Новелла. Перевод Марии Аннинской
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2012
Перевод Мария Аннинская
Кристиан Либенс№
Вкус Маризы
Новелла
Перевод Марии Аннинской
Кристиан Либенс [Christian Libens; р. 1954]. Почему этот бельгийский писатель, поэт, журналист, автор более двадцати серьезных книг, книгоиздатель, специалист по Жоржу Сименону и достопримечательностям Льежа решил сочинить эротическую книгу, так и остается загадкой, хотя он и попытался объяснить это в своей статье, написанной специально для нашего номера. Публикуемая новелла взята из сборника “Крутая любовь” [“Amours crues”, 2009]; интересна она тем, что автор пытается соединить эротику с восприятием жизни и литературы.
Перевод новеллы
выполнен по изданию “C. Libens. Amours crues” [Luc
Pire, 2009].
Хозяйка булочной мадам Пиротен была самой дотошной наблюдательницей на всем привокзальном перекрестке. Не то чтобы ее боевой пост был удобней, чем у других торговок, — нет, бакалейщица и владелица хозяйственной лавки тоже располагались вполне удачно, но у булочницы был самый зоркий глаз во всем городке. Когда я входил в ее лавку, она мгновение скользила по мне рассеянным взглядом и тут же переводила его на прохожих, снующих по улице. Я робким голосом мямлил заученную фразу, и тогда она, с явной неохотой, все же отрывалась от созерцания улицы и давала мне то, за чем меня прислали.
Надо заметить, что в булочную я ходил ежедневно и никаких сюрпризов меня тут не ожидало. Следуя материнскому поручению, я неизменно покупал “хорошо пропеченный резаный хлеб”, к которому порой добавлялись эклер с шоколадом для меня и два слоеных пирожных с абрикосовой начинкой для родителей. Если против обыкновения я отваживался заглянуть к мадам Пиротен по собственной инициативе, то покупал исключительно жвачку за пятьдесят сантимов. Только эти тонкие, розовые, душистые пластинки и могли сподвигнуть меня переступить порог булочной и заговорить с хозяйкой.
Когда же мы являлись в булочную с дедом Пьером, мадам Пиротен превращалась в самою любезность. Они с моим дедом были ровесники и всегда находили, что обсудить: мало ли всяких взрослых историй? Я пользовался этим, чтобы сквозь раздвигающиеся стекла витрины насмотреться вдоволь на банки с разноцветными конфетами. Обожавший сладости дед Пьер, как правило, заканчивал беседу тем, что к обычному списку покупок добавлял сто граммов кофейной карамели “мокатин”, которую мы потом вместе съедали, ожидая, когда промчится мимо Кёльнский экспресс, и соревновались, кто первым увидит длинный красный нос локомотива?
Но эти редкие “сладкие моменты” так и не примирили меня с мадам Пиротен и не притупили то ощущение неприкаянности, которое порождал во мне ее равнодушный, невидящий взгляд. Возможно, я просто-напросто обижался, что она не воспринимает меня всерьез.
Не эти ли мелочи, пережитые в детстве, определяют в дальнейшем наши вкусы? Вот месье Борн, к примеру, мясник с заячьей губой, что держал лавку как раз напротив булочной, встречал меня всегда широкой улыбкой всех трех губ, после чего своими красными холодными пальцами, предварительно обтерев их о заляпанный бурыми пятнами фартук, подцеплял кругляшок кровяной колбасы, или ломтик паштета с чесноком, или кусочек салями и предлагал мне.
Булочница или мясник? Сладкое или соленое? Сознавал ли я тогда, что выбираю, к какому лагерю примкнуть?
* * *
С
одним и тем же изумлением он задает себе вопросы по поводу человека, дерева,
цветка или кружки свежей воды. Каждый день Зорба
видит все будто впервые.
Вчера
мы сидели около хибары. Выпив стакан вина, он повернулся ко мне с тревогой:
—
Что это за красная вода такая, хозяин? От старого корешка тянутся ветки, на их
концах висят какие-то кислые штуковины, потом проходит время, солнце их греет,
и они становятся сладкими, точно мед, и тогда их уже называют виноградом; потом
эти штуки топчут ногами, выжимают из них сок, разливают в бочки, где он без
посторонней помощи бродит; потом его достают на праздник святого Георгия… — и
оказывается, что это уже вино! Что за чудеса такие! И вот ты пьешь этот красный
сок, и душа твоя словно ширится, и не помещается уже в своей старой клетке, и
жаждет свершений, и бросает вызов Богу. Что все это такое, хозяин, ответь мне?
Я не отвечал. Слушая Зорбу, я чувствовал, как мир вновь обретает свою
первозданность.
Пьер, читавший вслух, смолк и посмотрел на Маризу. Она сидела, закрыв глаза, прислонясь виском к стеклу.
— Как я люблю твой голос, когда ты мне читаешь, — прошептала она.
Он положил открытого “Алексиса Зорбу”[1] на поднос текстом вниз, прямо на крошки, оставшиеся от завтрака, и выглянул в коридор.
— Буфетчик сейчас вернется. Хочешь еще чаю, малыш?
Произнося “малыш”, он щурится, глаза его смеются. “Глаза ласкового медведя”, — говорит она.
Мариза выпрямляется, упирается в спинку дивана и потягивается, сплетя пальцы и вывернув ладони наружу.
— Ну, коль скоро нет вина, как у этого Зорбы, можно и чай.
Она поворачивается к Пьеру, строит гримасу, смотрит на него с выражением маленькой девочки…
Когда в начале прошлого лета они встретились на книжной ярмарке в Лотарингии, то сразу обожгли друг друга глазами. Она сопровождала иностранную делегацию; он подписывал свой последний роман. С того момента они дышали в унисон.
Вернулся буфетчик, налил чаю, предложил булочки. Пьер купил круасан.
Мариза взяла его за руку.
— Ты опять хочешь есть? Это скорость поезда возбуждает у тебя аппетит?
Пьер улыбнулся глазами, губами.
— Нет, малыш, просто хотел узнать…
Он взял круасан двумя пальцами и протянул его Маризе. Круасан оказался пересушенным, кончики у него были твердые.
Пьер настойчиво заглянул в зрачки Маризе и прошептал:
— Подари мне твой вкус. Сейчас. Твой вкус вместе с этим круасаном…
Она внимательно посмотрела на Пьера, приоткрыв губы, будто задыхаясь. Затем взяла круасан левой рукой, а правую запустила себе под юбку. Раздвинула голые колени, отогнула складки ткани. Красные воланы затрепетали. Круасан исчез.
Двумя руками она притянула к себе Пьера, шепнула:
— Поцелуй меня… Вдохни в меня всего себя!
Проходили минуты. В окне мелькали пейзажи, распахивался горизонт.
Мариза извлекла из-под юбки круасан и коснулась им губ Пьера. Пьер взял в рот ставший блестящим и мягким кончик.
Их глаза снова нашли и обожгли друг друга
— И какой же у него вкус? Сладкий или соленый?
— Вкус жизни, радость моя.
О,
как ты прекрасна, Любовь!
Ты
чудо! Ты — дочь наслаждений.
Твой
стан это пальма влечений,
А
груди, а взгляд твой, а бровь…
На
пальму же я заберусь,
Чтоб
видеть, как вьется лоза!
Дыханье…
свежей, чем гроза!
За гроздья плодов ухвачусь![2]
№ ї Luc Pire, 2009
ї Мария Аннинская. Перевод, 2012
Журнал выражает благодарность Кристиану Либенсу за бесплатно предоставленные права на публикацию его текстов, а также за любезную помощь в подборке материала.
[1]
Самый известный роман классика греческой
литературы и философа Никоса Казандзакиса
(1883-1957), экранизированный в
[2]
Книга Песни Песней Соломона. 7:8, 9. (Прим. перев.)