Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2012
Письма из-за рубежа#
Александр Ливергант
Почетные гости
“Швейцария — почетный гость книжной
выставки ▒Нон-фикшн’ 2013 года”, — торжественно объявили нам благую весть наши
хозяева — сотрудники известного швейцарского фонда “Прогельвеция”,
что в переводе с латыни на русский означает “На пользу Швейцарии”. До декабря
2013 года еще далеко, пока же “почетными гостями” “Прогельвеции”
стали мы. Мы — это двенадцать московско-петербургских издателей, готовых — не
без поддержки “На пользу Швейцарии” — издавать современных швейцарских авторов
в переводе с немецкого, французского, итальянского и даже с экзотического
ретороманского. Подвизается на этой “ниве” и “Иностранная литература”. У
журнала на швейцарском поприще немало заслуг: два специальных номера,
посвященных современной швейцарской литературе, “Литературный гид” о
швейцарском Кафке — Роберте Вальзере, а еще — немалое
число швейцарских публикаций, щедро рассыпанных по нашим “регулярным” номерам.
О том, что Швейцария будет почетным гостем “Нон-фикшн” в 2013 году, мы узнали сразу по прибытии, 1 июля. А гораздо раньше, еще в Москве, пришел по электронной почте тревожный сигнал, разосланный всем двенадцати издательским апостолам чудесной Александрой фон Аркс, сотрудницей отдела литературы и общества “Прогельвеции”, не сводившей с нас глаз и водившей через улицу по “зебре”, как детсадовцев. “В аэропорту не берите такси!” — предупреждала Александра. Мы, конечно же, не послушались: не ехать же из аэропорта на трамвае! И, конечно же, просчитались, а вернее, недосчитались некоторого числа швейцарских франков — впрочем, возмещенных. Зато сразу же, еще в самолете, начали наслаждаться фирменными швейцарскими видами; трудно, право же, согласиться с князем Львом Николаевичем Мышкиным, признававшимся после возвращения из Швейцарии, что ему “всегда тяжело и беспокойно смотреть на такую природу в первый раз”. Вовсе нет — и не тяжело, и не беспокойно. Куда беспокойнее было сначала следить за неумолимо бегущими цифрами на счетчике таксиста, а потом — прикидывать, как бы совместить несовместимое: встречу с гостеприимными хозяевами, возглавляемыми безупречной во всех отношениях Ангеликой Салвисберг, и другую встречу, футбольную, — Испании и Италии в финале польско-украинского чемпионата Европы.
Первая встреча, как ей и полагалось, была светски-ресторанной, а вот вторая, в “Литературном доме” Цюриха, где в начале прошлого века — очень возможно, сидя за соседними столами, — изучали европейские газеты подслеповатый мэтр европейского модернизма Джеймс Джойс и остроглазый “мэтр” русской революции Владимир Ульянов (Ленин), — уже вполне деловой. До 1897 года в “Литературный дом” женщины не допускались (как не допускались они и до выборов еще три четверти века), зато теперь здесь женское царство. К Ангелике Салвисберг и Александре, переводившей дух: довела, слава Богу, свою неуправляемую паству от дверей отеля до дверей офиса “Прогельвеции”, присоединилась энергичная директриса “Литературхауса” со своими не менее энергичными сотрудницами. Экскурсия по “Литдому” была короткой, но информативной и впечатляющей: здесь к вашим услугам любой журнал и газета за любой год, плюс справочные издания, плюс компьютеры, плюс несказанный уют, плюс мертвая тишина, со времен Джойса-Ленина ненарушимая.
Впечатляющими были и выступления обозревателя авторитетной “Нойе цюрихер цайтунг” Мартина Цингга и президента Ассоциации швейцарских немецкоязычных писателей и книгопродавцев Дани Ландолфа. Впечатляющими по числу фактов, проблем, парадоксов, литературных и не литературных курьезов. Имеют курьезы место, оказывается, и в Швейцарии, что, впрочем, вообще свойственно стране консервативной, почитающей традиции; Швейцария же страна суперконсервативная — Англия отдыхает.
В первые два дня нашего пребывания в Цюрихе мы узнали про Швейцарию и швейцарскую литературу больше, чем за всю предыдущую жизнь.
Оказывается, швейцарцы имеют обыкновение сначала надолго забывать своих классиков, зато потом до скончания века их превозносят; так было с Робертом Вальзером и с Готфридом Келлером. Оказывается, славная, хотя, признаться, и несколько утомительная, традиция литературных чтений родилась не где-нибудь, а в Швейцарии. “Устная литература” здесь не менее почетна, чем в Германии или у нас “устная история” — “oral history” по-нашему. Оказывается, Швейцария — страна эмиграции; тоже ведь парадокс: официально обездоленных из стран третьего мира и Центральной Европы не принимает, а те все равно “понаехали”; попробуй-ка высели, поэтому “конфронтация двух культур” едва ли не самая животрепещущая тема местной литературы. Оказывается, знакомство с современной русской литературой привычным триумвиратом “Толстой-Достоевский-Чехов” не ограничивается; знают здесь и Бунина с Гончаровым (только что вышел новый, прямо из печки, перевод “Обломова”) и Викторию Токареву, и здешнего кумира Михаила Шишкина. Ну и, естественно, Б. Акунина: Фандорин красуется на прилавках книжных лавок и с “n” на конце — на немецком севере, и с “ne” — на французском юге. Кстати, о немецком севере и французском юге. Немецкоязычная Швейцария ориентируется на немецкий книжный рынок примерно так же, как англоязычный рынок Канады — на США; немецкоязычным авторам и издателям на книжном рынке Германии живется куда вольготнее, чем франкоязычным — во Франции; французская фанаберия дает себя знать и в издательском бизнесе тоже.
В отличие от Цингга, Дани Ландолф говорил с нами главным образом на языке цифр и тоже преподнес немало сюрпризов. Оказывается, франкоязычный книжный рынок занимает всего-то 25 % книжного рынка страны, а немецкоязычный — целых 65. Всеобщее же число, как выражаются профессионалы, “титулов” впечатляет не слишком — 8200 в год. Оказывается, швейцарский книжный рынок составляет лишь 5 % немецкого. Зато число книжных магазинов (и каких! От витрины не отойдешь) больше пятисот — и это только на немецком севере страны, где проживает чуть больше шести миллионов. Оказывается, треть всех швейцарских издательств пользуется услугами всего одного (!), от силы двух-трех, человека (что, кстати сказать, верное свидетельство негромкого, но надежного, устойчивого книгоиздательского процесса). Настоящей, вроде нашего “ЭКСМО” (где ты теперь, “АСТ”?), акулой книжного бизнеса является, по существу, только цюрихский “Диоген”. У “Диогена” и немалый книгоиздательский стаж (60 лет), и солидные, не в пример большинству других издательств, тиражи, и патологическая тяга к белым обложкам, и не менее патологическая — к нашему соотечественнику Андрею Куркову.
В высшей степени информативен был и франкоязычный коллега Дани Ландолфа президент издателей и книгопродавцев Женевы и Лозанны Жак Шерер. В отличие от Ландолфа, Шерер, человек рассудительный и обстоятельный, “ударился в историю”. Долго и небезынтересно рассказывал нам о кальвинистской реформе в Женеве, удачно совпавшей по времени с книгопечатанием. Превозносил друга Кокто и Апполинера, швейцарского классика Блеза Сандрара, который, кстати сказать, в 20-е годы путешествовал по России. Говорил о важности для французских кантонов таких книжных клубов, как “Гутенберг” или “Встреча”. Сообщил, что во французской Швейцарии, в отличие от Швейцарии немецкой, такого понятия, как роман, еще совсем недавно не было и в помине, как не было до конца 60-х годов издателей, подвизающихся на ниве художественной литературы. Жаловался, что швейцарцы не создают больших социальных полотен, что во французской Швейцарии издательский рынок очень мал: на полтора миллиона населения всего-то 2200 книг. Щедро сыпал, как и Ландолф, цифрами — всех и не упомнишь…
Не гнушалась цифрами и Ангелика. Из ее пространного сообщения мы вынесли, что “Прогельвеция” создана больше семидесяти лет назад, в 1939 году. Что годовой бюджет фонда 39 миллионов франков. Что работают в фонде 62 человека. Что ежегодно в фонд поступают 3000 заявок, из них 800 — литературных. Что в переводческом доме в Лорене двенадцать “посадочных мест” (кто был, говорят — рай на земле). Что… впрочем, читателю эта статистика наверняка несколько уже наскучила.
Чтобы завершить деловую часть очерка, скажем лишь, что наиболее частыми словами в выступлениях как работников фонда, так авторов и издателей, были “грант” и “субсидия”. Почти все швейцарские авторы, пишущие по-немецки и по-французски, по-итальянски и по-реторомански, практичные и не очень, талантливые и не очень — дети капитана “гранта”. Их лозунг такой же, как в свое время у Шкловского: зарабатывать не литературой, а на литературу. А поскольку заработать литературой нереально, а на литературу — очень даже, швейцарские авторы и издатели пребывают, как правило, в неплохом настроении. “Книжное дело в Швейцарии — дело вашего сердца”, — подытожил, расчувствовавшись, Томас Крамер, издатель и автор книг по изобразительному дизайну и архитектуре.
Радужное настроение было и у российских издателей, хотя большинство из нас, если честно, большой разницы в заработке литературой и на литературу не усматривают. Как говорится в старом анекдоте, “оба плохо”. В самом деле, отчего было нам не радоваться? Красивая, благополучная страна, спокойный, достойный, умиротворенный — особенно в сравнении со взбалмошной, истеричной Москвой — Цюрих. Небольшая, уютная, изящная (Франция рядом) Лозанна. Замечательный цюрихский музей живописи: и Ван-Гог тебе, и Мемлинг, и Мунк, и Ходдлер, и Арнольд Бёклин: хорош, оказывается, вовсе не только “Остров мертвых”. Замечательные, как уже говорилось, книжные магазины; особенно поражают воображение книги по искусству — полиграфическая техника и вкус в девяноста девяти случаев из ста безупречные. Гостеприимные хозяева, не знающие как и угодить. Не угодили, пожалуй, только один раз, когда в последний день нашего пребывания отрядили немолодого скорохода, который часа два таскал нас по “литературному Цюриху”. Ходил семимильными шагами, рассказывал мало и сбивчиво, зато, останавливаясь перед домами, где жил Готфрид Келлер (или Канетти, или Джойс, или Макс Фриш), доставал гроссбух и вычитывал оттуда длиннейшие цитаты “на тему”. За эти два часа швейцарская литература ближе нам не стала.
При перечислении цюрихских достоинств чуть не забыл про фрески Шагала в одной из церквей в центре города. С фресками, впрочем, получился некоторый конфуз. Мы увидели их с порога, в центральном нефе, и тут же бросились их разглядывать, не услышав торжественные аккорды органа, не обратив внимание, что церковь, и это в середине рабочего дня, полна, и прихожане все как один в черном. Сообразили же мы в чем дело, только когда служитель догнал нас и вежливо поинтересовался, кем мы приходимся покойному.
И вот здесь самое, по-моему, время перейти с ноты мажорной на минорную, а если конкретно — на кладбищенскую.
Жители больших городов имеют обыкновение преувеличивать время, которое требуется, чтобы добраться пешком из точки А в точку Б — каждодневное пользование машиной и общественным транспортом, отсутствие привычки ходить сказываются. Вот и “девушка-на-ресепшн” в нашем небольшом уютном цюрихском отеле, когда я задал ей вопрос, далеко ли от центра кладбище, где похоронен Джеймс Джойс, ткнула, сверившись с компьютером, в самый край городской карты и объявила: “Это далеко, час на трамвае”. Узнав же, что безумный постоялец намеревается добираться до кладбища пешком, окинула меня скорбно-недоверчивым взглядом и приговорила к трем часам быстрой ходьбы — “никак не меньше”.
В три часа я, конечно, не поверил — не до Братеева же мне идти, но к полутора психологически подготовился. И зря: несмотря на медленный шаг и частые остановки для подслеповатого, тревожного подглядыванья в карту, где возле главного городского погоста Зинфельд стояла размашистая галочка, на дорогу ушло минут сорок — “никак не больше”.
Не успел я преодолеть и половины самой длинной (и самой унылой) в Цюрихе Боденерштрассе, как карта велела свернуть на узенькую, на удивление симпатичную, улочку, которая плохо вязалась с угрюмым, бедноватым районом и называлась “Кипарисовая” — хотя ни одного кипариса на ней не было. Кипарисовая и привела меня к безбрежной усыпальнице, одинаково уютной и для мертвых, и для живых: издали, пока за деревьями не показались надгробия, Зинфельд смотрелся регулярным парком.
Не первой молодости, волоокая, крупная дама с меланхоличным взглядом (времена веселых шекспировских могильщиков давно позади), сидевшая в большой комнате с табличкой “Buero”, внимательно выслушала мой вопрос. Выслушала и смерила меня каким-то печальным взглядом (“Оставь надежду всяк сюда входящий”), который я объяснил дефектом своей немецкой речи. А между тем фразу: “Простите, вы не скажете, где здесь находится могила ирландского писателя Джеймса Джойса”, которой, понятное дело, не найти ни в одном туристическом справочнике, я неблизкой дорогой отшлифовал до немеркнущего блеска. Но мой далекий от безукоризненного немецкий на этот раз был ни при чем. И стало это ясно уже через несколько секунд, после того как волоокая владычица цюрихского некрополя, воззрившись в компьютер и нажав кнопку принтера, поведала мне горькую правду.
Ну, конечно же, такой насмешник, как Джойс, не мог и после смерти отказать себе в удовольствии поиздеваться над своим почитателем и переводчиком. Так вот, кладбищенский компьютер засвидетельствовал, что покоится классик вовсе не на главном городском погосте на западе Цюриха, а на небольшом кладбище Флунтерн, в противоположном конце города, неподалеку от знаменитого зоопарка и не слишком знаменитого университета. Дальше история повторилась: директриса Зинфельда, как и “девушка-на-ресепшн”, не поверила своим ушам: неужели и это расстояние я готов преодолеть zu Fuss? Искренне за мою психику испугавшись, она предприняла слабую попытку отговорить меня тем, что Флунтерн не только очень далеко, но и очень высоко, о чем недвусмысленно свидетельствовало название одной из ведущих туда улиц: Zürichbergstrasse — Улица Цюрихской горы.
Но тягаться немолодой, сердобольной швейцарке с упрямым, молодым (в душе) российским джойсоведом было, естественно, не по силам. И марафон продолжился. Избавлю читателя от описания медленного, но упорного восхождения на вершину Цюрихской горы. В конце концов, спустя еще пару часов, подъем был взят, и вспотевший альпинист с картой оставшегося далеко внизу Цюриха в одной руке и распечатанным на цветном принтере планом Флунтерна, в другой, приблизился, тяжело дыша, к “месту своего назначения”. Каковое, будь подъем чуть круче, мог бы стать местом назначения в самом прямом — и высшем — смысле слова.
Место назначения представляло собой самую обыкновенную, чтобы не сказать невзрачную, серую каменную плиту с выбитыми на ней именами Джеймса Джойса, его жены Норы Барнакл и Джорджа Джойса — и совершенно необыкновенный, во всяком случае, по кладбищенским меркам, стоявший чуть поодаль памятник писателю.
Ничего легкомысленнее нельзя было придумать. Джойс сидит — и даже не сидит, а как-то по-хлестаковски присел на скамеечку, развязно закинув ногу на ногу. В откинутой руке он не без кокетства, с некоторым, я бы сказал, вызовом держит раскрытую книгу — так модница держала бы зеркальце; зеркальце, но никак не источник знания. К губе автора “Улисса” приклеилась сигарета, на голове красовался чаплинский котелок, к ноге прислонилась чаплинская же тросточка. Издали и впрямь вылитый Чаплин, а не столп европейского модернизма. “Ну что? — казалось, обронил мне столп, затягиваясь сигареткой. — Здорово я тебя разыграл?”
Неподалеку от Джойса, собственно, в соседней могиле, покоится тоже писатель, нобелевский, в отличие от Джойса, лауреат Элиас Канетти, чей надгробный камень, как и памятник Джойсу, вид имеет довольно беззаботный — в основном из-за выбитой на нем размашистой, лихой, трудно читаемой (отчасти потому, что стертой) подписи великого австрийца.
И вот, стоя между видными литературными авторитетами эпохи, я вспомнил, как с год назад, находясь километрах в двухстах к юго-западу от Флунтерна, я остановился тоже перед памятником, и тоже писателю. Правда, стоял памятник не на кладбище, а на лужайке между затянутым мартовским туманом Женевским озером и солидным отелем начала века в стиле “модерн”. Тогда, как и теперь, меня поразила беспечная поза этого выплавленного из меди писателя. Поза — не лицо. Среди таких же, как и он, выставленных на лужайке медных скульптур, принадлежащих известным джазистам и поп-певцам (которых он, к слову, не жаловал — а кого он жаловал?), писатель этот смотрелся белой вороной. Медные головы Эллы Фицджералд и других мастеров джаза весело, беззаботно улыбались; в напряженном же, презрительно-задумчивом писательском лице, в повороте головы, в глазах, пытливо, неодобрительно взирающих на вас из-под очков, ровным счетом ничего беспечного не было.
Да, памятник Владимиру Набокову перед отелем “Монтрё Палас”, где он прожил последние восемнадцать лет, имеет с джойсовским немало общего. Набоков сидит, отвернувшись от джазистов, в расслабленной позе, залихватски, как и Джойс, закинув ногу на ногу. И не просто закинув, а свив ноги узлом — говорят, автор “Лолиты” и при жизни любил так сидеть, когда, раскачиваясь на стуле, играл в шахматы. Он и здесь, как и автор “Улисса” на цюрихском кладбище, словно раскачивается на стуле.
Вот и подумалось: два совершенно разных скульптора, с разницей в полвека, не сговариваясь, уловили в Джойсе и Набокове что-то очень важное. Важное и общее, сближающее этих великих литературных и национальных изгоев. И тот и другой сверх серьезно, можно даже сказать маниакально, относились к своему литературному поприщу, ощущали тяжкое бремя и ответственность гениальности. И насмешливо, несерьезно, словно бы свысока — к своей нелегкой изгнаннической судьбе. Ни тот ни другой никогда не жаловались на судьбу при жизни. Не жалуются, похоже, и после смерти.