Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2012
Писатель путешествует#
Александр Давыдов
Филипп Супо — путешественник без багажа
1925 — Португалия; 1926 — Италия; 1927 — Германия; 1928 — Италия; 1929 — США; 1930 — СССР; 1931 — США; 1932 — Англия, Германия, Чехословакия; 1933 — Испания; 1934 — Германия, Швеция; 1935 — Германия, Дания, Норвегия; 1936 — Чехословакия; 1938 — Тунис…
Вот сколько стран успел посетить Филипп Супо за десяток с небольшим лет, иные неоднократно. Он избрал динамичную профессию журналиста и оказался самым мобильным из поэтов-сюрреалистов, притом что некоторые из них отнюдь не были домоседами. Казалось, он упивается скоростями ХХ века. Это вовсе не путешественник былых времен, которым была свойственна сентиментальная созерцательность, скрупулезное освоенье неторопливо сменяющихся ландшафтов, разнообразно питающих душу. Новый век спрессовал пространство и время донельзя, но Супо были, видимо, недостаточны даже и новейшие скорости, в сравнение с недавним прошлым кажущиеся фантастическими. Судя по тому, как он досадливо отозвался о пространстве, времени и “средствах доставки”, которым приходится себя вверять путешественнику, он бы с удовольствием и вовсе их изничтожил, сделав перемещение мгновенным и словно бы нематериальным. Он писал в своей юношеской поэме “Вествего”:
Странный путешественник,
путешественник без багажа,
Я никогда не покидал Париж…
Супо был готов из путешествия вытравить собственно “путь”, шествовать по городам, поражаясь открывшейся ему их странностью. Возможность моментально перескочить из одного пространства в другое, физически оставаясь на прежнем месте, давал кинематограф — тогда современнейшее из всех искусств, к становлению которого Супо недаром испытывал острый интерес и был причастен как сценарист. Страны мелькали с истинно кинематографической резвостью. Таким образом, путевые приключения и передряги не скрадывали событийности города (одного, другого, третьего, десятого, двадцатого…), а протяженность пути не приуготовляла к встрече с ним, чтобы тем самым смягчить взаимостолкновение, удар.
Тут вовсе не торопливость, а будто бы воплощение эстетики сюрреализма, отвергавшего все предшествующее, самою литературу, стремящегося сквозь культурные контексты и штампы прорваться к реальности, воспринятой непосредственно, вне рассудка, притом обогатить ее грезой. Ведь французское “rêve” (сон, мечта) — одно из важнейших понятий этого течения или скорей даже образа жизни и способа видения. Перед Супо, шествующим налегке, ничем не снабженным, кроме чуткой души и зоркого глаза, города разверзались, как сновидения, приводя его в экстатический восторг. Еще надо учесть страстный урбанизм, свойственный европейскому авангарду. Но восторг Супо был столь велик, что требовал оды, жанра как раз не слишком современного, не характерного для поэзии авангарда. Вот, например, грандиозный и хищный образ Нью-Йорка:
Теперь назад нет пути
Только вперед куда тянет
магнитом
к твоему перезвону и зову
мы вступаем в этот храм
возведенный матерью спрутов
встреч этой хвори этой
горячке
которая зудит надвигается
и вот уже мы на пороге
надежды
отчаянной будто жажда
<…>
Нет ни этот победный закат
облаченный в пурпур
Ни этот разгром неизбежный в
битвах
Ни унынье прозвучавшее в
песне
лишь страх ползучий и
легкокрылый
который душит поднимается
ввысь разносится ветром
незримый
который нашептывает
этот страх непобедимый
неустранимый
Незнаемый
но твое прошлое его умеряет и
его подстрекает
о Нью-Йорк
который ждет и надеется
самая чудовищная катастрофа
на все времена
знак новой эры
и скончания света…
Ода Нью-Йорку
“Города, утратившие нашу любовь, мертвы”[1], — объявил он вместе с Бретоном в знаменитых “Магнитных полях” (1919-1920), тексте, обозначившем рождение сюрреализма. Не намеренно ли Супо так быстро менял города, не успевая разлюбить их?
В комнате задыхаются
Не так ли
Вперед, есть вокзал который
горланит…
Морская звезда
Он жадно заглатывал страну за страной, город за городом. Едва передохнул — и опять “вперед”, в дорогу. Перечисляя поездки Супо, мы остановились на Тунисе. Там ему действительно пришлось задержаться, еще и потому что, как причастный Сопротивлению, он был арестован петеновцами и полгода провел в тюрьме. Но дальше — по нарастающей, и география расширяется:
1942 — Алжир; 1943 —
США, Канада; 1944 — Мексика, Гватемала, Коста-Рика, Колумбия, Перу, Чили,
Аргентина, Бразилия, Тринидад; 1946 — Бельгия, Югославия, Греция; 1947 —
Мексика, Гондурас, Гаити, Никарагуа, Кюросао, Куба, Доминиканская Республика;
1948 — Швейцария, Египет, Ливан, Турция; 1949 — Сомали, Кения, Аден, Кипр,
Иордания, Ирак, Израиль, Иран, Саудовская Аравия, Сирия; 1950 — Камерун,
Экваториальная Африка, Эфиопия, Бельгийское Конго, Руанда-Урунди, Судан,
Мадагаскар, Ангола, Мозамбик…
Это пик, потом уже
спад. Видимо, все же сказывались годы. Однако и с годами восприятие городов не
притупилось. Разве что стало чуть сумрачней и лиричней. Вот ода 40-х:
Ни его почва щедро удобренная
кровью
ни его небеса замаранные
грязью враждебные
не смогли загубить
эту звезду брошенную наземь
где веет свободой и смертью
где нищета пресмыкается и
гордится
а прохожие окутаны золотой
дымкой
Меквикво[2]
Вокруг этого города
где люди зудят как мошкара
паясничают серые камни
и розы источают грусть
<…>
Меквикво
это вопль что я слышу в ответ
произнося твое имя
в котором ночи любви голосят
и вторят эхом
в котором безумствуют жизнь и
любовь
и этот миг когда понимаешь —
все кончено
что ты восстал будто призрак
Меквикво
и плывешь будто сны
будто каменный цветок по воде
цветок из багрового камня
кровавый цветок плывущий как
сны
исходя ароматом лунного
света…
Ода Мехико
А вот уже 70-е:
Как позабыть эту метаморфозу
Тулузу дневную и ночную
Надо было прислушиваться к
этому гулу
эху возгласов и окликов
словно внимаешь песням
напевам грядущего и былого
шаг за шагом будто вслепую
как неведомого взыскуя
нащупывать путь
направляемый сияньем
проспектов,
чтобы вновь приобщиться к
мистерии дня…
Ода Тулузе
Или еще, это самый конец 70-х:
Неужто смерть вас позабыла
город сумерек и пыла
воспоминанья там лишь
проблеск жизни
когда безмолвье кладбищ вас
подстерегает
на каждом повороте всякий миг
Там время убывает и надежда
коль можно потерять и свое
имя
в хитросплетенье лет…
Ода Венеции
Но чем все-таки объясняется столь невероятная подвижность Супо, его лихорадочное перебирание городов и весей? Не побегом ли от себя самого, как предполагали некоторые? Отклонив это подозрение, он объяснил свою страсть к перемене мест внятно и достоверно: “Путешествие — не бегство… Это лучшее средство сравнить себя и познать себя. Наблюдать различных людей, субъектов, которые не являются принадлежностью пейзажа, которых не воспринимаешь, когда уже с ними сроднился. Путешествуя, ощущаешь холод и жару, чувствуешь возбуждение и апатию, одиночество и толпу. Ты не защищен. Становишься уязвимым и наблюдательным…”
То есть путешествие для него способ разорвать тенета скудной, обыденной реальности, ее превзойти. Тогда действительно — к черту багаж, который все-таки средство защиты и осколок домашнего очага. Если было все же и ускользание, бегство, то от привычного, приевшегося в постоянном поиске возбуждающего, инакового. Заметим, что он ускользал и от личностей урбанистического масштаба, очень рано, уже в 1926 году, расставшись с кругом легендарных зачинателей европейского авангарда. А ведь Супо был одной из его ключевых фигур, одним из трех (вместе с Андре Бретоном и Луи Арагоном) основоположников сюрреализма и основателей журнала “Литтератюр”, формировавшего новую эстетику. Ну что ж, сюрреализм как раз и предписывал свободу. Выходит, что Супо оказался последовательней своих соратников, избавившись от “групповой дисциплины”, усилиями Бретона весьма жесткой, как только она стала его тяготить.
Обращу внимание, что Супо посетил и Советский Союз, сюрреалистичнейшее из всех государств, где наверняка он имел возможность наиболее остро ощутить и свою чуждость, и беззащитность, и одиночество в толпе. Разумеется, наша страна его восхитила размахом, небывалостью и дикостью социалистического эксперимента. Он даже посвятил стихотворение “китайскому городу” Москве, к сожалению, утерянное. Скорей всего, и оно было одой.
Но это продолжение, а не начало. По признанию Супо, именно путешествия сделали его поэтом. Самое первое — в Германию (1913), и сразу: “мое детство разбилось одним ударом, как батавская слеза”. Вообще-то, “батавская слезка” — капля расплавленного стекла, уроненная в холодную воду, — тем и удивительна, что ее не разбить даже молотком, но стоит нарушить оболочку, как она мгновенно обратится в пыль. Однако эта вроде бы неточность вовсе не губит выразительнейшего образа: тут и ностальгическая слеза по ушедшему детству, и его падение во прах, едва был поврежден кокон привычного бытования. Потрясенная душа пятнадцатилетнего Супо теперь была распахнута поэзии. Прошел всего год — и случилось! Не удивительно, что опять в путешествии: “Лондон опьянил… Я стал поэтом…” Недаром, много позже он с такой отчаянной мукой переживал бомбардировку Лондона:
Этой ночью Лондон бомбят в
сотый раз
ночь глухая ночь ненависти и
убийства
мгла уже набухает отчаяньем
Уже слышны отдаленные взрывы
и первые вспышки предвещают
налет
<…>
…Наши рты были залеплены
грязью забиты сором
Нам оставалось только ждать и
гадать
Мы понимали мы чуяли
Этой ночью Лондон бомбят в
сотый раз
Разносился голос как зов
надежды
Говорит Лондон Parla Londra London calling
Мы слушали с замираньем
как прислушиваются к биенью
сердца…
Ода Лондону, который бомбят
Супо не упрекнуть в неблагодарности. Он слагал вдохновенные гимны потрясшим его городам: кроме Нью-Йорка, Мехико, Тулузы, Венеции, Лондона, еще и Праге, Боготе. Как и Парижу, где Супо прожил много лет — хотя постоянно его покидал, “никогда не покидая”, — притом что для уроженца городка Шавиль в департаменте Верхней Сены столица была все-таки неродным, экзотическим городом. В оде Супо образ его зыбится, будто овеянный алкогольно-наркотическим дурманом:
Хочу расслышать шепот твой
внимать твоим призывам
Париж столица юности моей в
тумане алкоголя
коварной дури что вдыхали с
улыбкой на губах
и просыпались в полдень
с опухшей головой не чуя тела
она дарила поэтическим
восторгом и побуждала к бескорыстным буйствам…
Ода Парижу
Однако ни единый из названных городов его не прельстил настолько, чтоб там прочно укорениться. Наверно, и впрямь он не хотел их разлюбить, потому сберегал восторг от встречи с каждым, не допуская, чтобы восторг этот был растрачен. Родному Шавилю он не посвятил оды, лишь смахнул слезу по усопшему для него городу.
# ї Александр Давыдов, 2012
[1] Перевод Е. Гальцовой.
[2] Это слово (Mequiquo), созвучное названию мексиканской столицы, видимо, изобретено самим Супо. Оно богато аллюзиями: тут французское me (мне, меня) плюс латино-французское qui (кто) и латинское quo (куда, где, таким образом), оба входящие в международный фразеологизм qui pro quo. Вспомним также не менее известные словосочетания: status quo и quo vadis? (камо грядеши? куда идешь?)