шутливую мистификацию Кратохвила и показать,
как он работает с этим жанром. Читатели журнала, вероятно, знакомы с
творчеством Милана Кундеры, чьи самые значительные романы (“Невыносимая
легкость бытия”, “Шутка”, “Бессмертие”) c 1990 года печатались в журнале
целиком, а остальные — в отрывках. Издательство “Азбука” в прошлом году
выпустило четырехтомное Собрание сочинений Кундеры, куда вошли все десять его
романов. А вот одиннадцатый роман Кундеры уже написал его друг и большой
почитатель Иржи Кратохвил в жанре дружеской пародии или, можно сказать,
иронической мистификации, которая немало позабавила живого классика.
Иржи Кратохвил
Одиннадцатый роман Кундеры
В те дни, когда в Праге решался вопрос о присуждении Милану Кундере Государственной премии, в Париже он начал работать над своим одиннадцатым романом (если, конечно, книгу вариаций “Смешные любови” считать романом). Возможно, он лишь приступал к его написанию или уже заканчивал его, а возможно, всего лишь обдумывал его замысел.
Пожалуй,
ничего более конкретного сказать мы не можем. Перед нами закрытая дверь, в
которую войти нельзя. Но так ли это? Существует ведь некая известная нам ДНК
кундеровских романов, или, иначе говоря, их константы. А поскольку к этим константам
относится и его особая склонность к литературной игре и мистификации, мы
все-таки осмеливаемся нажать ручку двери и войти в нее.
Но каковы константы романов Кундеры? Прежде всего, это экзистенциальные темы, с которыми работает писатель, или как говорит он сам: “Роман — это медитация о человеческом существовании посредством вымышленных образов”. Так, например, целомудрие — центральная экзистенциальная тема романа “Бессмертие”, сострадание — экзистенциальная тема романа “Невыносимая легкость бытия”, жалость — экзистенциальная тема “Книги смеха и забвения”, хрупкость человеческой идентичности — тема романа “Подлинность” и так далее. Его три “французских” романа тоже носят абстрактные названия, выражающие их экзистенциальные темы: “Неспешность”, “Подлинность”, “Неведение”. И потому одиннадцатый роман Кундеры в нашей литературной игре мы назовем “Память”. Ведь память — одна из самых универсальных экзистенциальных тем.
А что еще объединяет романы Кундеры? Они все пропитаны особого рода меланхолией. Подзаголовок первой тетради “Смешных любовей” в первом издании — “Три меланхолических анекдота”. В “Бессмертии”, последнем написанном по-чешски романе, шестая глава (“Циферблат”) не что иное, как развернутая штудия эротической меланхолии. Его “французские” романы — три различно мотивированные меланхолические истории. Кроме того, все его романы пронизаны повествовательными эссе, разрабатывающими их основную экзистенциальную тему. А композиция его романов всегда строится в форме того или иного музыкального сочинения.
Итак, одиннадцатый роман Кундеры будет, конечно, меланхолическим гротеском, и его повествовательное эссе двинется по лабиринту Памяти к поджидающему Минотавру Забвения и Беспамятства. И композиция, конечно, будет вдохновлена одним из сочинений Яноша Яначека.
Подавляющее число романов Кундеры начинается дорогой. Людвик Ян в романе “Шутка” отправляется исполнить свою миссию в маленький моравский городок. Писатель со своей женой Верой в “Неспешности” приезжают в замок-отель. Тереза в “Невыносимой легкости бытия” едет к Томашу в Прагу. Роман “Неведение” начинается с возвращения Ирены на родину из эмиграции. В начале “Книги смеха и забвения” Мирек гонит в автосервис, преследуемый соглядатаями-гебистами.
А как кончается большинство романов Кундеры? Сном. Или засыпанием, или ночным бдением. Томаш с Терезой на последней странице романа отправляются в свой гостиничный номер. Читатель уже знает, чем закончится их история, но здесь, на последней странице, еще царит тихая ночь, и лишь большая ночная бабочка в номере навевает грусть и меланхолию. Жан-Марк и Шанталь в “Подлинности” отходят ко сну, и ночная лампа, отгоняя от любовников призраки утраты их индивидуальности, горит всю ночь. И будет гореть все последующие. Так же как и ласковый свет авторской лампы в беседке, выстроенной в предпоследней главе романа “Жизнь не здесь”. И в “Неведении” Йозеф покидает Ирену, спящую после их любовной схватки в гостинице.
Все это константы большинства романов Кундеры, от которых мы можем отталкиваться в нашей литературной игре. К сожалению, мы не способны воспроизвести спонтанную изменчивость его историй — она подвластна только автору. Нам придется довольствоваться лишь постоянством его начал и концов. Но что происходит между приездом и засыпанием в гостиничном номере? Это длинная романная история, которая, увы, не доступна для нашего короткого этюда. Мы можем написать лишь две первые и две последние фразы романа “Память”.
Его первые две фразы: “Люция вышла на одну остановку раньше и направилась к шоссе, чтобы последний отрезок пути проехать на автобусе. Для этого у нее были свои резоны”.
И его последние две фразы: “В номере отеля ▒Jenewain’ он стряхнул на ладонь таблетку рогипнола. Но потом решил всю ночь бодрствовать и охранять сон Люции”.
Однако, возможно, мы ошибаемся: Милан Кундера пока и не помышляет о своем одиннадцатом романе. Тогда для него это будет просто подарком по случаю присуждения ему Государственной премии за роман “Невыносимая легкость бытия”. Вполне достаточно, если эти четыре фразы романа “Память” он переведет на французский язык и пространство между ними заполнит какой-нибудь интересной историей.
Иржи Кратохвил — одна из самых значительных фигур современной чешской литературы, автор множества романов и рассказов, изданных уже после “бархатной революции” 1989 года на родине, а в переводах — во многих странах Европы, в США, Турции и Египте. И неувядаемая тяга к мистификации живет в особой постмодернистской стилистике большинства его произведений.