Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2011
Carte blanche#
АсарЭппель
Римское происшествие
Как некогда знаменитому Веничке, герою ерофеевской поэмы “Москва-Петушки”, несмотря на все его попытки, не удавалось попасть на Красную площадь (вместо нее он непременно попадал почему-то на Курский вокзал), так и у меня, когда я бывал в Италии, не получалось достичь желанной римской достопримечательности — мавзолея Адриана — замка Святого Ангела (CastelSant’Angelo).
Издалека, откуда приходилось на него любоваться, он походил на красноватую круглую коробку из-под торта, а то и на вестибюль станции метро “Краснопресненская”, однако вестибюль куда неказистее, хотя вокруг него толпится множество ларьков и со своими сквернословящими Анжелками толчется неописуемая московская шпана, что в Риме не наблюдается.
Сперва мавзолей был гробницей, потом замком — резиденцией пап и хранилищем их богатств, а заодно и тюрьмой — и, наконец, в наши дни почитается архитектурным памятником — музеем.
Поскольку я ни разу не попал в замок Святого Ангела, потому что бывал нагружен покупками или книгами, а по его крутизнам неохота было карабкаться с грузом, в этот день я отправился налегке, безо всякой поклажи, причем после замка мне предстояло встретиться с некими журналистами, имевшими ко мне интерес и собиравшимися меня проинтервьюировать.
И вот по пустынным местам я к нему приближаюсь, пересекая прихотливые зеленые газоны, асфальтовые полосы, по которым никто не проезжает и за которыми река, а за рекой громоздится он — замок Святого Ангела. Итальянский воздух, конечно, наполнен скворцами, облаками, видениями исторических эпох, шпилями и отсветами и непрерывно заселяется персонажами твоих фантазий.
Вот и сейчас возле стен замка мерещатся фигурки солдат, дымки аркебузной пальбы, пушечные клубы, коротко вскрикивают военные трубы, доносится брань солдатни и явственно виден он, чуть ли не главный вояка и уж точно главный баламут и первейший хвастун. Знаете, что он сейчас совершил — выстрелил из полупушки во вражеского офицера, у которого для особого форса поперек груди висела шпага, и попал с очень отдаленного расстояния в эту шпагу, и она — представьте себе — от удара вдавилась сказанному офицеру в грудь и срезала верхнюю часть туловища. Ох и одарил стрелявшего видевший все это собственными глазами папа! Ох, я по сию пору вижу, как сверкают на итальянском солнце полновесные скудо, а БенвенутоЧеллини ссыпает их в кошель, успевая заодно уложить полдюжины других каких-то супостатов. А папа, знай, добавляет ему в награду полновесные скудо, и этих скудо куда больше, чем две ассигнации, которые я сберегаю в своем бумажнике, ибо собираюсь издать в Москве за свой счет книгу “Травяная улица”.
Между тем вражеский офицер, смертельно переполовиненный собственной шпагой, никак не составит обратно свое офицерское туловище.
Куда, например, девались его ноги в сапогах со сверкающими шпорами, скажите мне, кто знает?
Но не только офицер, а вся картина замка как бы разрезана чем-то горизонтальным и при этом плавно движущимся мимо. Словно бы неспешно едет какой-то плоский кремовый автомобиль. Так оно и есть! А из автомобиля выглядывает водитель, но не защитник замка в пылу и в пыли драки, не БенвенутоЧеллини с полупушкой, а элегантнейший улыбающийся господин, загорелый, с седоватой короткой небритостью, и улыбается мне, и вопрошает меня по-английски:
— Не подскажете ли, какой дорогой уйти отсюда на Париж?
Напоминаю: мы с ним сейчас на римской мостовой. Дорога витиевато уходит куда-то вдаль, и нужно бы подумать, прежде чем ответить на вопрос: каким образом взять на Париж. Конечно, было бы замечательно ответить: “Вам нужно держать прямо. Дальше, примерно через полверсты, будет кривая ветла и две лужи. Обогните их справа, а дальше здоровенный негр будет продавать хот-доги, но у него не покупайте, у него — дорогие, потом пойдут дешевле, и с того места завиднеется Париж — дальше спросите у прохожих. Вам покажут”.
Однако сперва о моих финансах. Это был год, в который я за собственные деньги намеревался издать первую свою прозаическую книгу “Травяная улица”. Уезжая в Италию, я изъял из сберегаемых “книжных” средств сто тысяч лир (тогда еще были лиры), поклявшись не потратить ни одной, а просто придерживать их на случай, если возникнут какие-то чрезвычайные обстоятельства.
Жена даже не заказала никаких покупок, а наоборот, предостерегла: “Зря книжные деньги не трать ни за что и ни на что!”
Между тем притормозивший элегантный водитель, продолжая со мной беседовать, отправляться в Париж не спешил.
— Я, знаете ли, участвовал вместе с нашей фирмой “Карден” в римской выставке одежды. Теперь выставка кончилась и надо уезжать домой. А вы, кстати, откуда?
— Из Москвы. Из России.
— Вот это да! Не может быть! У меня ведь жена русская! — переходит он почти на безупречный русский, однако кое с каким акцентом.
А мне между тем вспоминается жизнеописание итальянского художника БенвенутоЧеллини, написанное им самим, в первоклассном переводе Михаила Лозинского:
“Я продолжал стрелять из моих орудий и с ними каждый день совершал что-нибудь замечательное; так что у папы я снискал доверие и милость неописуемые. Не проходило дня, чтобы я не убил кого-нибудь из врагов с воли. Как-то раз среди прочих папа разгуливал по круглой башне (между прочим, вон же она виднеется!) и увидел испанского полковника, какового он узнал по некоторым приметам, потому что тот когда-то состоял у него на службе, и, рассматривая его, он о нем разговаривал. Я, который был наверху у Ангела и ничего об этом не знал, а видел человека, который там стоит и распоряжается рытьем окопов, с копьецом в руке, одетый весь в розовое, — раздумывая, что бы такое я мог ему сделать, взял один мой кречет, который там у меня был, а это такое орудие, больше и длиннее сакра, вроде полукулеврины; это орудие я разрядил, затем зарядил его изрядной долей мелкого пороха, перемешанного с крупным; затем отлично навел его на этого красного человека, взяв изумительную дугу, потому что тот был настолько далеко, что по науке нельзя было бы попасть на таком расстоянии из подобного рода орудия; я запалил и угодил прямо в середину этому красному человеку, каковой, из щегольства, привесил себе шпагу спереди, на некий свой испанский манер; и вот, когда мое ядро, долетев, ударилось об эту шпагу, то видно было, как сказанного человека разрезало пополам. Папа, который ничего такого не ожидал, пришел в великое удовольствие и изумление как потому, что ему казалось невозможным, чтобы орудие могло попасть в такую далекую цель, так и потому, что этого человека разрезало пополам; он не мог уразуметь, как это могло случиться, и, послав за мной, стал меня спрашивать. Поэтому я ему рассказал, какое я приложил тщание, производя выстрел; но почему человек оказался разрезанным пополам, тому ни он, ни я не понимали причины. Преклонив колена, я попросил его благословить меня во отпущение этого человекоубийства и других, которые я учинил в этом замке на службе церкви. На это папа, воздев руки и осенив широким крестным знамением мою фигуру, сказал мне, что он меня благословляет и что он мне прощает все человекоубийства, которые я когда-либо совершил, и все те, которые я когда-либо совершу на службе апостольской церкви. Удалившись, я пошел наверх и с усердием безостановочно стрелял; и почти ни один выстрел не попадал мимо. Мое рисование, и мои прекрасные занятия, и моя красота музыкальной игры, все ушло в игру на этих орудиях, и, если бы я рассказал подробно все те чудесные дела, какие в этой адовости жестокой я совершил, я бы изумил мир, но чтобы не быть слишком длинным, я их опускаю…”
Пока я вспоминал это хвастовство, человек Кардена в машине ликовал по поводу того, что я из Москвы, а у него самого жена русская, и она будет страшно рада, что ему приключилась такая удивительная встреча с человеком из России.
— Да что же вы стоите? Садитесь ко мне — поговорим.
И я сел.
(Ох, как меня отчитывали за это усаживание в машину неизвестного человека журналисты, с которыми я после посещения Святого Ангела встретился!)
Зато как замечательно мы поговорили о выставке Кардена, о радости его жены, о прекрасном Риме и куда более прекрасной Москве.
— Но какого вы роста? — вдруг спросил он. Я, не прибавив себе лестных сантиметров, честно признался.
— Прекрасно! — обрадовался он и опустил руку за спинку своего автомобильного кресла…
У не достигнутого пока что мной замка Святого Ангела забияка и хвастун Бенвенуто, изумляя папу Климента, пачками клал наседавших испанцев и французов (на Рим же тогда нападали все кому не лень), а элегантный француз — владелец машины — вытащил из-за спинки некую пластиковую прозрачную сверкающую сумку, в которой что-то золотилось.
— Это вам, — сказал он. — Куртка из антилопы (так называли дорогую тонкую замшу). — Это из остатков выставочной экспозиции Кардена.
Я замахал руками, помня о своей неприкосновенной заначке.
— Какая антилопа? Почему мне? Это же страшно дорого!
— Я дарю ее вам. Она же из остатков выставочной экспозиции.
Между прочим, фирменные буквы на сверкающем пластике почему-то фамилию Карден изображали как Карвен, и это несколько удивляло.
— Она из остатков выставочной экспозиции Кардена, не сомневайтесь, — повторил он и предостерег. — Только, пожалуйста, никому ее не продавайте. Нельзя. А какого роста ваша жена? Похоже, ей будет как раз. — И он достал из-за спинки кресла еще одну пластиковую сверкающую сумку, в которой было тоже что-то замшевое, но цвета темной травы.
— Это тоже из остатков выставочной экспозиции. Я вам ее тоже дарю.
Онемевший, я продолжал махать руками и отпихивать невероятные подарки незнакомца, при этом мыча слова несогласия и протестуя. (Интересно, что, кроме несогласия, меня не покидала мысль, что с двумя такими сумками посещение замка Святого Ангела становится неуклюжим, а значит нереальным. “Опять не побываю. Опять не получилось! Что же это такое?” — быстро соображал я.
— Вы поняли, что продавать нельзя… — настаивал он.
— Но я не могу принять такие подарки…
— Если моя жена узнает, что я не мог вам, человеку из Москвы, сделать приятное, она мне не простит…
— Однако я… Позвольте я запишу ваш телефон, а вот вам и моя визитная карточка…
Только что, свободный как птица, я шел бродить по крутым лестницам и под мрачными сводами замка, и возможно бы забрался на башню тоже, и, может быть, повстречался и раскланялся бы с запыхавшимся БенвенутоЧеллини (если бы только он не пристрелил меня, сочтя захватчиком-французом…)
— Берите-берите, — настаивал сидевший рядом француз от Кардена, — мне оно ничего не стоит, а моя жена и, наверно, ваша будут рады…. Да-да, телефон, конечно… Созвонимся. Моя будет счастлива. А мне бы надо заправиться — тут где-то наверно продают бензин. Не найдется ли у вас мелочи?
— Но… — я замялся. Как уже было сказано, при мне были всего-навсего две неприкосновенные бумажки. — У меня вот только это. — Я показываю ему свой бумажник, где виднеются уголки заветных ассигнаций. Но я с вами… поделюсь… — И аккуратно (двумя пальцами) вытаскиваю одну ассигнацию — половину моей книжной заначки…
— Тогда и вторую давайте! — говорит он и бесцеремонно тянет уголок второй ассигнации.
А папа Климент между тем отсыпает БенвенутоЧеллини полновесные скудо…
Бумажник опустошен тотально. Становится проблематичной “Травяная улица”. Как же так? Как такое произошло? Однако за две замшевые куртки из “антилопы” с меня изъяли сумму пустяковую, и я не мог ею не поделиться со щедрым сотрудником Кардена.
— Возьмите телефон…
— Хорошо-хорошо! Мой московский друг!.. — говорит он и отворяет дверцу машины. Жена будет счастлива… До свидания! — Мой телефон в сумке с вашей курткой… Све в порядке… (А не югослав ли он? — мелькает в моем взбудораженном мозгу сербское это “СВЕ”) Вы не из Югославии ли будете? — спрашиваю я.
— Нет! Что вы! Я француз. Из фирмы “Карден”. До свидания. Счастливо оставаться…
Длинная кремовая машина берет с места и уходит по какой-то боковой дорожке в Париж. Так и хочется сказать: только ее и видели!
Я остаюсь среди дорожной путаницы и кривых прихотливых газонов на пустынных подступах к Тибру, за которым виднеется круглой монументальной коробкой торта замок Святого Ангела.
Попаду ли я в него наконец?
Да, попаду! Конечно, попаду! Дотащусь по римской жаре во что бы то ни стало! Обремененный пластиковыми сумками (что в них, я точно не знаю — что-то цвета тёмной травы и золотого пива).
На вершине замка, в укромном углу, озираясь, не видит ли моих действий БенвенутоЧеллини, я сумки раскрываю — там действительно шикарные замшевые куртки — одна (моя) сидит на мне идеально — римский франт Бенвенуто, выйди он в этот момент из-за пилона, позавидовал бы. А в другой виднеется куртка цвета темной травы, которой поразится в Москве моя жена. И черт с ними, с двумя “книжными” банкнотами. Обойдется!
Ходить с поклажей по замку хлопотно. Но я хожу и радуюсь. Я ведь побывал в замке Святого Ангела, достиг все-таки мавзолея Адриана! Куда до меня прославленному Веничке!
Журналисты, которые меня потом интервьюируют и выслушивают мои приключения, озабоченно качая головами, предполагают, что меня обжулили, я возражаю, говоря, что две замшевые куртки стоят много больше двух изъятых из моего бумажника ассигнаций, они с этим соглашаются, но головами качать продолжают и никак не одобряют мою доверчивость и гостевание в машине незнакомого человека.
Правда, куртки им нравятся и на вид и на ощупь.
Мои друзья, у которых я в Риме живу, тоже удивляются, как я мог неосмотрительно сесть в машину к случайному римлянину, то есть парижанину, однако обновками любуются, но смысла события тоже постичь не могут, хотя слабо верят в выставку Кардена и совершенно не могут объяснить щедрости моего придорожного знакомца.
Однако я, тоже не постигая смысла события, защищаю свое неосмотрительное поведение и полагаю инцидент с куртками всего-навсего чудаковатым поступком и никакой жульнической подоплеки в нем не подозреваю, однако нет-нет да озадачиваюсь, как объясню дома растранжиривание “книжных” денег.
Между тем мои хозяева собираются идти к друзьям, куда берут и меня. Конечно, в новой куртке, под которую надевается превосходная французская белоснежная рубашка.
Выгляжу я в таковом наряде шикарно и неотразимо и опять же полагаю, что БенвенутоЧеллини наверняка бы мне позавидовал и хорошо если бы из зависти не прикончил. За ним такое водилось.
Мы прекрасно провели время. История дарения курток и в гостях вызывает живой интерес и недоумение. Мои доверчивость и легкомыслие всех озабочивают, куртка ощупывается, и качество ее не вызывает сомнения.
Единственное — это, что в ней весьма жарковато. Но посудите сами, разве может быть не жарковато в замшевой куртке в местном климате — он ведь римский, в нем же вызревают апельсины, лимоны и даже хурма.
Дома после полного событий дня хотелось быстрей привести себя в порядок, однако, сняв куртку, я был поражен и обескуражен — белоснежный воротничок моей французской рубашки, оказывается, принял на себя гнедой колорит воротника куртки, а стоило залезть рукой под шикарную подкладку, на которой были вытканы удивительные шелковые бабочки, как пальцы ощутили с изнанки замши преобильную влагу, выпарившуюся из меня за время целодневного хождения.
Куртка оказалась резиновой, хитроумно обработанной снаружи под “антилопу”.
Одураченного меня можно было пожалеть.
Но, между прочим, можно было пожалеть и карденовского серба, который полагал, что в моем бумажнике окажутся средства покрупней, чем драгоценная “книжная” заначка.
В московских комиссионных куртки не вызвали никакого интереса, и Бенвенуто из зависти напрасно бы меня прикончил.
Вот и ВСЁ.
По-сербски СВЕ.
По-итальянски — TUTTO! …