Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2011
Из будущей книги#
Евгений Беркович
Томас Манн в свете нашего опыта
Часть первая. Смятение умов
1. “Сага о Прингсхаймах”
“Исторический роман сочинял я понемногу, пробираясь, как в туман, от пролога к эпилогу”. Эти строки Булата Окуджавы я часто повторял про себя, когда писал — нет, конечно, не роман, а документальное повествование о судьбе математика Альфреда Прингсхайма. Его имя сегодня вряд ли наслуху даже у профессионалов-математиков, а обычному читателю оно, скорее всего, неизвестно. Разве что знаток литературы вспомнит, что на дочери Альфреда Прингсхайма — Кате — был женат один из великих писателей ХХ века Томас Манн.
Между тем в конце XIX и начале XX веков академика Баварской академии наук и профессора Мюнхенского университета Альфреда Прингсхайма знали и ценили не только его коллеги-математики, но многие музыканты, художники, коллекционеры произведений искусства… Его талант блистал множеством граней.
Прингсхайм добился неплохих результатов в математике и заслужил признание коллег: в 1906 году его избрали президентом созданного в 1890 году Немецкого математического общества. До Прингсхайма этот пост занимали такие корифеи науки, как Георг Кантор, Феликс Клейн, Давид Гильберт, ПаульГордан, Макс Нётер…
Но наука не была единственным призванием Прингсхайма. С юных лет он увлекся музыкой и серьезно задумывался о возможности стать профессиональным музыкантом. И хотя математика в конце концов победила, занятия музыкой он не оставлял в течение всей своей долгой жизни.
И музыкой не ограничивались увлечения этого живого, острого на язык любимца студентов и женщин, азартного спорщика, заботливого семьянина, отца пятерых талантливых детей, гостеприимного хозяина одного из самых известных музыкально-литературных салонов Мюнхена, щедрого мецената и ценителя прекрасного. Альфред вырос в семье преуспевающего предпринимателя в окружении роскошных произведений живописи и скульптуры. Неудивительно, что он стал авторитетнейшим знатоком искусства, экспертом Баварского национального музея и собирателем уникальных художественных коллекций. Специалистам были хорошо известны его собрания старинных математических книг, картин, бронзовых и золотых изделий… Но главным его сокровищем стала коллекция древней итальянской майолики, не имевшая равных в мире.
Эти три страсти — математика, музыка и коллекционирование — наполняли жизнь Альфреда до краев. Но он находил время регулярно устраивать музыкальные и литературные вечера, на которые собиралось до двух сотен гостей, цвет немецкой культуры, науки, словесности. Адрес дворца Прингсхайма на улице Арси, 12 знал весь образованный Мюнхен.
Именно на одном из таких вечеров в 1903 году произошла встреча молодого, но уже прославившегося своим первым романом “Будденброки” писателя Томаса Манна с единственной дочерью Альфреда Прингсхайма Катей. Эта встреча круто изменила жизнь молодых людей. Катя оставила университет, где до того успешно изучала математику и физику, и целиком посвятила себя семье, воспитанию детей и помощи в практических делах Волшебнику (как называли Томаса Манна его близкие). Она стала как бы управляющей семейного предприятия и, пока была жива, почти семьдесят пять лет вела его твердым курсом к успеху, минуя опасные рифы неспокойного житейского моря. Самому же писателю брак с Катей позволил сохранить в глазах читателей образ добропорядочного отца семейства, столь необходимый тогда для любого человека, претендовавшего стать “властителем дум” в немецком обществе. Осуждаемый тогдашними нравами соблазн гомоэротики, которому с младых лет до старости был подвержен Томас Манн, оказался, по крайней мере внешне, преодолен.
Альфред Прингсхайм прожил долгую жизнь, ему посчастливилось отпраздновать в кругу близких людей девяностолетие. Он словно нитью собственной судьбы связал четыре различные эпохи в истории Германии. Родился в богатой еврейской семье и получил образование еще в той стране, что была раздроблена на множество отдельных княжеств и королевств, докторскую диссертацию защитил через год после объединения Германии, ставшей Вторым рейхом, дослужился до званий профессора, академика и тайного советника. На почетную пенсию, получив так называемый статус эмеритуса, вышел уже в Веймарской республике, но продолжал руководить Математическим кружком в Мюнхене и писать научные труды по математике и ее истории. Закат жизни профессора выпал на черные годы Третьего рейха, когда никакие заслуги перед родиной, никакие государственные награды и академические степени не перевешивали его еврейского происхождения, главной и не смываемой ничем “вины” в глазах новых правителей Германии.
Как и сотни тысяч немецких евреев, Альфред Прингсхайм не покинул родину сразу после прихода нацистов к власти. Он надеялся, что государство, пламенным патриотом которого он был всю жизнь, защитит его от произвола и насилия. Ведь это государство высоко ценило его заслуги, щедро одаряя званиями и наградами. Сейчас нам известно, какая страшная судьба была уготована немецким евреям после установления гитлеровского режима, а тогда заблуждение Прингсхайма разделяли тысячи его соплеменников.
Когда же иллюзии рассеялись, было уже поздно. Уехать евреям из Германии оказалось невозможно. Но случилось чудо. А как еще назвать неожиданную помощь семье Прингсхайм со стороны эсэсовского офицера и Винифред Вагнер — близкой к фюреру невестки композитора Вагнера? Помощь, пришедшую буквально в последний миг: Альфреду с женой Хедвиг удалось вырваться из нацистского кошмара в нейтральную Швейцарию 31 октября 1939 года, а на следующий день граница между гитлеровской Германией и Швейцарией закрылась для евреев навсегда. Последние свои годы Альфред и Хедвиг прожили свободными людьми в свободной стране, их миновала участь миллионов, сгоревших в огне Катастрофы.
2. Многогранная история
Жизнеописание Прингсхайма складывалось в немалую книгу. И по мере того как развивалось повествование, оно обретало новые грани, а основное русло изложения ветвилось на рукава неожиданных тем и непредвиденных сюжетов.
Поучительна, например, история отца Альфреда, талантливого предпринимателя Рудольфа Прингсхайма, который начал работать простым экспедитором на гужевом транспорте, а стал одним из самых богатых людей Берлина. Дворец Рудольфа Прингсхайма в центре столицы на улице Вильгельма вошел в список архитектурных достопримечательностей города.
Конечно, Рудольфу никогда бы не стать богачом и знатным прусским гражданином без так называемой еврейской эмансипации, то есть процесса обретения евреями Европы, прежде всего Германии, равных прав с основным населением. Дед Альфреда Прингсхайма жил еще в то время, когда в немецких городах существовали еврейские гетто. Например, евреям Франкфурта-на-Майне не разрешалось проживать вне специально выделенных “еврейских кварталов”. По воскресеньям и другим христианским праздникам жителям франкфуртского гетто было запрещено выходить за его пределы. Это ограничение было отменено в 1798 году. Во многих городах Германии, например, в Магдебурге, евреям вообще не разрешалось появляться в пределах городских стен без сопровождения местного жителя. Что уж говорить про другие права евреев, например, право на образование или занятие государственной службой!
И вот внук абсолютно бесправного мелкого торговца из богом забытой Верхней Силезии (Восточная Пруссия) становится профессором Мюнхенского университета, входит в академическую элиту Германии, оказывается одним из самых богатых людей Баварии, высокопоставленным государственным служащим в ранге тайного советника. Изменения общественного положения настолько разительные, что “век эмансипации”, начавшийся с Декларации прав человека и гражданина, принятой Национальным учредительным собранием Франции 26 августа 1789 года в качестве важнейшего документа Великой французской революции, и закончившийся в Германии принятием конституции Второго рейха в 1871 году, не кажется уже столь длинным.
Семья Прингсхайм — яркий пример этого стремительного восхождения евреев из гетто в профессоры, из бесправного, нищенского существования на обочине общества — на вершину социальной пирамиды. Показательно, что к концу XIX века каждый пятый профессор математики в немецких университетах был евреем, в то время как доля еврейского населения в стране не превышала полутора-двух процентов[1].
Но обретение равных прав — это только одна грань повествования, а рядом появляется новая, ведь нет света без тени, и одна тема тянет за собой другую. Век эмансипации породил движение сопротивления, движение за отмену политических прав евреев, за “очищение” немецкого общества от “вредоносной расы”. Само движение было столь необычным, что пришлось придумать ему специальное название. Новое слово появилось на свет в 1879 году, через три года после того, как Альфред Прингсхайм защитил вторую докторскую диссертацию и начал преподавать в Мюнхенском университете. В год, когда родилось новое слово, Альфред сочетался браком с красавицей-актрисой Хедвиг Дом; союз оказался счастливым и долговечным — он продолжался более шестидесяти лет. И все эти годы явление, обозначенное новым словом, висело, как грозовая туча, над судьбами Прингсхаймов и всех людей, имевших еврейские корни. Эта туча в 30-х годах XX века на двенадцать лет совсем заслонила солнце, и разразилась Катастрофа европейского еврейства, для которой не было аналогов в истории Нового времени.
Читатель, конечно, догадался, что новое явление, которое родилось и окрепло в течение века эмансипации, называется антисемитизм. Само слово придумал в 1879 году Вильгельм Марр[2], не очень удачливый журналист и не очень успешный политик, однако понятие, несмотря на очевидную логическую неточность, прижилось и стало популярным. Сейчас его толкуют чрезвычайно широко, понимая под ним любое недоброжелательное отношение к евреям, будь то христианский антииудаизм или бытовая ксенофобия. Иногда говорят даже об античном антисемитизме, полностью размывая изначальный смысл термина, придуманного как раз для обозначения нового явления, не существовавшего до эпохи эмансипации.
Антисемитизм в Германии в конце XIX — начале XX веков затрагивал все слои общества. Задолго до зарождения национал-социалистического движения и до появления на политической арене Адольфа Гитлера в городах Германии существовали отели и рестораны, куда вход евреям был запрещен. Да что отели! Существовали курортные города, наиболее известен из них Боркум, куда евреев не пускали отдыхать! В других странах, например, в Австрии и в США, таких мест было еще больше[3].
Как грибы после дождя рождались в то время антисемитские партии и движения, требовавшие отказа от эмансипации и запрета евреям занимать государственные должности. За эти партии на выборах голосовали сотни тысяч избирателей. В 1893 году в рейхстаге Германии “политические антисемиты” имели целых шестнадцать мест[4].
В академических кругах антисемитизм проявлялся даже острее, чем среди малообразованного населения. Лозунг историка Генриха фон Трайчке “Евреи — наше несчастье”, взятый потом на вооружение нацистами при Гитлере, родился одновременно со словом антисемитизм в 1879 году.
Невозможно правильно оценить карьеру профессора Прингсхайма, понять все трудности, которые ему пришлось преодолеть, если не представлять себе размах антисемитизма в немецком обществе. А с этой гранью рассказа связана еще одна — вагнеровская.
Одним из идеологов расистского антисемитизма многие считают композитора Рихарда Вагнера, написавшего ядовитый трактат “Еврейство в музыке”. С этим мнением, правда, плохо сочетается безграничная любовь к вагнеровской музыке тех самых людей, которых изобличал композитор. Прингсхайм перекладывал для фортепиано и часто сам исполнял произведения своего кумира. Он был одним из первых, кто пожертвовал средства для строительства “Фестшпильхауза”[5] в Байройте, где и по сей день исполняются вагнеровские оперы. Прингсхайм был лично знаком с композитором и до самой смерти как величайшее сокровище хранил адресованные ему письма байройтского гения.
Говорят, что вагнеровский антисемитизм оказал существенное влияние на мировоззрение Гитлера. Но как объяснить запрет на исполнение последней вагнеровской музыкальной драмы “Парсифаль”, введенный в Германии с сентября 1939 года?
Без детального анализа “вагнеровского антисемитизма” нам не понять немыслимую популярность композитора у немецких евреев, да и само спасение четы Прингсхаймов в октябре 1939 года благодаря участию Винифред Вагнер останется необъяснимым. Так что вагнеровская грань повествования так же необходима, как следующая — математическая.
Судьба и творчество Альфреда Прингсхайма теснейшим образом связаны с историей математики вообще и историей Немецкого математического общества, в частности. Говоря об этой стороне жизни ученого, нужно обязательно подчеркнуть особую роль, которую играли университетские профессора в общественной жизни страны. Если в XIX и XX веках “поэт в России — больше, чем поэт”, то в Германии “профессор — больше, чем профессор”. Тем неожиданнее и страшнее оказалось сотням профессоров немецких университетов услышать весной 1933 года немыслимую ранее фразу: “Вы уволены, господин профессор!” Эта новость коснулась и Альфреда Прингсхайма, хотя он был в статусе эмеритуса — почетного профессора.
Об одном “герое” будущей книги мне хотелось бы сказать отдельно. Это упоминаемый уже дом, вилла или дворец Прингсхаймов в Мюнхене — его по-разному называли современники. Здание уникально и своей архитектурой, и внутренним убранством. Художественный фриз, так поразивший Томаса Манна при первом посещении Прингсхаймов, выполнен знаменитым художником Гансом Тома. В этом доме, одном из первых в Баварии, появились электричество и телефон.
Адрес дворца Прингсхайма — улица Арси, 12 — вошел в историю. На этом месте после сноса дома нацисты возвели “Дом фюрера” — штаб-квартиру национал-социалистической партии. В то время как Берлин оставался столицей Германии, Мюнхен прочно занимал место “главного города движения”. Печально известные “Мюнхенские соглашения”, открывшие Гитлеру путь к захвату новых земель, были подписаны в “Доме фюрера”, то есть по тому самому адресу — улица Арси, 12, — по которому раньше собирался в салоне Прингсхаймов весь образованный Мюнхен.
3. “Убежденный филосемит”
Так грань за гранью, тема за темой, страница за страницей неторопливо двигался к концу рассказ о жизни Альфреда Прингсхайма. Повествование обрело уже такой размер, что я вначале в шутку, а потом уже серьезно стал называть его “Сагой о Прингсхаймах” — так много действующих лиц и событий появилось на его страницах. Работа явно шла к концу, уже один маститый литератор написал к книге предисловие. Оставалось добавить к “Саге” одну-две главы о Томасе Манне, рассказать о не очень простых отношениях писателя с родителями жены, а также обсудить его позицию в так называемом еврейском вопросе и отметить противостояние писателя-антифашиста нацистским властям.
В этом месте читатель вправе поинтересоваться, а зачем вообще включать в книгу эти главы о Томасе Манне? Что нового можно сказать об отношении к еврейству автора “Иосифа и его братьев”? Или о позиции признанного антифашиста в отношении к гитлеровскому режиму?
Я понимаю правомерность таких вопросов, потому что сам до недавнего времени был уверен, что двух мнений тут быть не может: Томас Манн безоговорочно симпатизировал евреям и без колебаний сразу встал в ряды борцов с “коричневой чумой” ХХ века. Действительность оказалась куда сложнее, и об этом нужно сказать чуть подробнее.
Об авторе “Будденброков” и “Доктора Фаустуса” написаны сотни книг, тысячи статей, защищены десятки диссертаций как в Германии, так и в других странах, в том числе и в России. Казалось бы, ни один аспект творчества писателя, ни одна подробность его жизни не остались неизученными и непрокомментированными. Позиция Манна — непримиримого антифашиста — в отечественном литературоведении не подвергается сомнению. Не в последнюю очередь именно благодаря активной политической борьбе писателя с гитлеризмом, а впоследствии и с американским маккартизмом советский читатель смог достаточно полно познакомиться с творчеством Томаса Манна: в 1959-1961 годах в Государственном издательстве художественной литературы вышел в свет его десятитомник[6], а вслед за ним — двухтомник “Иосифа и его братьев”[7]. Такое полное издание одного из классиков литературы ХХ века было для тогдашнего СССР не просто необычным, но из ряда вон выходящим явлением.
Признаюсь, что для меня, да и для многих людей моего поколения, Томас Манн означает больше, чем великий писатель, нобелевский лауреат по литературе, истинный волшебник слова. Его роман об Иосифе дал нам первое представление о корнях иудаизма, библейские истории многие из нас узнали в волшебном пересказе Томаса Манна. Для нескольких поколений людей, не имевших представления о религиозной традиции своих предков, история Иосифа, его отца и братьев, столь виртуозно изложенная Томасом Манном, стала настоящим открытием, первой тропинкой, ведущей человека к его духовным корням.
Для читателя тетралогии об Иосифе совершенно очевидно, что ее автор очень сочувственно относится к евреям. Не случайно еще при жизни Томаса Манна некоторые критики и литературоведы регулярно намекали на его якобы еврейское происхождение, и писателю приходилось эти намеки постоянно опровергать. Свое отношение к еврейству Томас Манн не раз выражал вполне определенно. В 1907 году Манн написал эссе “Решение еврейского вопроса”, название которого после Холокоста звучит устрашающе, но в то время, когда оно писалось, читатели воспринимали “еврейский вопрос” совсем в другом смысле, чем нацисты, а именно как проблему ассимиляции, интеграции и включения евреев в культурную и общественную жизнь страны. В этом эссе Томас Манн заявил: “Я убежденный и без тени сомнений филосемит”.
Можно ли не верить такому заявлению автора, особенно если принять во внимание всю его последующую жизнь? Женат на еврейке, первый и самый важный в его литературной жизни издатель — Самуэль Фишер — еврей, первый литературный критик, предсказавший ему великую писательскую славу — СамуэльЛюблинский — еврей, ближайшие друзья — Бруно Вальтер, Бруно Франк, Альфред Нойман и другие — тоже евреи…
4. “Кровь Вельзунгов”
Правда, у внимательного читателя художественных произведений Томаса Манна закрадывается некоторое сомнение в истинности его самоопределения “убежденный филосемит”. Оставим пока в стороне тетралогию “Иосиф и его братья” и написанный в 1909 году роман “Королевское высочество”. Почти во всех других романах и новеллах Манна в числе персонажей присутствуют евреи, и практически все они представлены откровенно негативно.
Особенно яркий пример — приват-доцент ХаимБрейзахер в “Докторе Фаустусе”, крайне неприятный самому автору тип еврея, проповедующего антигуманный, откровенно фашистский взгляд на мир. Роман, напомню, вышел в свет в 1947 году, когда мир еще не успел прийти в себя от ужасов мировой войны и Холокоста. Но о еврейской Катастрофе в романе ничего не говорится, зато выразителем нацистской идеологии автор назначил именно еврея.
Отдельного разговора заслуживает так называемая еврейская новелла Томаса Манна — “Кровь Вельзунгов”, написанная в конце 1905 года, когда после свадьбы писателя с Катей Прингсхайм прошло менее года. Новелла должна была появиться в январском номере журнала “НойеРундшау”, но была отозвана автором из редакции и увидела свет только в 1921 году, в мюнхенском издательстве “Фантазус”, тираж всего 530 нумерованных экземпляров. Новелла стала доступна широкому читателю только в 1958 году, через три года после смерти автора, когда вошла в собрание сочинений Томаса Манна, изданное в Стокгольме.
Поводом для такого необычного шага писателя, запретившего публикацию уже принятой журналом работы, послужили широко распространившиеся по Мюнхену слухи об антисемитском характере этой новеллы, в главном герое которой — чиновнике фон Бекерате, собиравшемся жениться на дочери богатого еврейского коллекционера произведений искусства, — публика увидела самого Манна в пору его сватовства к Кате Прингсхайм. То, что действие из Мюнхена перенесено автором в Берлин, мало что меняло: в карикатуре на Прингсхаймов читателю виделась месть писателя за унижения, испытанные им во время долгого ожидания желанного “да” со стороны невесты и ее отца. Конфликт Томаса Манна с Альфредом Прингсхаймом, чуть не закончившийся трагически (поговаривали о пистолете, с которым профессор математики примчался для выяснения отношений с зятем), привел к тому, что публикация новеллы была надолго запрещена.
Надо отдать должное писателю: после скандала, перечитав еще раз свою новеллу, он признался в письме брату от 17 января 1906 года, что основания считать ее антисемитской у читателя были. Поэтому свой отказ от публикации он считает обоснованным.
Русское литературоведение вряд ли поможет читателю разобраться в теме “Томас Манн и евреи”, ибо эта проблематика старательно обходится даже в солидных исследованиях. Вот яркий пример.
Одной из лучших биографий писателя на русском языке я считаю книгу Соломона Апта в серии “Жизнь замечательных людей”[8]. Но на ее страницах слова “еврей” практически не встретишь. Читатель этой прекрасной биографии вряд ли составит себе обоснованное представление об истинном отношении писателя к острому “еврейскому вопросу”, интересовавшему его на протяжении всей сознательной жизни. Еврейская тема, как видно, была запрещенной для советских литературоведов.
Поразительно, но не намного лучше до недавнего времени обстояло дело и на родине Томаса Манна, где его по праву считают одним из столпов немецкой культуры и где ежегодно выходят десятки книг, проводятся многочисленные семинары, конференции, посвященные жизни и творчеству Волшебника. Первый коллоквиум по теме “Томас Манн и евреи” прошел в Берлине лишь в 2002 году, почти через пятьдесят лет после смерти писателя. До этого любые сомнения в безупречной репутации нобелевского лауреата и в отношении нацистской Германии, и в отношении евреев рассматривались как злейшая крамола и попытка подорвать авторитет человека, считавшегося символом “новой Германии” как в ФРГ, так и в ГДР. Редкий, кстати, случай, когда политические установки двух немецких государств, образованных после Второй мировой войны и принадлежащих к противостоящим военным блокам, совпадали. Общее мнение, господствовавшее в немецкоязычном литературоведении того времени выразил известный издатель, писатель и литературный критик Мартин Флинкер в книге “Политические размышления Томаса Манна в свете сегодняшнего времени”: “Связывать имя Томаса Манна с антисемитизмом — значит его совсем не понимать, его совсем не знать и отрицать ценность его работ”.
Учитывая немалый объем художественных произведений, оставленных нам классиком немецкой литературы, анализ даже самых ярких еврейских персонажей в романах и новеллах Томаса Манна вряд ли может быть коротким. Первоначально отведенный Волшебнику раздел “Саги о Прингсхаймах” стал стремительно увеличиваться.
5. “Издание общеантисемитского направления”
Иногда поступки красноречивей слов. Весьма показателен важный эпизод биографии обоих братьев — Генриха и ТомасаМаннов, — связанный с их совместной работой в журнале “Двадцатый век” в 1895-1896 годах. Эта позорная страница биографий обоих писателей тщательно обходится их исследователями и комментаторами. Сам Томас Манн тоже не любил вспоминать в автобиографических очерках период работы в этом журнале. Что же это за издание и почему работа в нем — позор для порядочного человека?
Журнал “Двадцатый век” имел подзаголовок “Тетради в защиту немецких порядков и немецкого блага”. Основанный в 1890 году прибалтийским немцем Эрвином Бауэром, журнал с первого своего номера взял открыто антисемитский курс. Сам основатель и первый редактор журнала прямо называл себя представителем “немецко-социально-антисемитского направления” в германской прессе. Направление журнала точно соответствовало смыслу недавно введенного в оборот слова “антисемитизм”: издание настойчиво агитировало за пересмотр результатов политической эмансипации евреев и исключение их из общественной жизни страны. В качестве решения “еврейского вопроса” авторы и редакция журнала не рассматривали ни крещение, ни ассимиляцию евреев. Расовый антисемитизм не признавал таких “простых” решений, какие предлагал традиционный христианский антииудаизм.
Антисемитским считали журнал “Двадцатый век” сами антисемиты. Например, в опубликованном в 1893 году журналом “Немецкие социальные тетради” перечне печатных изданий Германии журнал “Двадцатый век” попал в рубрику “Издания общеантисемитского направления”. Тот же орган регулярно публиковал аннотацию статей очередного номера журнала “Двадцатый век” с настоятельным советом читателям основательно с ними ознакомиться. Журнал вошел в составленный известным антисемитом ТеодоромФричем[9] “Катехизис антисемитов”.
С приходом на пост главного редактора и издателя Генриха Манна направление журнала не изменилось. В своей программной статье новый издатель писал от имени редакции о “здоровом антисемитизме” немецкого народа как реакции на участие евреев, традиционных “врагов германского единства”, в двух презренных интернационалах — социалистическом и капиталистическом.
Томас Манн был менее активным полемистом, чем его старший брат, но разделял все идеологические установки издателя и главного редактора журнала. Будущий автор “Будденброков” в статьях, опубликованных в “Двадцатом веке”, соглашался, что немецкий дух “объевреен”, и подчеркивал, что вопрос, принять ли результаты еврейской эмансипации или отказаться от них, для него еще открыт.
Про работу братьев Манн в журнале “Двадцатый век” известный немецкий социолог ШтефанБройер сказал, что “в такую идеологически напряженную среду не попадают случайно, по незнанию, или потому что нужны деньги, или потому что хочется поэкспериментировать с различными ролями. Тот, кто туда попадает, делает это из принципиальных соображений, по меньшей мере в согласии с тем, что лежит в основе этого издания”.
Так что нам не обойтись без внимательного изучения этого периода жизни великого писателя, свидетельствующего, как деликатно выразился Соломон Апт в цитированной биографии, “о чрезвычайно медленном политическом созревании очень рано созревшего художника”. А раздел о Томасе Манне в моей “Саге о Прингсхаймах” продолжал неуклонно расти.
6. Языком антисемитских штампов
Этот раздел становится еще объемней, как только мы обращаемся к публицистическим работам писателя. В отличие от художественных произведений, публицистика Манна, по крайней мере после “Двадцатого века”, полна категоричных утверждений, осуждающих антисемитизм, расовый шовинизм и немецкий национализм. Но странным образом эти замечательные лозунги и призывы соседствуют с откровенно антисемитскими стереотипами из лексикона какой-нибудь нацистской газетки типа “Штюрмер”. Возьмем, к примеру, уже упоминавшееся эссе “Решение еврейского вопроса”, написанное в 1907 году. Именно там Томас Манн называет себя убежденным филосемитом, а чуть далее подчеркивает, что ему чужд всякий расовый шовинизм. Все это было бы замечательно, если бы через несколько строк писатель не заговорил языком антисемитских штампов. Евреи для него “безусловно деградировавшая и обнищавшая в гетто раса”.
Слово “раса” часто встречается в публицистике и письмах Томаса Манна. Истинный сын своего времени, он свято верил в модное тогда “научное” понятие, но не был фанатиком “чистоты расы”, наоборот, подчеркивал и высоко ценил то, что в нем смешались кровь немецкая от отца — любекского сенатора Томаса Генриха Манна — и кровь “романская” от матери — наполовину бразильянки Юлии Манн, урожденной да Сильва-Брунс. Всю жизнь писатель ощущал в себе единство и борьбу двух начал: бразильского темперамента и немецкой глубины.
Убеждение, что евреи — особая раса, также сопровождало Томаса Манна всю жизнь. Вернемся к программному эссе “Решение еврейского вопроса”. Выразив убеждение, что мечта сионистов об исходе евреев из Европы стала бы для всех европейцев настоящим несчастьем, он тут же переходит на покровительственный тон:
Сейчас решительно нет никакой необходимости представлять себе еврея обязательно с жирным горбом, кривыми ногами и красными, постоянно жестикулирующими руками, наглым и хитрым поведением, короче, олицетворяющим в себе все грязное и чужое. Напротив, такой тип еврея встречается крайне редко, а среди экономически продвинутого еврейства мы обычно видим молодых людей, в которых чувствуется благополучие, элегантность, привлекательность и культура тела, из-за этих людей мысли немецких девушек или юношей о смешанном браке становятся вполне естественными.
Показательно, что вплоть до ХолокостаТомас Манн считал неассимилированных евреев столь же неприличным явлением в обществе, как мужчин, открыто живущих гомосексуальной жизнью.
Летом 1919 года Томас Манн ехал в поезде из Мюнхена в Берлин. В купе первого класса он беседовал с попутчиками, о чем в воскресенье 13 июля оставил запись в своем дневнике:
В первой половине дня я был один с еврейской парой, чья женская половина вобрала в себя все самые отвратительные бабские черты, сутулая, жирная и коротконогая, один вид которой вызывает рвоту, с бледным задумчиво-меланхолическим лицом и тяжелым запахом духов… Евреи постоянно ели, покупали все, что им во время поездки предлагали, хотя и так у них всего было с запасом.
Безотчетная вера в расовые отличия евреев от немцев и других европейцев мешала Томасу Манну преодолеть до конца антисемитские предрассудки. Особенно ярко это проявилось в многолетней полемике писателя с Теодором Лессингом, социологом, философом и литературным критиком, непримиримым противником гитлеровской диктатуры, ставшим одной из первых жертв нацистов. Лессинг обладал даром пророка: он увидел опасность прихода диктатора задолго до того, как Гитлер стал заметной политической фигурой. Лессинг протестовал против выбора президентом Веймарской республики престарелого маршала фон Гинденбурга в далеком 1925 году. Философ словно предчувствовал, что через восемь лет Гинденбург, избранный к тому времени еще на один срок, назначит рейхсканцлером главу национал-социалистической партии[10].
Томасу Манну не хватило широты и душевной щедрости признать правоту философа из Ганновера. Слишком велики были личные обиды писателя на остроумного и едкого критика, к тому же хорошо знавшего семейную жизнь Прингсхаймов и Маннов. По-человечески Томаса можно понять: ну как стерпеть обиду, когда Лессинг называет Катю — единственным мужчиной в семье Манн, главу же семьи обзывает “бабой” и “засахаренным марципаном из Любека”!
Манну нужен был только повод, чтобы открыто пойти в бой против Лессинга, и такой повод появился, когда в январе 1910 года сначала в еженедельнике “Сцена”, а потом отдельной брошюрой вышла в свет работа ганноверского философа “Самуил подводит баланс”[11]. В ней здорово досталось и критику Самуилу Люблинскому, открывшему Томасу Манну путь в большую литературу, и самому Манну.
Статья Лессинга больно задела не одного Томаса Манна. Многие литераторы и журналисты высказали свое несогласие, среди них Стефан Цвейг, ТеодорХойсс, Вальтер Боем… Но по страстности и агрессивности выступление Томаса Манна в “Литературном эхе” от 1 марта 1910 года выделялось среди всех.
Автор “Будденброков” отдает должное человеческим качествам Самуила Люблинского, его серьезности и интеллигентности. Именно в таких критиках, умных и прозорливых, больше всего нуждается немецкая литература, считает Томас Манн. А дальше писатель с “романским темпераментом” переходит в атаку на Лессинга, используя приемы классических антисемитов:
Господин Люблинский — никакой не красавец, и он еврей. Но я знаю также и господина Лессинга… и кто… захочет найти в нем образец арийской мужественности, должен будет приложить немало энтузиазма… Кто сам всю жизнь служит ужасным примером отвратительной еврейской расы, демонстрирует не просто глупость, а грязное самоуничижение, если он позволяет себе написать пасквиль, в котором через слово высмеивается “картавость” другого.
И это далеко не единственный пример. Другим “злейшим врагом” писателя (как он пишет в дневнике) и представителем “отвратительной еврейской расы” был литературный и театральный критик Альфред Керр. Многие оценки, данные Керру Манном, не вошли в его публицистические работы, но остались на страницах записных книжек, дневников и писем. Эти записи также требуют изучения, если мы хотим понять истинное отношение их автора к политике, в частности, к приходу к власти нацистов.
7. Нерешительный Волшебник
Томас и Катя Манн прожили в Третьем рейхе меньше двух недель: уже 11 февраля они отправились в давно запланированную поездку по нескольким странам Европы, где писатель должен был читать лекции о своем музыкальном кумире — Рихарде Вагнере. Из этой поездки Манн в гитлеровскую Германию больше не вернулся. Он следил за развитием событий в Германии из безопасного далека — из Швейцарии, Франции, затем из США… — и комментировал происходившее на страницах своего дневника.
Происходившее на родине Томас Манн наблюдал со смешанным чувством. Ему, утонченному интеллектуалу, волшебнику слова, без сомнений, претили грубые нацистские методы расправы с неугодными. В то же время вытеснение евреев из социальной и культурной жизни писатель-гуманист воспринимал неоднозначно.
Весной 1933 года Гитлер получил наконец долгожданную возможность принимать нужные ему законы. После поджога рейхстага в ночь с 27 на 28 февраля и последовавших после этого репрессий против коммунистов, на выборах 5 марта национал-социалистам в союзе с немецкой национальной народной партией Альфреда Гугенберга удалось добиться абсолютного парламентского большинства. Это открыло Гитлеру путь в диктаторы.
Свои преобразования Веймарской республики в Третий рейх Гитлер начал с “чистки” государственных служащих, к которым относились, в частности, профессора университетов и преподаватели гимназий. Закон “О восстановлении профессионального чиновничества” от 7 апреля 1933 года был первым, где появились расистские формулировки, а именно: термин “арийское происхождение”. Так в ╖ 3 этого закона говорилось, что “государственные служащие неарийского происхождения должны быть отправлены на пенсию”.
В тот же день, что и закон о чиновничестве, был издан еще один закон — о допуске в адвокатуру, лишавший адвокатов-евреев профессиональных лицензий. Буквально через три дня после появления в печати этих законов, 10 апреля 1933 года, Манн отмечает в дневнике:
Евреи… В том, чтобы прекратились высокомерные и ядовитые картавые наскоки Керра на Ницше, большой беды не вижу; равно как и в удалении евреев из сферы права — скрытное, беспокойное, натужное мышление. Отвратительная враждебность, подлость, отсутствие немецкого духа в высоком смысле этого слова присутствуют здесь наверняка. Но я начинаю предчувствовать, что этот процесс все-таки — палка о двух концах.
Томас Манн готов признать действия нацистов не лишенными оснований. В записи от 20 апреля 1933 года читаем:
Возмущение против евреев могло бы найти у меня понимание, если бы утрата контроля со стороны еврейского духа не была столь рискованной для духа немецкого и если бы не немецкая глупость, с помощью которой меня стригут под ту же гребенку, что и евреев, и изгоняют вместе с ними.
Поразительные признания! Писатель, еще в 20-е годы предупреждавший об опасности немецкого национализма, теперь готов, на известных условиях, принять гитлеровский режим. Антиеврейские акции нацистов могли бы, оказывается, найти у него понимание. Как тут не вспомнить, что в те же 20-е революцию в России Томас Манн тоже называл “иудобольшевизмом”. Правда, в 1933 году писатель видит и положительную сторону в контроле еврейского духа над немецким.
После войны автор, по-видимому, понял двусмысленность своей позиции и исключил этот фрагмент из дневников, опубликованных в книге “Страдания за Германию” и вышедших в свет в США в 1946 году.
В переломные месяцы становления диктатуры сознание писателя явно раздвоено. В дневнике он готов одобрить действия гитлеровского правительства, в письмах к друзьям и коллегам, наоборот, решительно осуждает насилие и жестокость. Альберту Эйнштейну он, в частности, пишет 15 мая 1933 года: “…по моему глубокому убеждению, вся эта ▒немецкая революция’ как раз и является ложью и злом”.
Однако выступить открыто против “лжи и зла” Томас Манн не решается. Он тешит себя надеждой найти с новой властью общий язык. Ему страшно потерять немецкого читателя, его книги все еще издаются в Берлине. И власть не торопится применять к нему жесткие санкции.
Брат и сын Томаса Манна — Генрих и Клаус — уже давно сделали выбор. Оба они тоже сразу эмигрировали во Францию — Генрих в конце февраля, перед самым поджогом рейхстага, в городок Санари-сюр-Мер на Лазурном берегу, а Клаус в середине марта 1933 года в Париж. Политическая позиция Генриха и Клауса ни у кого не вызывала сомнений, и новая власть быстро применила к ним соответствующие меры. Одними из первых они были лишены немецкого гражданства, их книги горели на кострах 10 мая 1933 года во время так называемой акции борьбы с “антинемецким духом”.
Книг Томаса Манна среди сжигаемых на кострах не было. Нацисты все еще надеялись увидеть знаменитого писателя в числе своих союзников. Читая его дневники того времени, приходишь к выводу, что эти надежды были не так уж беспочвенны. Вот запись от 15 июля 1934 года о том, что евреи, якобы, сами виноваты в наступлении диктатуры:
Думал о нелепице того, что те самые евреи, которых в Германии лишают прав и изгоняют, принимают сильнейшее участие в антилиберальном движении и могут в своей значительной части рассматриваться как его зачинатели.
Альберт Эйнштейн с первых дней назначения Гитлера на пост рейхсканцлера заявил о своем разрыве и с Прусской академией наук, и с гитлеровской Германией, отказавшись от немецкого гражданства. Решительный шаг, сделанный твердо и без промедлений, можно объяснить не только мудростью и принципиальностью творца теории относительности, но и тем, что он сам был евреем и остро переживал любые проявления антисемитизма, будь это Россия, Польша или Германия.
У Томаса Манна с его смесью “немецкой и романской кровей” эта чувствительность к несправедливости антиеврейских гонений была существенно ниже, хотя и он не мог не понимать, что его жене, детям, родителям жены в Третьем рейхе уготована судьба жертв. Но поступить, как Эйнштейн, и отказаться от немецкого гражданства в знак протеста против творимых в Германии преступлений, нобелевский лауреат по литературе не мог решиться долгих три года. Даже дети — Клаус и Эрика — возмущались пассивностью отца. Лишь в 1936 году Томас Манн открыто и решительно выступил против нацистского режима и был тут же лишен немецкого гражданства. С этого момента на сцену выходит привычный для нас образ писателя-антифашиста, именно такой Томас Манн стал символом “новой Германии”, именно таким мы его знали по его статьям и книгам, переведенным на русский язык.
8. Две стороны одной медали: свастика и звезда Давида
Общественные потрясения часто наступают нежданно. Поистине нужно обладать даром пророка, чтобы предвидеть, например, установление диктатуры в Германии в 30-е годы ХХ века, и принять правильные решения в новой, еще невиданной обстановке.
В такие переломные моменты истории многие интеллектуалы, блиставшие в прежние годы мудростью и знаниями, вдруг теряют ориентировку. С позиции нашего опыта это выглядит так, будто их разум на время помутился, они перестали различать добро и зло, в друзьях видели врагов и пытались подружиться с непримиримыми врагами. Так что “странное” поведение Томаса Манна в первые годы Третьего рейха — вовсе не исключение из правил.
Поразительных примеров таких “странностей” можно привести множество. Начнем, пожалуй, с того, как евреи Германии относились к Гитлеру и его партии. За три дня до выборов в рейхстаг в марте 1933 года в гамбургской еврейской газете “Израелитишесфамилиенблат” появилась примечательная статья под заголовком “Как мы будем голосовать 5 марта?” В ней, в частности, говорилось:
Многие евреи, которые одобряют экономическую программу сегодняшних правых, никак не могут к ним присоединиться, так как эти партии совершенно нелогичным образом увязывают свои экономические и политические цели с борьбой против еврейства.
Когда же национал-социалисты победили на выборах, и путь к диктатуре для Гитлера был открыт, некоторые еврейские организации сделали попытку присоединиться к новому порядку. Среди них можно отметить Союз национал-немецких евреев, руководимый Максом Науманом, и “Имперский союз еврейских фронтовиков”, возглавляемый ЛеоЛёвенштайном. Лёвенштайн даже подготовил специальное заявление на имя Гитлера, которое сопроводил своими предложениями, касавшимися евреев Германии. Текст был составлен в национал-социалистическом духе, к нему прилагался экземпляр памятной книги с именами двенадцати тысяч немецких солдат-евреев, павших на фронтах Первой мировой войны.
И хотя нападки властей на евреев с каждой неделей усиливались, позиция еврейских лидеров менялась мало. Они призывали сограждан-соплеменников к спокойствию и терпению, были категорически против еврейской эмиграции из Германии. Даже после бойкота еврейских предприятий, организованного властями 1 апреля 1933 года, известный раввин Йоахим Принц считал неразумным любые выступления против “нового порядка”, который имеет целью дать людям “хлеб и работу”[12].
Один из самых знаменитых историков того времени ИсмарЭльбоген, выступая перед слушателями, часто повторял: “Нас могут заставить голодать, но не умирать от голода”. Это была трагическая ошибка мудрого ученого: через десять лет сотни тысяч евреев будут умирать от голода в гетто и концлагерях.
Летом 1933 года профессор истории Кильского университета Феликс Якоби читал студентам лекцию о римском поэте Горации. В начале лекции профессор заявил:
Как еврей я нахожусь в трудном положении. Но как историк я знаю, что историческое событие нельзя рассматривать только с позиций личной перспективы. Я голосовал за Адольфа Гитлера с 1927 года и счастлив теперь, что в год подъема национального духа могу читать лекцию о поэте императора Августа. Ибо Август — единственный образ в мировой истории, с которым я могу сравнить Гитлера.
Такие эксцентричные случаи были, конечно, не частыми. Но и тех, кто сразу понял, что ждет немецких евреев, и решился на эмиграцию, было тоже немного. Один из них — знаменитый писатель Лион Фейхтвангер, уехавший в поисках безопасного места в Швейцарию и писавший оттуда своему другу и коллеге Арнольду Цвейгу: “Для меня уже слишком поздно пытаться хоть что-то в Германии спасти. Для меня там все пропало”.
Некоторые лидеры сионистского движения были готовы идти на союз с нацистами, лишь бы добиться переселения евреев в Палестину. На этом поприще особенно заметен был Георг Карески, руководитель одной маргинальной сионистской организации, не пользовавшийся большим уважением даже в сионистской среде. Карески всячески подчеркивал опасность момента и призывал к крайним мерам, вплоть до сотрудничества с гестапо и министерством пропаганды, лишь бы увести евреев из Германии, подальше от грозящей беды. Возможно, он делал это, желая поднять свой личный авторитет среди единоверцев, но в понимании реальной опасности ему не откажешь. Как раз этого, к сожалению, не хватало еврейским лидерам Германии в первые месяцы и годы Третьего рейха.
Пожалуй, только сионисты пользовались вниманием и поддержкой нацистов. Эта поддержка не ограничивалась словами, она выражалась во вполне реальной материальной помощи.
В то время как для обычной эмиграции действовал установленный еще во времена Веймарской республики налог на вывоз капитала за границу, увеличенный Гитлером до немыслимых размеров, нацистские власти облегчали выезд евреев в Палестину и всячески содействовали деятельности сионистов в Германии.
Согласно так называемому соглашению “Хавара”, заключенному 27 августа 1933 года между министерством экономики Третьего рейха и сионистскими представителями Германии и Палестины, еврейским эмигрантам разрешалась прямая пересылка части их имущества. Одновременно облегчался экспорт товаров из Германии на Ближний Восток. В общей сложности с 1933 по 1939 годы по этому соглашению в Палестину было переведено около ста миллионов рейхсмарок, что помогло шестидесяти тысячам немецких евреев, переселившихся в эти годы в Святую землю, продержаться в самое трудное первое время эмиграции.
Понятно, что соглашение “Хавара”, как и договоренности между нацистами и сионистами, носили чисто технический характер и не отменяли того факта, что сионисты для Гитлера и его приспешников в любом случае оставались евреями, которых они ненавидели и боялись. Сионисты были для антисемитов частью системы “мировой закулисы”, а создаваемое ими государство в Палестине было своеобразным “еврейским Ватиканом”, штабом, где зрели детали всемирного заговора. В то же время сионизм помогал решить важнейшую для нацистов на тот период задачу — освободить Германию от евреев, что делало сионистов, пусть на время, “полезными” для дела национал-социализма.
Для нацистской Германии соглашение “Хавара” имело еще то преимущество, что создавало брешь в бойкоте немецких товаров, к которому призывали евреи зарубежных стран. Сионистские организации и руководство ишува (еврейской общины в Палестине) демонстративно не участвовали ни в каких формах протеста против немцев, так как опасались, что это создаст препятствие новым соглашениям.
Отношения сионистов и нацистов и до заключения соглашения “Хавара” носили подчас совершенно экзотический характер. В начале 1933 года барон ЛеопольдИцЭдлер фон Мильденштайн был приглашен вместе с женой совершить путешествие по Палестине и написать серию путевых заметок в издаваемый Геббельсом журнал “Ангриф” (“Наступление”). Барон фон Мильденштайн через несколько лет будет начальником еврейского реферата (отдела) службы безопасности руководимого РейнхардомГейдрихом разведывательного подразделения СС. Одним из подчиненных барона станет Адольф Эйхман.
Барон фон Мильденштайн, сопровождаемый одним из руководителей берлинских сионистов КуртомТухлером и его женой, посетил во время своего шестимесячного путешествия по Святой Земле несколько еврейских поселений, о чем написал в весьма доброжелательном тоне серию статей под общим названием “Путешествие национал-социалиста в Палестину”. Он высоко оценил достижения сионистов и увидел в их деятельности возможное решение “еврейского вопроса” для Германии. Барон писал: “Еврей, который сам возделывает свою почву, становится совсем новым евреем”. Геббельс настолько высоко оценил писания барона, что распорядился даже отчеканить памятную медаль с изображением звезды Давида на одной стороне и свастики на другой.
Столь же необычно выглядит меморандум, отправленный 22 июня 1933 года лидерами сионистских организаций Германии непосредственно Гитлеру. Немецкие сионисты признаются в симпатии к новому режиму, установленному в стране нацистами, и утверждают, что сионизм в своих исходных положениях весьма близок (по выражению авторов меморандума, “звучит в унисон”) национал-социализму. Это смелое утверждение далее разъясняется:
Сионизм верит, что возрождение национальной жизни народа, как это происходит в настоящее время в Германии на христианском и национальном фундаменте, произойдет и для еврейского народа. И для еврейского народа решающими факторами существования должны стать происхождение, религия, общая судьба и чувство уникальности. Это требует исключения эгоистического индивидуализма либерального времени и замены его общей и коллективной ответственностью.
Заканчивался этот меморандум просьбой к новым властям Германии: в системе, которую национал-социалисты строят на расовой основе, найти место и для евреев, чтобы они смогли внести свой вклад в процветание родины.
9. “В свете нашего опыта”
В 1981 году сын Томаса Манна Голо написал письмо известному литературному критику и страстному почитателю творчества “Волшебника из Любека” Марселю Райх-Раницкому. Голо Манн отвечал на вопрос критика об отце и его отношении к евреям:
…он родился в провинции, и так до конца и не избавился от некоторой провинциальности… Знатные люди в маленьком городе… Отсюда и его антисемитизм, от которого он полностью так и не отошел (как и его брат)[13].
Вряд ли кто-либо знал и чувствовал Томаса Манна лучше, чем его сын. Однако “антисемитизм провинциальности” — только часть правды.
Всю жизнь отношение писателя к евреям колебалось между двумя полюсами: от отчуждения (“я, рожденный немцем, не такой, как вы”) до слияния (“я такой же изгой, как евреи”). Отбросить одну краску в этой картине так же невозможно, как оторвать в магните северный полюс от южного или вообразить себе земной шар с одним полярным кругом.
Вот с такой неожиданной стороны повернулось описываемое время.
И почти готовая “Сага о Прингсхаймах” остановилась. “Незнакомый Томас Манн” просто не помещался в ней, ломал ее изнутри, явно выходя за пределы предназначенных для него одной-двух глав. И я, как раньше говорили, “положил в стол” незаконченную книгу.
С тех пор прошло несколько лет. Иногда я открывал “Сагу”, вертел ее и так, и этак, но серьезный материал о поведении интеллектуалов в критические моменты истории, а также рассказ о малоизвестных сторонах жизни и творчества Томаса Манна никак не укладывались в структуру задуманного.
Спасительная идея пришла неожиданно и оказалась на удивление простой: надо первоначальный замысел “Саги” как бы вывернуть наизнанку. Не историю становления диктатуры — вместе с очерками жизни и творчества Томаса Манна — встраивать в “Сагу”, а наоборот, жизнеописание Прингсхаймов поместить в большой групповой портрет: Томас Манн среди других интеллектуалов. Портрет, сделанный, так сказать, в интерьере эпохи, причем тогда, когда мудрым отказывает их мудрость. “Смятение умов” — так можно описать состояние интеллектуальной элиты, когда в обществе наступает кризис.
Стал ли Томас Манн мне менее дорог после того, как все перечисленные факты его биографии и аспекты творчества выведены из тени забвения и полумрака умолчания на ясный свет беспристрастной критики? Нет, ни в коем случае. Напротив, он стал ближе и понятнее: сын своего времени, он нес в себе все его предрассудки и противоречия. Ведь сейчас мы смотрим на него глазами другого поколения, в свете, так сказать, нашего опыта. Кстати, это выражение самого Волшебника, написавшего в 1947 году эссе “Философия Ницше в свете нашего опыта”[14]. Пусть же об этом напоминает название нашей работы — “Томас Манн в свете нашего опыта”.
Часть вторая. Смятение чувств
1. “Первый и единственный друг среди людей”
В жизни Томаса Манна людей, которым он говорил “ты”, по его собственным словам, можно “пересчитать по пальцам одной руки”.
Обращению на “ты” писатель придавал особое значение. Описывая в романе “Иосиф в Египте” состояние влюбленной в Иосифа жены Петепра, автор отмечает, как “пугающе сладостно и увлекательно было для нее уже одно то, что она говорила с ним, говорила “мне” и “тебя”, “ты” и “я” — преодолевая те два шага, которые разделяли их тела”[15].
Совсем иное дело, когда на “ты” обращаются друг к другу посторонние люди, которым полагается говорить “вы”. Устами доктора Сеттембрини из “Волшебной горы” Томас Манн осуждает такую манеру:
Это отвратительная дикость, игра в первобытность, распущенность, которую я ненавижу, так как она, в сущности, направлена против цивилизации и прогрессивного человечества — нагло и бессовестно[16].
“Тыкание” — месть сатаны. В “Докторе Фаустусе” музыкант Леверкюн, о котором мы еще поговорим ниже, так беседует с чертом:
— Кто называет меня на “ты”? — спрашиваю я сердито.
— Я, — отвечает он. — Я, в знак благосклонности. Ах, это ты потому, что сам со всеми на “вы”, даже со своим юмористом, джентльменом, кроме одного только верного друга детства, который называет тебя по имени, а ты его нет? Ничего, потерпи. Такие уж у нас отношения, чтобы быть на “ты”[17].
Поздравляя с семидесятилетием своего давнего друга и бывшего мюнхенского соседа, а теперь товарища по американскому изгнанию, знаменитого дирижера Бруно Вальтера[18], Томас Манн сетует на несовершенство английского языка:
Дорогой друг, это досадно. Только что мы после строгого испытательного срока длиной в 34 года договорились в дальнейшем обращаться друг к другу на “ты”, а теперь я должен писать тебе письмо по случаю дня рождения, в котором это прекрасное начинание вообще не проявляется, так как на этом проклятом сверхцивилизованном английском даже к своей собаке обращаются “you”.
Не будем придираться к нобелевскому лауреату по литературе за то, что он в этом блестящем пассаже, открывающем поздравительное письмо, ради красного словца или по забывчивости, увеличил на пару лет и без того чудовищно огромный “испытательный срок”. К семидесятилетию Бруно Вальтера в августе 1946 года знакомству с ним Томаса Манна никак не могло быть более тридцати двух лет.
При таком отношении к фамильярности не удивительно, что среди знакомых Томаса Манна только немногие удостаивались дружеского “ты”. Одним из них был ПаульЭренберг. Пожалуй, ни с кем не был писатель в годы своей молодости так близок, как с этим начинающим художником.
В седьмой записной книжке писателя есть многозначительная запись:
П. — мой первый и единственный друг среди людей. До сих пор у меня были друзья лишь среди демонов, кобольдов, завзятых колдунов и призраков, глухих к голосу жизни — иными словами, среди литераторов.
Без упоминания Пауля эта фраза практически слово в слово вошла в новеллу “ТониоКрёгер”.
В “Очерке моей жизни”, опубликованном в 1930 году, писатель пишет о событиях тридцатилетней давности, заменяя фамилию Пауля буквой “Э”:
В ту пору самыми близкими мне друзьями были двое юношей из того кружка молодежи, где вращались мои сестры, — сыновья дрезденского художника, профессора академии художеств Э. В моей привязанности к младшему из них, Паулю — тоже художнику, тогда учившемуся в Мюнхенской академии у знаменитого анималиста Цюгеля и вдобавок превосходно игравшему на скрипке, — казалось, воскресло чувство, которое я некогда питал к тому белокурому, бесславно погибшему школьному товарищу[19], но благодаря большей духовной близости оно было намного радостнее. Карл, старший, музыкант по профессии и композитор, в настоящее время — профессор Кёльнской консерватории. Когда я позировал его брату для портрета, он в своей столь характерной манере изумительно плавно и благозвучно играл нам “Тристана”. Я тоже немного пиликал на скрипке, и мы вместе исполняли сочиненные им “трио”, катались на велосипедах, во время карнавала вместе посещали “Крестьянские балы” в Швабинге[20] и зачастую превесело ужинали втроем то у меня, то у них. Им я обязан тем, что познал дружбу — и переживание это, если бы не они, вряд ли выпало на мою долю. С легкостью, порожденной высокой культурой, преодолевали они мою меланхоличность и раздражительность, просто-напросто воспринимая их как положительные свойства, неотделимые от способностей, внушавших им уважение. Хорошее было время[21].
Семьи Манн и Эренберг стояли примерно на одной ступени общественной лестницы и были связаны множеством невидимых нитей отдаленного родства и общих знакомых. Встреча молодых людей из этих фамилий, почти ровесников — каждому из них было в то время около двадцати пяти, — должна была рано или поздно состояться и в конце концов состоялась.
Будущий нобелевский лауреат по литературе познакомился с братьями Карлом и ПаулемЭренбергами в конце XIX века, в самом начале своего долгого писательского пути. Шла к концу почти трехлетняя работа над первым романом “Будденброки”, который через несколько лет принесет автору известность и славу. Но в то время мало кто верил в успех огромного — шестьдесят пять авторских листов — романа.
Письма к брату Генриху дают представление о состоянии автора неопубликованного романа. Второго ноября 1900 года он жалуется: “…заботы, которые доставляют мне ▒Будденброки’, по-настоящему начинаются, кажется, только теперь, когда роман закончен”. В том же месяце 25-го числа: “О ▒Будденброках’ еще никаких новостей”. Через месяц страхи усиливаются — из письма от 17 декабря: “Знать бы мне, что будет с ▒Будденброками’! Уверен, что там есть главы, написать которые смог бы сегодня не каждый, и все же боюсь остаться ни с чем”.
Новый 1901 год не приносит ясности. В письме брату от 8
января появляются к тому же жалобы на безденежье: “…относительно ▒Будденброков’ Фишер молчит. Остается
Но уже через месяц появляется надежда, что роман будет напечатан, и Томас Манн в письме от 13 февраля подводит итог трудным месяцам ожидания и тревог:
Когда придет весна, позади будет зима, неслыханно тревожная внутренне. Депрессии действительно скверного характера с совершенно серьезными планами самоубийства сменялись неописуемым, чистым и неожиданным душевным счастьем, переживаниями, которые невозможно рассказать и намек на которые произвел бы, конечно, впечатление хвастовства[22].
О “душевном счастье и переживаниях, о которых невозможно рассказать”, мы еще поговорим, а сейчас еще раз отметим, что писателю в то трудное время остро не хватало друзей, которые могли бы его ободрить и поддержать, вывести из депрессии, грозившей довести до самоубийства. К счастью, такой друг нашелся. Им стал Пауль — молодой художник из Дрездена.
2. “Сборный пункт жизнерадостной молодежи”
Отцом братьев Карла и Пауля был известный дрезденский живописец Карл Эренберг, и природа не отдыхала на его детях: оба мальчика с детства проявили художественные способности. Карл-сын мечтал стать музыкантом и без колебаний шел к цели: он окончил Дрезденскую консерваторию по классу известного композитора Феликса Дрезеке[23] и в 1898 году переехал в Мюнхен, где получил место капельмейстера в театральном оркестре, а уже через год играл в оркестре Мюнхенской оперы.
Его брат Пауль, напротив, долго не мог выбрать, что станет его основной профессией — музыка или живопись. Колебания “между скрипкой и кистью” окончились все же победой кисти — он раньше, чем Карл, переехал в Мюнхен, где поступил в Академию художеств. Правда, и скрипку он не забросил и был известен как скрипач-виртуоз. К моменту знакомства с Томасом Манном Пауль уже был признанным молодым представителем импрессионисткой школы, сделавшим себе имя портретами, пейзажами и, прежде всего, рисунками лошадей. Он стал членом Мюнхенского общества художников[24] и отделившейся от него Группы Луитпольда[25], объединившей живописцев-новаторов, стремившихся сказать новое слово в искусстве. ПаульЭренберг участвовал в разнообразных художественных выставках, пользовался популярностью у образованной публики и часто уезжал из Мюнхена к очередному заказчику, чтобы на месте выполнить ту или иную работу.
Отметим, что Томас Манн ошибся, назвав в автобиографии Пауля младшим братом. На самом деле, Пауль на два года старше Карла и родился в Дрездене 8 августа 1876 года, тогда как день рождения Карла — 6 апреля 1878 года. Эти данные подтверждаются свидетельствами о рождении братьев Эренбергов, которые мне удалось найти в Дрезденском городском архиве благодаря любезной помощи сотрудников архива и прежде всего ХайдеФенкл. Любопытно, что ошибку писателя доверчиво повторяют многие его биографы и комментаторы, от Клауса Харппрехта, Альберта фон Ширндинга и Романа Карста до Соломона Апта.
В Дрездене семья Эренберг была дружна с семьей советника юстиции доктора ТеодораДистеля, его жена Дора старалась заменить Карлу и Паулю рано умершую мать. Мальчики проводили в доме Дистеля в пригороде Дрездена Блазевиц так много времени, что в шутку называли дочерей ДистеляХильду и Лилли своими “полусестрами”. Томас Манн в письмах к Хильде всерьез говорил о молодых Эренбергах “твои братья”.
Рожденная в 1880 году ХильдаДистель была подругой сестры Томаса — Юлии (Лулы) Манн. По воспоминаниям Карла Эренберга[26], именно Хильда организовала встречу с Томасом Манном. Приехав в Мюнхен на Рождество 1899 года, чтобы повидать своих “полубратьев”, Хильда познакомила их с Лулой, а та пригласила всю компанию к себе домой — в большую семикомнатную квартиру на Герцогштрассе, 3/1, куда ее мать, тоже Юлия, — вдова любекского сенатора — въехала в начале июля 1898 года. В этой квартире с матерью проживали две дочери — Юлия и Карла — и младший сын Виктор. Старшие сыновья сенатора — Генрих и Томас — были к тому времени самостоятельными и лишь иногда наведывались в квартиру на Герцогштрассе: Генрих — реже, а Томас, очень привязанный к матери, — чаще.
В этой квартире, по воспоминаниям Карла, и состоялась в конце 1899 года встреча Томаса с братьями Эренберг.
Знаменитый биограф Томаса Манна и издатель многих его произведений Петер де Мендельсон считает, что музыканта подвела память. Томас Манн познакомился в тот раз только с Паулем, о чем свидетельствует новогоднее поздравление в письме к ХильдеДистель 28 декабря 1899 года:
Уважаемая и дорогая фройляйнДистель… коль скоро Вы встретитесь с Вашим братом, господином ПаулемЭренбергом, передайте также и ему, пожалуйста, мои новогодние пожелания.
Встреча Томаса с другим братом Эренбергом — Карлом — состоялась только через двенадцать месяцев — под новый 1901 год. Об этом событии, когда было выпито много пунша в честь знакомства, написал Томас Манн той же ХильдеДистель сразу после праздника — 2 января 1901 года.
Квартиру на Герцогштрассе подробно описал в своих воспоминаниях “Нас было пятеро”[27] младший из братьев Манн — Виктор. В большой прихожей стояло огромное чучело бурого сибирского медведя с подносом в руках для визитных карточек. Семейная реликвия, привезенная из любекского дома Маннов, после смерти матери 11 марта 1923 года перешла по наследству к Томасу, и громадный сибирский медведь еще долго украшал прихожую виллы писателя на Пошингерштрассе, как бы охраняя домашний очаг и традиции достопочтенной бюргерской фамилии.
Из прихожей можно было попасть в три помещения: просторный салон, столовую с длинным балконом и уютную гостиную, где члены семьи любили собираться в узком кругу. Большие приемы гостей устраивались в салоне, где стоял рояль “Бехштейн”, на котором музицировали практически все Манны. Томас, правда, больше любил играть на скрипке. Вот как описывает салон Карл Эренберг:
Салон — это сборный пункт жизнерадостной молодежи, интересующейся искусством, где мы провели незабываемые часы; прелесть и привлекательность этого места только усиливались любезностью хозяйки и ее обеих прекрасных дочерей Юлии и Карлы. Старший сын Генрих Манн уже сделал себе имя как писатель, но он заходил редко, так как жил за городом. У Томаса, которого мы называли Томми, к тому времени вышли лишь небольшие работы, сам он трудился тогда над “Будденброками”, из которых время от времени читал нам отрывки. Мы иногда его спрашивали: “Ну, кто во всем мире будет интересоваться этой семейной историей?” Но интересуются же!
Томас Манн посвятил Карлу свою новеллу “Тристан”, давшую имя второму сборнику новелл писателя. Посвящение гласит: “Карлу Эренбергу, музыканту, за многие звучавшие часы”.
Не остался без посвящения и брат Карла — Пауль. В первом издании “Будденброков” ему посвящена девятая часть: “ПаулюЭренбергу, храброму художнику, в память о наших мюнхенских музыкально-литературных вечерах”.
Отношения Томаса Манна и ПауляЭренберга были много значительнее и серьезнее для писателя, чем может подумать неискушенный читатель этого посвящения. И отрывок из автобиографии, где говорится о “крестьянских балах” в Швабинге или веселых вечеринках втроем, дает очень слабое представление о том напряжении чувств, перепадах настроения, муках ревности и восторгах понимания, которые сопровождали молодого литератора все три года “мужского романа” с немного ветреным художником и скрипачом-виртуозом.
Их дружба развивалась стремительно, такой скорости сближения с незнакомым ранее человеком Томас Манн не знал после выхода из школьного возраста. Уже через пару месяцев после знакомства молодые люди перешли на “ты”.
Полистаем же сохранившиеся записные книжки писателя и просмотрим дошедшие до нас его письма, большинство из которых еще не переведено на русский, и попытаемся восстановить, хотя бы схематично, хронологию этого романа.
3. “Я люблю Тебя! О Боже… Я люблю Тебя!”
Первая запись с именем “ПаульЭренберг” появилась в третьей “Записной книжке” за 1899 год с адресом силезского городка (скорее деревни) Витухово, где, по-видимому, какое-то время проводил художник[28]. Через несколько страниц указан день рождения Пауля — 8 августа.
Весной отношения Томаса и Пауля становятся уже вполне близкими, о чем свидетельствует фотография, которую Томас подарил другу 6 марта 1900 года со стихами известного лирика Йозефа фон Эйхендорфа[29] о верности двух людей, дополняющих друг друга, и “радостной работе муз”. К этому добавлено посвящение: “Моему дорогому ПаулюЭренбергу для дружеских воспоминаний до встречи! Томас Манн”.
Самое раннее из больших дошедших до нас писем Томаса Манна к ПаулюЭренбергу датировано 29 июня 1900 года. На нескольких страницах Томас весело рассказывает приятелю, по-видимому, все лето проведшему в Витухово, о том, как медицинская комиссия признала его годным к воинской службе и что он должен отслужить год, начиная с 1 октября. Об этом эпизоде своей биографии Томас Манн напишет потом в “Очерке моей жизни”:
Я, по-видимому, переживал расцвет юных сил, создавший у дежурного врача ложное представление о моей пригодности к военной службе. Меня призвали, я был зачислен в лейб-пехоту и заказал себе щеголеватый мундир.
Вторая часть письма от 29 июня 1900 года посвящена новостям культурной жизни Мюнхена. Собственно о чувствах Манна говорит один фрагмент, в котором Томас описывает картину с выставки в “Стеклянном дворце”. Картина называлась “Сердце” и принадлежала кисти берлинского художника Мартина Бранденбурга[30]. Объективно говоря, она представляла собой обычный китч, но буквально потрясла влюбленного литератора. Манн подробно описывает сюжет картины:
В некотором удивительно выразительно нарисованном лесу стоит, прислонившись к стволу, юная девушка и держит в руке сердце, с которым она грациозно и довольно бесцеремонно кокетничает; а перед ней на коленях стоит молодой человек, в руке у него нож, а в груди огромная резаная рана, взгляд фанатичен, в экстазе и страдании направлен вверх. Картина произвела на меня огромное впечатление, притом что с художественной точки зрения она не стоила и пяти пфеннигов.
Чувствуется, что Томас Манн ощущал в себе эту самую “резаную рану” в груди, оттого и произвела на него “огромное впечатление” эта картина-пустышка.
Общение с братьями Эренберг расширяло круг интересов Томаса Манна, в частности, он стал лучше понимать и чувствовать музыку. Музыкальные темы и образы музыкантов стали все чаще появляться в его произведениях. Друзья не пропускали ни одной новой постановки в театрах и в опере, ни один концерт в Мюнхене. Ходили на представления, как правило, втроем или вдвоем, если кого-либо из Эренбергов не было в городе. Если отсутствовали оба брата, Томас брал в спутники либо сестру Карлу, либо друга Граутофа[31] — он не любил “ходить в свет” в одиночестве.
Если Пауля не было с ним в опере или на концерте, Томас подробно рассказывал ему о своих впечатлениях, давал оценки услышанному и увиденному. В этих оценках чувствуется еще не очень опытный любитель, иногда наивность его мнений вызывает улыбку. Например, в письме ПаулюЭренбергу от 18 июля 1901 года Томас хвалит дирижера Цумпе за темперамент, оговариваясь, что “в некоторых случаях (Тристан) мне симпатичнее германская неповоротливость Фишера (Цумпе явно еврей)”.
Не оценивая музыкальной проницательности молодого писателя, можно сказать, что в отношении еврейства Цумпе он явно ошибся: Герман Цумпе, ставший в 1900 году придворным капельмейстером, а с 1903 года — генеральным музыкальным директором оперы в Мюнхене, евреем не был. Томас Манн еще не имел опыта общения с евреями. Его знакомство с ними было скорее умозрительным, чем живым.
Забавно, что любекскому пастору, который в романе Манна назвал семью Будденброков “загнивающей”, автор дал фамилию Прингсхайм, не подозревая, что через пять лет возьмет в жены Катю из еврейского дома Прингсхаймов.
Но вернемся в 1900 год. С октября до декабря никаких встреч Томаса и Пауля быть не могло, так как призванный на военную службу литератор честно пытался исполнить свой гражданский долг, готовя себя к обороне отечества. Как вспоминал сам автор, из этого ничего не вышло:
Всего несколько недель прожил я в чадной духоте казармы, и во мне созрело мрачное, как выяснилось, непреклонное решение освободиться во что бы то ни стало. Грубые окрики, бессмысленная трата времени и показная молодцеватость несказанно меня тяготили.
Не было бы счастья, да несчастье помогло: при отработке строевого шага Томас заработал себе воспаление сухожилий голеностопного сустава и провел две недели в полковом лазарете. Как только незадачливый вояка вернулся в строй, воспаление возобновилось. Это его и спасло. Не последнюю роль, как пишет Манн в “Очерке моей жизни”, сыграло то обстоятельство, что врач матери Томаса был знаком со старшим полковым врачом, от которого зависело освобождениие:
“Впредь до дальнейших распоряжений” мне дали отпуск; а к новому году — уволили вчистую. Я — с какой радостью! — подписал отказ от возмещения ущерба за причиненное мне увечье….С этого момента я уже не соприкасался больше с военной службой.
В декабре встречи молодых людей возобновились.
У начинающего литератора в Мюнхене практически не было задушевных друзей, с которыми он мог быть откровенным до конца. Многим он делился со старшим братом, но и ему не рассказывал всего о своих душевных переживаниях. Со своим школьным товарищем ОттоГраутофомТомас был более откровенен. Письмо ему от 19 декабря 1900 года показывает, как нежно относился Манн к своему новому другу ПаулюЭренбергу, недавно вернувшемуся в Мюнхен из Витухово:
Разумеется, вчера вечером я был с ПаулемЭренбергом, который без большого труда уговорил меня пойти послушать “Маргариту” Гуно[32]. Это были действительно прекрасные часы. Я сидел на своем кресле рядом с этим открытым, безмятежным, наивным, немного самовлюбленным, но неизменно искренним товарищем и слушал без слишком большого волнения или утомительного соучастия эту нежную, сладкую, невинную и мирную музыку.
Зимой 1900-1901 года чувства стали заметно глубже. В уже упомянутом письме брату от 13 февраля 1901 года Томас пишет о “неописуемом, чистом и неожиданном душевном счастье, переживаниях, о которых нельзя рассказать и намек на которые походил бы, конечно, на хвастовство. Но одно они мне, впрочем, показали, эти очень нелитературные, очень простые и живые переживания, — что во мне все-таки есть еще что-то честное, теплое и доброе, а не только “ирония”, что еще не все во мне высушено, искажено и изъедено проклятой литературой”.
Томас Манн не рассказывает брату всех подробностей. Школьному товарищу Томас доверял больше. В письме ОттоГраутофу от 22 февраля 1901 года он признается:
У меня было большое желание… исповедоваться перед ним [Генрихом] обо всем моем романе. Но сейчас у меня совсем нет времени для этого и, кроме того, я боюсь этой письменной исповеди и обобщения, так как у меня уже есть опыт того, что подобные сообщения ничего не облегчают, а только все углубляют и преувеличивают.
Эти опасения “все углубить и преувеличить” переполненный чувствами Томас повторил и в письме старшему брату от 7 марта 1901 года:
От более подробной исповеди воздержусь, потому что писание и копание только все углубляют и преувеличивают. А тут ничего преувеличивать нельзя. Дело идет не о любовной истории, во всяком случае, не о ней в обычном смысле, а о дружбе, дружбе — о диво! — понятой, взаимной, вознагражденной, которая, признаюсь без рисовки, в иные часы, особенно в часы подавленности и одиночества, принимает слишком, пожалуй, болезненный характер; Граутоф утверждает даже, что я влюблен, как гимназист-старшеклассник, но это его понимание. Мой нервный склад и философское направление ума невероятно все усложнили; тут сотня сторон, и простейших, и в духовном смысле авантюрнейших. Но главное — это глубоко радостное удивление перед отзывчивостью, которой уже не чаял в этой жизни. Довольно об этом. Устно я, может быть, поведаю когда-нибудь больше.
В цитированном письме Граутофу от 22 февраля 1901 года есть еще такие строчки: “С другой стороны, у меня есть, естественно, жгучее желание все вместе еще раз прокрутить, чтобы себе самому объяснить”. Что хотел “себе самому объяснить” Томас Манн, мы не знаем. Единственным прямым свидетельством непростых отношений Томаса и Пауля зимой 1900-1901 года является дошедшее до нас письмо Манна Эренбергу от 19 января 1901 года, в котором впечатлительный писатель просил прощения за то, что неожиданно сбежал с одной общей вечеринки:
Я выдал столько глупой и отвратительной ерунды (о Толстом, Лютере, христианстве и тому подобном), что в конце концов убежал от самого себя и поспешно спрятался под одеяло. Мне стало мучительно стыдно.
Истинные мотивы столь неожиданного побега Томас Манн описал в психологическом этюде “Голодающие”, увидевшем свет в 1903 году. Герой рассказа Детлеф тоже оставляет свою возлюбленную Лилли на блестящем балу какому-то “маленькому художнику” и покидает зал:
Он хорошо знал этот уход, этот безмолвный, гордый и отчаянный побег из зала, сада, из какого-то другого места веселой вечеринки, совершаемый с тайной надеждой хоть на короткое мгновение вызвать у этого светлого существа, по которому тоскуют, ощущение мрака, раздумий, сострадания…
Весной 1901 года начались те самые “крестьянские балы” и совместные велосипедные прогулки, о которых писал Томас Манн в “Очерке моей жизни”. О них же думал писатель через девятнадцать лет, в 1949 году, когда с некоторым опозданием узнал о смерти ПауляЭренберга. В письме его брату Карлу от 22 ноября Томас вспоминал об их дружбе втроем, о “прекрасных, доверительных и восхитительных часах, которые мы друг с другом проводили, — эти воспоминания никогда не перестанут вызывать счастливые эмоции, которые согревают и освещают мою жизнь. С вами я мог беспечно веселиться. Помнишь, как мы рано утром на велосипедах ездили к “Аумайстеру”[33] (твой велосипед мы звали “корова”, потому что у него было всегда грязное брюхо) и после кофе кидали камни в пустые пивные бутылки?”
С братьями ЭренбергТомасу Манну некогда было скучать, они вечно придумывали какие-то развлечения и проказы. Пауль был особенно мил и открыт, разговорчив и общителен. Ему легко удавалось вытащить своего задумчивого, склонного к рефлексии и мечтательности друга из привычного для него одиночества и заставить окунуться в бурлящую праздничную жизнь. В ней, как в хороводе, сменяя друг друга, кружились выставки и концерты, пешие вылазки за город и прогулки на велосипедах, балы и пивнушки, кафе и рестораны, посещение гостей и домашнее музицирование.
Томас Манн был на верху блаженства. Именно весной 1901 года в его седьмой записной книжке появилось двухчастное (на страницах 49 и 52), посвященное Паулю стихотворение, в котором главной является строка: “Я люблю Тебя! О Боже… Я люблю Тебя!”
Буквально через несколько месяцев после такой кульминации чувств в отношениях Томаса и Пауля наступает некоторое охлаждение. Летом 1901 года друзья расстаются на относительно долгое время. Томас Манн уезжает в конце апреля в Италию, посещает Флоренцию и Венецию. Во Флоренции он впервые в жизни прервал серию своих “мужских романов” и увлекся миниатюрной англичанкой Мэри Смит, которая отдыхала там с сестрой Эдит. Симпатия оказалась взаимной, и дело как будто шло к браку. Писателю в июне должно было исполниться двадцать шесть лет, и пора уже было задуматься об устройстве своей семейной жизни. Воспитанному в патриархальных традициях сыну любекского сенатора было ясно, что стать уважаемым писателем, к чему он стремился, в немецком обществе невозможно, не имея нормальной семьи. В “Очерке моей жизни” он так описывает свое флорентийское приключение:
В семейном пансионе во Флоренции я подружился с двумя соседками по столу, англичанками, родными сестрами; старшая из них, брюнетка, была мне симпатична, младшую, блондинку, я находил очаровательной. Мэри, или Молли, ответила на мое чувство, мы нежно полюбили друг друга, и между нами шла речь о том, чтобы закрепить нашу взаимную склонность браком. В конечном счете меня остановила мысль, не рано ли мне жениться, возникли и некоторые опасения из-за того, что девушка другой национальности. Мне думается, юную британку тревожили те же сомнения, и обоюдное наше увлечение ничем не кончилось.
Увы, “нежная любовь”, о которой спустя тридцать лет ностальгически вспоминал Томас Манн, оказалась удивительно недолгой. Во Флоренцию писатель прибыл из Мюнхена 26 апреля, и меньше, чем через две недели, 7 мая 1901 года пишет брату Генриху о своем разочаровании:
Мисс Мэри, у которой позавчера был день рождения и которой я подарил корзиночку засахаренных фруктов, доставила мне много радости. Но теперь, думаю, я становлюсь для нее слишком меланхоличным. Sheissoveryclever[34], а я так глуп, что всегда люблю тех, кто clever, хотя долго соответствовать им не могу.
Биографам Томаса Манна не удалось определить, кем была эта таинственная блондинка из Англии, словно сошедшая с картины Боттичелли, как описал ее сам писатель в письме ПаулюЭренбергу от 26 мая 1901 года, сразу по возвращении из Италии в Мюнхен:
То, что было с маленькой англичанкой, которая выглядела, как на картине Боттичелли, только много веселее, сначала казалось беззаботным флиртом, но приобрело впоследствии поразительно серьезный характер — и (о чудо!) с обеих сторон. Прощание было чуть-чуть театральным, хотя это, собственно, общепринято говорить в таком тоне при подобных обстоятельствах; я рассчитываю на твое врожденное хладнокровие. Вообще, может быть, в этом вопросе последнее слово еще не сказано. Но только попробуй об этом рот раскрыть!”
Неизвестно, откуда приехали во Флоренцию Мэри Смит с сестрой Эдит, что привело их в столицу итальянской Тосканы, и вряд ли мы об этом когда-нибудь узнаем. Разве что на чердаке какого-нибудь старинного английского особняка обнаружат пожелтевшие письма Томаса Манна к “мисс Мэри”.
Как ни скоротечна была флорентийская встреча Томаса Манна и Мэри Смит, она оставила глубокий след в его памяти. Запрет ПаулюЭренбергу говорить на эту тему показывает, как трепетно относился молодой писатель к первой женщине, пробудившей в нем чувства и мысли о браке. Естественно спросить, зачем же вообще Томас рассказал Паулю о своем итальянском приключении? Ответ прост: его чувства к молодому художнику еще не остыли, и ему хотелось вызвать у друга элементарную ревность. Так естественно желание подогреть чувства партнера, показав ему, что твоим сердцем могут овладеть и другие люди.
Встреча с Мэри Смит оказалась для Томаса хорошей жизненной школой перед знакомством с главной женщиной в его судьбе — Катей Прингсхайм. Это знакомство состоится летом 1903 года, но до того должен был подойти к концу его затянувшийся “мужской роман” с ПаулемЭренбергом.
4. “Центральное сердечное переживание”
После упомянутого письма Томаса Манна ПаулюЭренбергу от 26 мая 1901 года переписка между друзьями на несколько месяцев замирает. Манн с братом вновь уехали в Южный Тироль, который тогда принадлежал Австрии (сейчас это территория Италии). В письме к Паулю от 18 июля 1901 года из курорта Миттербад (неподалеку от Мерано) Томас многословно извиняется за долгое молчание.
Уже после возвращения с курорта он пишет 6 ноября из Мюнхена своему надежному другу ОттоГраутофу, которому доверяет самые сокровенные сердечные тайны:
Для меня возобновляющийся “сезон” примечателен в особенности встречей с ПаулемЭренбергом, которая на днях произошла во время обеда у знакомых. И вчера вечером уже у нас я снова слушал его скрипку. Он прежний… И я тоже прежний: такой же слабый, легко увлекающийся, ненадежный и недостаточно серьезный, чтобы уразуметь, что я ухватил руку жизни, коль скоро она ее мне, смеясь, протягивает. Каждый год, в то время, когда природа застывает, жизнь врывается в летнее запустение и холод моей души и льет потоки чувства и тепла сквозь все мои жилки. И я этому не препятствую.
К радости новой встречи примешивается досада на то, что он у модного художника и скрипача-виртуоза далеко не единственный приятель. Томас Манн явно ревнует своего немного легкомысленного и непостоянного друга, у которого весь день расписан по часам: бесконечные встречи с различными людьми. В седьмой записной книжке Манн отмечает: “Настенный календарь П. ауля> с пометками о его светских обязанностях. Он читает его, смотрит также на имена”.
В романе “Доктор Фаустус” ПаульЭренберг стал прототипом скрипача РудиШвердтфегера. “Вообще, он рожден для флирта, а не для любви или дружбы. И наша дружба — это флирт, и я уверен, что без флирта она была бы для него куда менее привлекательна” — писал Томас Манн о своем друге в седьмой записной книжке, откуда эта запись почти дословно перешла в роман.
Как обычно бывает, флиртовал один, а второй глубоко страдал от непостоянства любимого. Но и страдая, Томас Манн оставался прежде всего литератором. Любое свое жизненное переживание он переплавлял в художественную форму. В уже упомянутом письме ОттоГраутофу от 6 ноября 1901 года, Томас признавался: “Я в достаточной мере художник. Все, что со мною происходит, я способен использовать”.
Чувства человека, на глазах у которого его друг заигрывает с другими, Томас Манн описал в новелле “Счастье”. Новелла вышла в свет в январском номере журнала “Нойерундшау” за 1904 год, но наброски к ней можно найти на той же странице седьмой записной книжки, где упомянут “настенный календарь П.”. Буквально сразу за этой записью идет заготовка для нового произведения: “Незначительное недомогание с его стороны позволяет ей построить целый мир из мечтаний, в которых она ухаживает за своим страдающим питомцем”.
В новелле эти слова принадлежат баронессе Анне, чей муж — гусар Гарри, — почти не таясь, ухаживает за молоденькой певичкой и даже дарит ей свое обручальное кольцо. Кстати, это не единственный случай в творчестве Манна, когда он свои чувства и переживания приписывает женским образам.
В литературе автору легче добиться справедливости, чем в жизни. В рассказе Манна соблазняемая бароном певичка неожиданно принимает сторону Анны и возвращает ей кольцо неверного супруга. В мюнхенской реальности все сложнее и запутаннее, и счастливого конца не видно. В отношениях Томаса и Пауля зимой 1902 года явно наступает кризис.
Карнавальные дни в том году заканчивались во вторник, 11 февраля, поэтому весь январь Мюнхен веселится, как умеют веселиться жизнерадостные баварцы. В карнавальной стихии “дитя муз”[35]ПаульЭренберг чувствовал себя как рыба в воде. Он буквально разрывался между праздничными развлечениями, не пропуская ни “крестьянские балы” в Швабинге, ни концерты и спектакли в столичных театрах. Томас Манн чувствует себя обиженным — у его друга не оставалось времени для общения. От тоски не спасал даже успех у критиков романа “Будденброки” — в различных газетах и журналах появлялись рецензии, как правило, доброжелательные, хотя до материального успеха было еще далеко: первое издание огромного романа в двух томах оказалось слишком дорогим для массового читателя, книги раскупали неохотно. Но молодой писатель и не рассчитывал на большие гонорары — счастьем было уже то, что его произведение высоко оценили отдельные критики и коллеги-литераторы. Например, австрийский поэт Рихард фон Шаукаль[36] сравнил “Будденброков” с лучшими русскими, французскими и скандинавскими романами. Эту восторженную рецензию, напечатанную в венской газете “Винер Абендпост”, Томас Манн вложил в письмо к своему легкомысленному другу, написанное 28 января 1902 года.
Откровенное и грустное письмо, и если бы не знать, что оно подлинное, то можно было бы подумать, что это фрагмент какой-то сентиментальной новеллы:
Где тот, кто мне, человеку не очень любезному, капризному, мучающему себя, недоверчивому, мнительному, но чувствительному и необычно страстно ищущему симпатии, скажет “да”? Непоколебимо? Без того, чтобы своей явной холодностью, явными отказами напугать и оставить в растерянности? Без того, например, чтобы подобной холодностью и подобными отказами, из удобства или равнодушия, показать, что “я должен был сначала к нему опять привыкнуть”, вместо того чтобы из расположенности и доверия твердо оставаться близким мне другом? Где этот человек?!? — Глубокое молчание.
Эти строки наполнены такой тоской и смятением, что создается впечатление, будто их написала женщина. Впрочем, сам Манн устами своего альтер эго, ТониоКрёгера, отмечал сходство поэта и женщины: “И вообще, разве художник — мужчина? Спросите об этом лучше женщину”.
Так выглядит эта фраза в каноническом русском переводе Наталии Ман. В оригинале Томас Манн использует вместо нейтрального слова “dieFrau” — “женщина” более резкое выражение: “dasWeib” — “баба”. Фраза настолько напоминает патриархально-грубоватый стиль Ницше, что писателя даже спрашивали, не цитата ли это из работ философа. В письме французскому исследователю творчества Ницше Луису Ляйбриху от 24 февраля 1949 года Томас Манн отвечает: “Стиль Ницше, но не из него”.
ПаульЭренберг не остался безразличным к отчаянию друга, он примчался к нему, как только получил письмо, полное боли. В записной книжке Томаса Манна есть пометка: “П. Пауль> пришел после обеда 30 января”. Больше ничего о встрече не сказано, но о том, как она проходила, можно судить по аналогичной сцене из “Доктора Фаустуса”: герой романа АдрианЛеверкюн написал своему другу, скрипачу Руди, такое же отчаянное письмо, как ТомасПаулю. Роман писался в 1946 году, но заготовка для этой сцены ждала своего часа с 1902 года, когда Манн занес в записную книжку по горячим следам визита Эренберга набросок сцены, написанной от лица женщины: “Письмо ему, очень смелое. После этого его немедленный визит, его благодарность, его желание избавить ее от стыда, заключение дружбы, обещание верности”.
Несмотря на внешнее примирение, трещина в отношениях не исчезла, а стала, возможно, еще глубже. Продолжение наброска в записной книжке убеждает в этом: “Кажется, что она, несмотря на его внешне примерное поведение, этим письмом больше навредила, чем помогла. Ласки, доверчивость, которые он иногда проявляет, подтверждают это. Его непосредственность все же иногда раздражает”. Изображать подобные откровенные сцены Томас Манн в своих записках больше себе не позволял.
В апреле 1902 года отношения между Томасом Манном и Паулем вновь ухудшились. Писателя явно начинает раздражать “колоритная семейка”[37], как он называет теперь братьев Эренберг. В седьмой записной книжке братья называются “темпераментной”, “колоритной”, “страстной” семьею, которой “сам черт не брат”, что Манн считает “ужасным”. И продолжает:
Я это теперь так часто слышу, что испытываю страх перед этой ужасной семьей. Как только я слышу их имена, я сразу ощущаю себя словно бы парализованным и бессильным, так что на меня наваливается безнадежная усталость и внутри все рушится.
Через сорок с лишним лет в романе “Доктор Фаустус” Томас Манн преобразует свои чувства к Паулю в сложные отношения между РудиШвердтфегером (Пауль) и влюбленной в него ИнесИнситорис (Томас), которая почти буквально повторяет слова из записной книжки 1902 года: “Когда я слышу слово “темпераментный”, меня охватывают страх и тревога”.
В отношении Томаса к Паулю все сильнее ощущается двойственность: с одной стороны, погруженному в напряженную духовную жизнь писателю по душе счастливая непосредственность, наивная простота его друга, который весь в реальной жизни. Противопоставление “духовности” и “реальной жизни” всегда тревожило Томаса Манна, и он был искренне признателен Паулю за то, что тому удавалось наводить мосты через эту пропасть. Но, с другой стороны, “святая простота” часто не в состоянии понять то, что волнует и мучает человека интеллектуального. В письме ХильдеДистель от 14 марта 1902 года Томас подводит определенный итог дружбы с Паулем: “Я сделал его немного литературнее, а он меня — немного человечнее. И то и другое необходимо”.
Относительно духовного развития Пауля у Томаса никогда не было заблуждений. В новелле “ТониоКрёгер” Пауль выведен в образе ГансаГансена, красавчика, в которого влюблен герой произведения. Ганс не читает серьезных книг, лишь разглядывает картинки в книжках про лошадей. Пауль рисует лошадей, и от него так же далеки философские проблемы, над которыми ломает голову его друг. Он не просто их не понимает, но даже о них не задумывается.
В “Докторе Фаустусе” Руди, списанный с Пауля, “по своему обыкновению, в подобных случаях, когда моя точка зрения оказывалась ему совершенно новой, сверлил своими голубыми глазами попеременно то мой правый, то левый глаз, при этом обезоруживающе надувал губки”.
Наивность друга поначалу умиляла, казалась трогательной и детской. Потом безапелляционные высказывания Пауля о вещах, в которых он ничего не понимал, стали вызывать у Томаса смех. Например, когда Пауль примерял на себя образ Гамлета. Эту сцену Манн занес в записную книжку и использовал потом в новелле “ТониоКрёгер”. В Гамлете Томас чувствует коллегу — “литератора до мозга костей”[38]:
“Гамлет”: его воодушевленные слабости, сверхчувствительность его совести, его болезненное самокопание, его пылкая фантазия и его отказ признавать действительность, его пессимизм, его отвращение к узнаванию (будь то Офелия, женщины, придворные, все его существование). (Ему достаточно вглядеться во что-нибудь, чтобы начать испытывать отвращение). — ecceego![39]
Пауль отвечает не без важности:
“Да, это правда… Прямо, как будто в зеркало взглянул!”
И я дико смеюсь в душе… Дружок! Никогда он не был столь чужд мне. Он похож на Гамлета, как я на Геркулеса!
Возвращаясь мысленно к постоянным изменам Пауля, Томас Манн даже пытается оправдать своего легкомысленного друга:
В ссорах из-за флирта я стою разумом, несмотря на свою сердечную боль, на его стороне. <…> Такой свободный и целомудренный человек, не подверженный никаким порокам, который не курит и не пьет, которому не нужны никакие возбудители, — как ему обойтись без невинного наркотика — флирта!
Но и разум не спасал чувства, и привязанность медленно, но верно шла на убыль. Летом 1902 года друзья обменялись еще парой шутливых писем, в основном о новостях культуры. Былой теплоты в них уже не чувствуется.
Последним свидетельством прежней близости стало письмо Томаса Манна Паулю от 19 июня 1903 года. В письмо была вложена фотография и посвящение в стихах. Надпись: “Моему дорогому ПаулюЭренбергу. Мюнхен, июнь 1903”.
Про стихотворение нельзя сказать, что оно шедевр любовной лирики, но написано с душой и гладко. Однако того всплеска эмоций, что было в стихотворении 1901 года (“Я люблю Тебя, о Боже… я люблю Тебя!”), в нем уже нет. В стихотворении 1903 года дается портрет не объекта любви, а самого автора. Любовь превратилась в литературу. Писатель внутренне уже готов круто изменить свою не вполне благопристойную в глазах общества личную жизнь и стать “нормальным” мужем и отцом семейства.
Уже через пару месяцев Томас Манн сообщает своему доверенному другу ОттоГраутофу о встрече с Катей Прингсхайм, с которой он вскоре навсегда свяжет жизнь. Планы женитьбы Томаса Манна на Кате поразили Пауля, который не мог поверить, что его влияние на друга уже не то, что раньше. Последовала ссора, подобная той, что описана в “Докторе Фаустусе”, когда АдрианЛеверкюн сообщает другу РудиШвердтфегеру, что намерен жениться. Потрясенный Руди говорит, что слово “человечный” не пристало употреблять такому человеку, как Адриан. На что Леверкюн отвечает:
То, что я с “человечностью” не имею ничего общего, что я не могу с ней ничего общего иметь, говорит мне тот, который меня с поразительным терпением склонил к человечности, обратил на “ты”, тот, при котором я первый раз в жизни ощутил человеческое тепло.
Вскоре после этого друзья разошлись окончательно, Пауль женился на художнице с выразительным именем ЛиллиТойфель[40]. Встречи Томаса и Пауля стали редкими, случайными, письма — холодными, формальными, вроде поздравительного письма Пауля в сентябре 1919 года по случаю присвоения Томасу Манну звания почетного доктора Боннского университета[41].
Через тридцать с лишним лет после событий 1899-1903 годов сам писатель без “углублений и преувеличений” назвал свои отношения с ПаулемЭренбергом “центральным сердечным переживанием” своих первых двадцати пяти лет. В дневниковой записи, сделанной в воскресенье 6 мая 1934 года, пятидесятидевятилетний Манн признается:
Искал в старых записных книжках… и углубился в заметки, которые я делал тогда в связи с замыслом романа “Возлюбленные” о моих отношениях с П. Э. Страсть и меланхолическое психологизирующее чувство того отзвучавшего времени заговорили со мной доверительно и с жизненной печалью. Тридцать лет и даже больше прошло с тех пор. …Я уже возвращался к заметкам о страсти того времени, описывая страдания Мут-эм-энет, чью беспомощную одержимость я отчасти благодаря этому сумел воссоздать…
Переживание с К. Х.[42]. было превосходящим, более зрелым и счастливым. Но потрясенность, о которой говорят решительные интонации заметок поры П. Э., <…> это было все-таки лишь однажды в моей жизни — как, пожалуй, и должно быть. Ранние переживания с А. М.[43]. и В. Т. отступают далеко в отроческое, а то, с К. Х., хотя и было поздним счастьем, носившим характер жизнеблагого исполнения, — все же в нем отсутствовала юношеская интенсивность чувства, то возвышенно-ликующее и глубоко потрясенное, что определяло центральное сердечное переживание[44] моих 25-ти лет[45].
5. “Ваш Тонио Крёгер”
В книге “Рассуждения аполитичного”, законченной в 1918 году, Томас Манн вспоминает одного геттингенского студента, который после лекции писателя подошел к нему и взволнованным голосом сказал:
Вы, надеюсь, знаете, не правда ли, Вы знаете это — не “Будденброки” выражают Вашу сущность, Ваша сущность — это “ТониоКрёгер”! И я сказал, что я знал это.
В самом деле, не в огромной по объему хронике гибели одного семейства, принесшей автору литературную известность и спустя двадцать восемь лет — даже Нобелевскую премию по литературе, а в небольшой новелле о молодом литераторе с необычным для немца именем Тонио, тоскующем о радостях простой жизни “во всей ее соблазнительной банальности”, о невинном человеческом счастье, наиболее полно выражено представление Манна о долге художника, о неразрешимом противоречии искусства и действительности.
Литературный образ одаренного писателя, чья нежность “ко всему примитивному, простодушному, утешительно-нормальному, заурядному и благопристойному” граничит с влюбленностью, с самого начала был неотделим от его автора. “Ваш ТониоКрёгер” — так подписал Томас Манн почтовую открытку, отправленную братьям Эренберг 8 февраля 1903 года.
Первоначально образ ГансаГансена, в которого со школьных лет влюблен ТониоКрёгер, строился на воспоминаниях об АрминеМартенсе, гимназическом товарище Томаса Манна. Но и “центральное сердечное переживание” двадцати пяти лет оставило в новелле заметный след. Автор прямо вставляет в текст новеллы слова, посвященные в реальной жизни ПаулюЭренбергу. Обращаясь к своей доверительной собеседнице Лизавете Ивановне, ТониоКрёгер дословно повторяет уже цитированную нами фразу о друзьях “среди демонов, кобольдов, завзятых колдунов и призраков, глухих к голосу жизни — иными словами, среди литераторов” из того места седьмой записной книжки, где Томас Манн называет Пауля своим “первым и единственным другом среди людей”.
В “Очерке моей жизни”, написанном почти через тридцать лет после “ТониоКрёгера”, писатель признается, что эта новелла “из всего, что я написал, пожалуй, по сей день наиболее близка моему сердцу и все еще любима молодежью”.
Писатель не преувеличивал. Его новелла не оставила равнодушными многих его современников. Макс Брод вспоминал, что его друг Франц Кафка был буквально захвачен новым произведением Томаса Манна.
Каждый читатель находил в новелле Томаса Манна что-то свое, открывал ответы на мучившие именно его вопросы. Кафку, например, по его словам, в новелле сильнее всего затронуло не столько противопоставление искусства и естественности, духовной и реальной жизни, сколько тайная влюбленность художника в свою противоположность, в “белокурых и голубоглазых, живых, счастливых, дарящих радость, обыкновенных”.
Марсель Райх-Раницкий в своем эссе о новелле “ТониоКрёгер” называет еще несколько известных литературных имен, испытавших на себе действие этого шедевра. Среди них австрийский писатель Артур Шницлер, венгерский философ, литературовед и критик Георг (Дьёрдь) Лукач[46] и другие.
Но не только современники и коллеги раннего Томаса Манна попали под очарование новеллы “ТониоКрёгер”. Воздействие “рассказа века”, как назвал произведение Манна Райх-Раницкий, ощутило на себе не одно поколение молодых людей, и не только в Германии.
В 1921 году студентка факультета права парижской Сорбонны оказалась в Берлине, и в одном из книжных магазинов ей попался томик с рассказом “ТониоКрёгер”. Студентку звали Наталья Ивановна Черняк, она была родом из Иваново-Воскресенска, но с восьми лет жила у отца в Париже. Через много лет Наталья Ивановна вспоминала: “Я чувствовала, что ▒ТониоКрёгер’ преображает меня, мне казалось, что он похож на меня. У меня появилось огромное желание писать самой”. Так начался литературный путь французской писательницы, известной миру по фамилии ее мужа — НаталиСаррот.
Не одни литераторы восхищались “рассказом века”. Очень высоко оценивал новеллу великий математик современности А. Н. Колмогоров. Ученик Андрея Николаевича В. М. Тихомиров[47] вспоминал разговор с учителем о литературе:
Андрей Николаевич прервал мои размышления: “Имейте в виду, Володя: крупнейшими писателями XX века являются Томас Манн и Анатоль Франс”. Я немного читал А. Франса и лишь слышал о Т. Манне, так что мог в то мгновение лишь принять во внимание слова своего учителя. В тот вечер на полочке рядом с моей кроватью в Комаровке я обнаружил томик Томаса Манна с закладкой на новелле “ТониоКрёгер”[48].
* * *
Что еще сказать перед тем, как мы навсегда расстанемся с братьями Эренберг? С Паулем у Томаса случались редкие встречи, как правило, семьями. Например, в дневнике от 2 января 1921 года есть запись: “На чай к ПаулюЭренбергу в Швабинг, куда мы шли через Английский сад. Там музицировали, и я читал из первой главы ▒Волшебной горы’ и из ▒Хозяина и собаки’. Все вместе длилось долго, до 9 часов”.
В швейцарском изгнании Томас Манн получает от своего бывшего друга слезные письма с просьбами о материальной помощи. В дневнике от 31 марта 1933 года читаем: “Письмо от ПауляЭренберга, находящегося в финансовой нужде и полном беспамятстве о моем собственном положении. Он меня извел такими просьбами”.
В знаменитой дневниковой записи от 10 апреля 1933 года, в которой писатель весьма двусмысленно комментирует первые нацистские антиеврейские законы, есть замечание и о Пауле: “Новое письмо от П. Эренберга, которому я ссудил 800 марок”.
После Второй мировой войны до Томаса дошли слухи о сотрудничестве братьев Эренберг с нацистами. Этому писатель не мог поверить и тот факт, что Пауль упорно скрывается, объяснял просто его не очень красивым поведением в денежных вопросах в 1933, 1934 годах.
Печальное известие о смерти ПауляЭренберга достигло Томаса 22 ноября 1949 года, заставив еще раз ностальгически вспомнить их непростые отношения. И неожиданно через неделю почта доставляет писателю запоздавшее письмо от Пауля, в котором тот сообщает, что послал ему в знак многолетней дружбы свою картину. “Возможно, еще придет”, — меланхолически пометил писатель в дневнике 1 декабря 1949 года. Похоже, картина так и не дошла.
# ї ЕвгенийБеркович, 2011
[1] Bergmann Birgit, Epple Moritz. Jüdische Mathematiker in der deutschsprächigen akademischen Kultur. — Berlin, Heidelberg: Springer-Verlag, 2009.
[2] См. Евгений Беркович. Первый антисемит / Заметки по еврейской истории, 2007, № 17.
[3] Frank Bajohr. Unser Hotel ist judenfrei. Bäder-Antisemitismus im 19. und 20 Jahrhundert. — Frankfurt a. M.: Fischer Taschenbuch Verlag, 2003.
[4] См., например, ScheilStefan. Die Entwicklung des politischen Antisemitismus in Deutschland zwischen 1881 und 1912. — Berlin: Dunker & Humbolt GmbH, 1999.
[5] Оперный театр в Байройте (заложен в 1872-м, открыт в 1876 г.), где ежегодно проводится всемирно известный Вагнеровский фестиваль.
[6]Томас Манн. Собрание сочинений в 10-ти тт. — М.: ГИХЛ, 1959-1961.
[7]Томас Манн. Иосиф и его братья. В 2-х тт. — М.: ГИХЛ, 1968.
[8] Соломон Апт. Томас Манн. М.: Молодая гвардия, 1972. — Серия “Жизнь замечательных людей”.
[9]ТеодорФрич (1852-1933) — немецкий писатель и издатель антисемитского журнала “Хаммер”. Автор многих публикаций, направленных против евреев.
[10] См. Теодор Лессинг — пророк и жертва // Евгений Беркович. Банальность добра. Герои, праведники и другие люди в истории Холокоста. — М.: Янус-К, 2003.
[11] Theodor Lessing. Samuel zieht die Bilanz und Tomi melkt die Moralkuh oder Zweier Könige Sturz. Eine Warnung für Deutsche, Satiren zu schreiben. — Hannover: Verlag des “Antirüpel”, 1910.
[12] Один из лозунгов нацистской партии на выборах в рейхстаг.
[13] Golo Mann. Reich Ranicki Marcel. Enthusiasten der Literatur. Ein Briefwechsel. Aufsätze und Portraits. — Frankfurt a. M.: S. Fischer Verlag, 2000.
[14]Томас Манн. Аристократия духа: Сборник очерков, статей и эссе. — М.: Культурная революция, 2009.
[15]Томас Манн. Иосиф в Египте / Перевод с нем. С. Апта. — Собрание сочинений в 8 тт. Том 4. — М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2009.
[16]Томас Манн. Волшебная гора / Перевод с нем. В. Станкевич. — Собрание сочинений в 8 тт. Тома 1, 2. — М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2009.
[17]Томас Манн. Доктор Фаустус. Жизнь немецкого композитора АдрианаЛеверкюна, рассказанная его другом / Перевод с нем. С. Апта и Н. Ман.
[18] Бруно Вальтер (1876-1962) — немецкий музыкант, дирижер. В Мюнхене Бруно Вальтер жил в районе Герцогпарка (Mauerkircherstraße, 43). В том же Герцогпарке располагался (Poschingerstraße, 1) дом Томаса Манна, в котором семья писателя проживала с 1914 по 1933 гг.
[19] Имеется в виду АрминМартенс (1876-1906) — школьный товарищ Томаса Манна, ставший одним из прототипов ГансаГансена в новелле “ТониоКрёгер”.
[20]Швабинг — район на северо-востоке центральной части Мюнхена, в конце XIX — начале XX веков называвшийся часто “богемным кварталом” из-за большого числа художников, артистов и литераторов, проживавших там.
[21]Томас Манн. Очерк моей жизни / Перевод с нем. А. Кулишер // Собрание сочинений в 10 тт. Т. 9. (Здесь и далее “Очерк моей жизни” цитируется по этому изданию.)
[22] Перевод С. Апта.
[23] Феликс Дрезеке (1835-1913) — немецкий композитор и педагог.
[24] Мюнхенское общество художников — старейшее сообщество свободных художников в Баварии, основано королевским указом в 1868 г.
[25] Группа Луитпольда — отделившаяся в 1892 г. от Мюнхенского общества художников группа живописцев-новаторов.
[26] Carl Ehrenberg. München um Jahrhundertwende. Aus den autobiografischen Notizen. In: Bayerische Staatbibliothek (Hrsg.): Jugendstil-Musik? — Wiesbaden: Kat. Ausstellung, 1987, 68-75.
[27] Viktor Mann. Wir waren fünf. Bildnis der Familie Mann. — Frankfurt a. M.: S. Fischer Verlag, 2001.
[28] Ныне это центр сельского округа в польской волости Квилч.
[29]Йозеф Карл Бенедикт барон фон Эйхендорф (1788-1857) — поэт и писатель-романтик.
[30] Мартин Бранденбург (1870-1919) — немецкий художник-импрессионист, автор картин с фантастическими и сказочными сюжетами.
[31]ОттоГраутоф (1876-1937) — немецкий историк искусства, публицист, переводчик, школьный товарищ Томаса Манна.
[32] Опера Гуно “Фауст” на немецкой сцене шла под названием “Маргарита”.
[33] “Аумайстер” — мюнхенский кабачок в северной части Английского сада.
[34] Она такая умница (англ.).
[35] “Сыновьями муз” назвал Томас Манн братьев Эренберг в упомянутом письме ХильдеДистель от 2 января 1901 года.
[36]Рихард фон Шаукаль (1874-1942) — австрийский поэт, прозаик.
[37]Томас Манн использует словосочетание “rassigeFamilie”, что можно перевести как “темпераментная семья”, “колоритная семья”.
[38] Фраза из новеллы “ТониоКрёгер”.
[39] Вот я! (лат.)
[40]Teufel — черт (нем.).
[41] В 1936 г., после того как нацисты отобрали у Томаса Манна немецкое гражданство, Боннский университет лишил писателя звания “Почетный доктор”. Звание вернули только в 1947 г. Всего же Манн был почетным доктором тринадцати университетов.
[42] Клаус Хойзер — семнадцатилетний друг детей Томаса Манна, с которым писатель познакомился во время отдыха на курорте Кампен в 1927 г.
[43]АрминМартенс — см. прим. на с. 236.
[44] В оригинале Томас Манн использует слово “Herzenerfahrung”, что означает “сердечный опыт”, но мы оставляем перевод Игоря Эбаноидзе “переживание”.
[45]Томас Манн. Из дневника 1950 года / Перевод Игоря Эбаноидзе // Новый мир, 1996, № 1.
[46]Дьёрдь Лукач (1885-1971) — венгерский философ-неомарксист, литературный критик.
[47] В. М. Тихомиров (р. 1934) — российский математик, доктор физико-математических наук, профессор.
[48] В. М. Тихомиров. Слово об учителе // Колмогоров в воспоминаниях учеников. — М.: Издательство МЦНМО, 2006.