Роман. Перевод с немецкого Ирины Алексеевой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2013
Герхард Майер [Gerhard Maier; 1917-2008] родился в Нидербиппе, на северо-востоке кантона Берн, и провел там почти всю свою жизнь. В молодости мечтал стать архитектором и учился в Бургдорфе высотному строительству, однако эти мечты так и не сбылись. В 1938 году Майер устроился дизайнером на нидербиппскую фабрику по производству лампочек и проработал там тридцать три года. Писать начал еще во время учебы, однако всерьез обратился к литературному творчеству лишь в 1957 году, когда лечился от туберкулеза и был вынужден жить в санатории. В 1964 году вышла первая книга его стихов. За ней последовали другие публикации. В 1971 году Майер ушел с фабрики и целиком посвятил себя литературе. Широкая публика узнала о Майере, когда в 1979 году Петер Хандке отдал ему половину врученной ему премии Кафки. Несмотря на растущую популярность и внимание со стороны литературной общественности, Майер продолжал жить в Нидербиппе довольно замкнутой жизнью. В 1997 году большим ударом для него стала смерть жены, с которой они прожили шестьдесят лет и воспитали троих детей.
Роман “Бородино” [“Borodino”, 1982] — вторая часть амрайнской тетралогии Майера “Баур и Биндшедлер” [“Baur und Bindschädler”], в которую также вошли книги “Остров мертвых” [“Toteninsel”], “Баллада о снеге” [“Ballade vom Schneen”] и “Страна ветров” [“Land der Winde”]. В 2007 году издательство “Зуркамп” переиздало тетралогию отдельной книгой и в настоящее время имя Майера на слуху у интеллектуалов немецкоязычного пространства. Нередко его сравнивают с Робертом Вальзером. И действительно, стиль Майера отличается возвышенной швейцарской одухотворенностью, чуждой суетным устремлениям. В потоке сознания смешиваются жизнь и классическая литература, насущные заботы и размышления о вечном. Немецкий литературный критик Петер Хамм однажды назвал Майера “самым известным незнакомцем немецкоязычной литературы”. Тем приятнее, что и у русского читателя наконец появилась возможность с ним познакомиться.
Перевод выполнен по изданию “Borodino” [Suhrkamp, 2007].
Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, — то уничтожится возможность жизни.
Лев Толстой Война и мир[1]
“Я не хотел отвечать, Биндшедлер. Потом пришло повторное приглашение. Речь шла о юбилейной встрече. Мобилизовали нас как раз сорок лет назад. Многих и в живых-то уже нет. А встретимся еще раз, годика через три, допустим, так еще меньше останется…” — сказал Баур, шагнул к окну, вернулся к камину, опять к окну, заметил паутинку на ветке форзиции, вновь встал у камина.
“Значит, надо встрепенуться, надо включиться в процесс, освободить 11 ноября, оценить возможность поддержать отношения с друзьями, обменяться воспоминаниями.
И ровно в тот день, Биндшедлер, то есть именно когда была встреча, небо прояснилось. Установился восточный ветер, чем-то вроде запаха истории повеяло над местностью, и понеслись звуки труб, правда, неслышные. Настал ясный день”, — сказал Баур. Он притулился к керамической облицовке камина, которая спереди, над топкой, образовывала каминную полку, где стояли три фарфоровые подставки, в двух торчали огарки свечей, в средней свеча полностью догорела.
Солнечные пятна на персидском ковре тем временем слегка побледнели.
“11 ноября я довольно рано прибыл в гарнизонный город. Стал слоняться вокруг техникума (ты же в курсе, я там высотному строительству обучался). К круглому фонтану отправился, к тому, который позади Липовой рощи. Погрузился взглядом в окно гимназии по эту сторону рощи, в котором, как нарочно, отражалось небо. Напомнил себе, что за таким же точно окном наверняка то и дело декламируют стихи, в том числе хрестоматийный стишок Гёте про розочку, и смотрят в глаза гимназистки, отражающие небо, небо над пустошью, где росла та самая розочка”, — сказал Баур, заложив руки за спину и уставившись в какую-то точку в глубине сада.
“А потом, Биндшедлер, я зашагал по направлению к Городскому дому — месту нашего заседания. Дойдя до него, я развернулся и вновь направился к техникуму. Не без труда разминулся с целым отрядом бывших. Пересек кампус Высшей технической школы. Пошел своим когда-то обычным маршрутом, когда на переменках гулял. Но обсерватории по пути уже не встретил. Приблизился к вилле торговца сырами. Перед нею встал надолго. Полностью погрузился в мир фонтанов, с трех сторон окруженных фигурами Серебряного века. Лестницу обрамляли каменные ангелы, и я переводил взгляд с одного на другого.
Подумал о как минимум пятидесяти летних курортных сезонах, которые эти ангелы здесь выдержали, не состарившись и даже поз своих не поменяв”, — сказал Баур, слегка скрестив ноги.
Я подумал о княжне Марье, о том месте из “Войны и мира” Толстого, где она решается отправиться в странствия. Потом перед глазами поплыли Праценские высоты, где князь Андрей Болконский (ее брат) лежал, истекающий кровью, сжимая древко знамени. И где он впервые в жизни обратил внимание на небо, на высоту, тишину, бесконечность небесного свода. Где он лежал, освободившись от страданий, желаний, надежд, открытый таинствам этого мира.
Я сидел нога на ногу. Смотрел через окно вдаль. Потом стал наблюдать за Бауром, который в данный момент ходил взад и вперед, то и дело посматривая за окно на ветку форзиции, которая вот-вот распустится.
“Когда я вернулся обратно к Городскому дому, Биндшедлер, туда как раз входила группа бывших. Я опознал только одного: Эрнст Шютц, ну помнишь, с которым мы еще вместе школу рекрутов заканчивали.
Поздоровались.
Я стал прикреплять юбилейный значок на воротник с левой стороны. Шютц мне помог. Кто-то протянул мне руку, представился, назвал меня по имени.
▒Да-да, привет, Шаад’, — сказал я с радостной улыбкой, а про себя подумал: как бедняга изменился!
Вошли в холл гостиницы. За столиком сидел Фриц Цуллигер, он раздавал пригласительные билеты — за деньги. Фурье стоял рядом с ним, наш любезный служака из третьего полка. Он постарел. Носил усы.
Стояли все вместе, одной толпой.
Привыкали к именам.
▒Фриц Хабеггер здесь?’ — спросил я. Мне сказали, что он уже внутри. И ротные пришли, и командиры взводов, вахтмейстеры, капралы, и майор Босхардт — тоже.
Пошли наверх в парадный зал. Столы были составлены в четыре ряда. Впереди — площадка для оркестра. На возвышении — стол в торце наших рядов, там сидели начальники. Третий взвод расположился за столами вдоль окон. Командир взвода Маттер пришел, вахтмейстер Эггер, Яун из стрелковых частей, который, казалось, пережил десятилетия, словно ангелы торговца сырами. С краю за столом обнаружил Фрица Хабеггера. Поздоровался. Подошел к нему. Положил ему руку на плечо. Сказал: ▒Фриц Хабеггер, стоит мне завести речь про действительную службу, как ты тут же приходишь на ум. Я говорю тогда, что вот тебя-то я бы без проблем всегда узнал, и ночью, и в лесу, и в любом другом месте, да на любом расстоянии, ей-богу. Всегда бы узнал тебя по бряканью котелка, по шагам или по кашлю. Да-да, ей-богу!!’
Хабеггер посмотрел на меня… Произнес: ▒Я тебя не знаю’.
Оркестр заиграл марш.
Фельдфебель Крэтли изображал бурную радость по поводу того, что собралось (последовало зову) так много бывших (168, по моим подсчетам). Он поприветствовал офицеров: капитана Ребера (теперь он — бригадир-полковник), капитана Амманна (теперь — подполковник), майора Босхардта (теперь он — полковник). Командир полка явился позже, высокий, худой, старый-престарый полковник Бахман, который когда-то принимал у нас присягу на пехотном полигоне. У него утром встреча была с однополчанами еще с Первой мировой”, — сказал Баур и принялся прохаживаться туда-сюда.
“Биндшедлер, прекратив обороняться, мы дни напролет отступали на запад, шли ночами. Вдали громыхала гроза. ▒Они стреляли из Толстой Берты (гигантская немецкая пушка времен Первой мировой войны)’, — сказал я.
Пулеметчик Зуттер расслышал что-то о ▒толстых’ ружьях. И с тех пор его легкий пулемет стали называть толстым”, — сказал Баур, прислонясь к камину.
Перед глазами у меня замаячили цепи гор, над которыми бушевала гроза. Я сказал Бауру, что у меня в памяти тоже запечатлелось то недоразумение во время ночного марша. И что пару лет назад я снова прошел весь тот маршрут.
“Итак, фельдфебель Крэтли выступил перед нами с приветственным обращением. Стали подавать еду: суп-лапшу с блинами, жаркое с картошкой, овощной салат. Лейтенант Маттер заказал красное вино. Ели. Чокались. Пили.
Биндшедлер, а для меня весь этот зал превратился в одну ледяную глыбу, в которую вмерзли лица, фигуры. Причем лед этот не казался местным, из наших ледников, это был лед русской тундры.
И с каждым взглядом, с каждым куском жаркого, с каждым глотком красного вина ледяная глыба подтаивала. Чем больше глотаешь картошки и мяса, тем отчетливее, тем живее, тем достовернее становятся люди за четырьмя столами.
Так что я лопал без остановки.
Таяние льда сопровождалось какими-то особенными звуками, какой-то свист воздуха, что ли, слышался, ветерка, гулявшего по каменоломням, где, бывало, упражняешься, занимаешься самоподготовкой, а от границы в это время доносится рокот орудий”, — сказал Баур, опять уставившись в какую-то одну точку за окном, закинув руки за спину. Солнечные пятна тем временем уже немного сдвинулись. “Биндшедлер, мне не хватало Вилли Бютикофера, дояра из Винигер-Берге. Йохана Лемана мне не хватало, смешливого батрака из Эмменталя. Пауля Шаада, изготовителя циферблатов из Верденбурга, — мне даже показалось было, что я с ним поздоровался, — не хватало тоже. И еще много кого”, — сказал Баур.
Я посмотрел в окно, за большой выгон, принадлежавший торговцу яйцами. Увидел, как Наполеон смотрит за Неман, в подзорную трубу, разумеется, используя пажа в качестве штатива. Утверждают, мол, Наполеон решил, что видит вдали русские степи, посреди которых и находится Москва. Какой-то уланский полковник, поляк, в безумном порыве воодушевления от присутствия Наполеона, ринулся со всем своим отрядом форсировать реку, и во время переправы сорок уланов из пятидесяти утонули вместе с лошадьми. Говорят, что Наполеон, не очень-то одобрив в целом этот показной героизм, позже наградил полковника орденом Почетного легиона — легиона, которым распоряжался лично. “Солнце сияло по-прежнему, хотя оно и было холодным, если можно так выразиться. Во время передышек, когда не надо было напрямую контактировать с ледяной глыбой (в которой происходили упомянутые изменения, сопровождаемые теми звуками), я смотрел в окно, где в поле моего зрения попадали, по крайней мере, три или четыре флага, висевших над улицей на натянутой веревке. Их трепал легкий восточный ветерок. Они были исполнены благородства и словно погружены в размышления, исторического толка, разумеется, — причем один из них, самый большой, флаг Швейцарской Конфедерации, вытягивался по ветру и реял почти горизонтально, потом опадал и начинал трепетать.
И я тогда подумал, слышь, Биндшедлер: ▒Вот они, флаги-то…’”
“Помнишь, как Болконский пошел со знаменем в руках навстречу французам (неважно, что знамя было не швейцарское), когда его земляки уже побежали от французов, и он практически остановил это бегство, бегство, которое разворачивалось прямо на глазах главнокомандующего Кутузова на Праценских высотах”, — произнес я, прерывая Баура. Я уже не сидел, закинув ногу на ногу, я оперся на руки, готовясь вскочить, но все же остался сидеть.
Баур улыбнулся, посмотрел прямо перед собой.
“Да! Стало быть, там, в том зале, мне суждено было наблюдать практически воскресение из мертвых, овеваемое воздухом каменоломен, а на улице развевались флаги, благородно паря над домами на летнем курортном ветру”, — промолвил Баур, снова скрестив ноги. Те самые ноги, которые, можно сказать, носили бравого пехотинца Баура вокруг всего света.
Баур подошел к окну, указал на ветки форзиции со словами: “Еще два-три дня, и они распустятся, я имею в виду — цветы. Я так рад, честно. Я люблю форзицию, она вся желтая такая. И знаешь, ветки, когда цветут, покачиваются так иногда, совсем как флаги”.
У меня перед глазами снова встал Неман, за которым громоздились башни облаков, словно кто-то ставил театральные декорации, ожидая выхода героического тенора.
“Да, Биндшедлер, и тут как раз прибыл председатель городского совета. Он попросил чашечку кофе, за счет города, разумеется. Фельдфебель Крэтли сказал, что дождевая вода стекала за воротник офицерам. И что тем не менее целая группа стрелков (Фриц Цуллигер, еще трое и он, Крэтли) стреляли так метко, что завоевали штандарты. И он специально съездил в Лис эти штандарты забрать, чтобы они украшали нашу сегодняшнюю встречу. Вот, вывесил их здесь, стрелковые штандарты. А борьба была нелегкая. Но как бы то ни было, они победили. И лицо Цуллигера сияло. А фельдфебель словно куском подавился.
Потом началось поминовение павших.
Фельдфебель Крэтли сказал, что шестьдесят пять наших товарищей (если я не ошибаюсь) оказались призваны в Великую армию усопших. Некоторые из них отправились туда еще во время действительной службы (кое-кто — по собственному почину, как тебе известно, Биндшедлер).
Он зачитывал погребальный список: …Шаад Пауль …Бютикофер Вилли …Леман Йохан (который вроде, говорят, повесился)…
По сигналу Крэтли сто шестьдесят восемь человек встали, чтобы почтить память умерших.
Издали зазвучало ▒Мы шли под грохот канонады…’ в исполнении трубача, которого Крэтли, по-видимому, укрыл где-то позади зала, в коридоре”, — сказал Баур, на ходу трижды хлопнув в ладоши, одарив меня улыбкой, которая затем исчезла с его лица.
“В четыре часа дня (по-моему, так) мемориальное заседание горной стрелковой роты было объявлено закрытым. В головах бродило вино. На улице еще светило солнце. Над улицами реяли флаги.
Я распрощался с товарищами из третьего взвода, с лейтенантом Маттером, впоследствии командиром полка; с капитаном Ребером, который позже стал бригадным офицером и, между прочим, выступил с докладом об обеспечении своевременной боеготовности, классный был доклад, кстати, если сравнивать с отдельными формулировочками фельдфебеля Крэтли, которые порой то в краску вгоняли, то в обморок — внутренне, конечно. Я попрощался и с Бахманом, этим длинным, худым, старым полковником. Упомянул к случаю, что когда пришел на встречу, то спрашивал, жив ли еще старина Бахман. Причем добавил тогда, что годика два назад вроде бы видел его издалека в Берне, но, правда, не поздоровался с ним. Офицер на входе заверил: нет-нет, Бахман давно умер.
Бахман разулыбался.
▒Вот вам мой приказ, — сказал он, — в следующий раз подойти и поздороваться. Тогда мы с вами выпьем вместе чашку кофе или бокал вина’.
А организаторов, Биндшедлер, я проигнорировал, включая того самого вахтмейстера, которой отправил нас обоих через ледник Алеч без страховочной веревки.
Я его недавно видел на рынке. Он продавал какой-то женщине ветку форзиции”.
(Далее см. бумажную версию.)