Переводы Яны Арьковой и Марины Козловой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2011
Перевод Яна Арькова, Марина Козлова
Джанрико Карофильо#
Рассказы из книги “Мудрости нет”
Мудрости нет
Ну и путешествие, подумал я.
В Амстердам я прилетел за полночь. До самолета в Италию оставалось еще несколько часов. Идти в гостиницу не имело смысла, так что я решил остаться до утра в аэропорту и посидеть в зале ожидания.
Кругом было полно магазинов, но ни одного открытого. В огромном зале — только редкие одинокие пассажиры, вроде меня. Некоторые собирались в группки и разговаривали, но они все равно выглядели потерянными, как обычно и бывает в подвешенных ситуациях. Кто-то спал сидя, кто-то — лежа на полу или растянувшись на нескольких сиденьях; давным-давно я тоже умел спать так крепко.
Я нашел целый свободный ряд. Из соседей — только девушка, которая сидит напротив меня и читает книгу. Подходя, я взглянул на нее: лицо показалось мне знакомым, будто мы уже встречались раньше.
Я сел, достал свою книгу, попытался читать, но через несколько минут сдался и стал смотреть по сторонам.
Мой взгляд остановился на девушке напротив, и я сразу заметил, что она старше, чем мне сначала показалось. Думаю, мы были примерно одного возраста; я смотрел на нее и все больше сомневался, что уже когда-то ее видел. Девушка сидела, слегка ссутулившись и положив книгу на колени; мне показалось, что время от времени ее губы движутся, словно она затверживает написанное наизусть. Наконец она шевельнулась, выпрямилась, откинулась на спинку сиденья, подняла книгу, и я увидел обложку. Красную, с большими белыми буквами.
У меня потемнело в глазах. Будто я вмиг лишился привычной опоры и выпал из реальности. Я даже не заметил, как заговорил.
— У моей матери была такая же книга. Она читала ее, когда я был маленьким.
Девушка подняла голову, посмотрела на меня — она только сейчас меня заметила — и не проронила ни слова. Не знала, что сказать, что сделать. Закрыла книгу, держа палец на нужной странице. Повернула обложкой в мою сторону, будто хотела сказать: это вы мне? Вы об этой книге?
Я кивнул. Я говорил именно с ней и именно об этой книге.
— Вы знаете Анну Ахматову? Это редкость.
— Я знаю эту книгу, потому что много лет назад ее читала моя мама.
— Ваша мама…
— Мне было четырнадцать, когда она умерла. К четырнадцати годам у человека обычно накапливается довольно много воспоминаний. Но только не у меня. У меня детских воспоминаний совсем мало, и одно из них — мама в кресле-качалке с этой книгой в руках.
Она поднялась и пересела ко мне, между нами осталось одно свободное сиденье.
— Хотите взглянуть? — спросила, протягивая книгу.
Я осторожно взял ее в руки — так берут хрупкую вещь, которая легко может сломаться или раскрошиться в ладонях. Или с ней произойдет еще что-нибудь, против чего ты будешь бессилен.
— Не представляю, где теперь мамина книга, — пробормотал я, переворачивая страницы. Я вспомнил стихотворение, которое мама читала вслух, — оно всплыло из глубины детского горя. Что-то о смерти, которой нет, или вроде того. Но я не нашел его. Спросил у незнакомки, нет ли там стихотворения с похожей строчкой. Есть, ответила она.
Взяла книгу у меня из рук, пролистала до нужной страницы и вернула мне; подождала, не произнося ни слова, пока я прочитаю. Я, будто наяву, услышал неторопливый мамин голос, проникающий прямо в душу.
Наше священное ремесло
Существует тысячи лет…
С ним и без света миру светло.
Но еще ни один не сказал поэт,
Что мудрости нет, и старости нет,
А может, и смерти нет[1].
Наконец я закрыл книгу. Через несколько секунд, а может, и минут — не знаю.
— Когда я подошел, мне показалось, что я уже где-то видел вас раньше.
— Да?
Ее голос прозвучал чуть встревоженно. Честно говоря, тогда я не обратил на это внимания и вспомнил только потом.
— Но мне так казалось, пока я не заговорил с вами. Теперь это ощущение прошло.
— И я никого вам не напоминаю?
— Нет, не думаю.
— Тем лучше.
Я собирался спросить, что означает это “тем лучше”, но тут услышал музыку — она приближалась. Мимо прошел высоченный тощий парень с рюкзаком за плечами и большим радиоприемником под мышкой.
We destroy the love, it’s our way
We never listen enough
Never face the truth
Then like a passing song
Love is here and then it’s gone[2].
Парень наполнил пространство не только музыкой, но и терпким первобытно-земляным запахом.
Мелодия стала удаляться, сделалась тише и, наконец, совсем пропала. Запах же оказался более стойким. Вокруг нас вдруг сгустилось невероятное напряжение.
— Странный у него запах, не думаете?
Она посмотрела вслед парню, потом — опять на меня.
— Зачем ты мне это говоришь? — она перешла на “ты”, и в голосе ее мелькнула враждебность. Будто я нарушил правила, заговорив о запахе, или чем-то не на шутку обидел ее. Я растерялся, она словно вынуждала меня оправдываться.
— Просто так. У того парня был странный запах, и мне захотелось сказать об этом. Что здесь такого?
Она пристально посмотрела на меня, проверяя, не стоит ли за моими словами какой-то скрытый смысл, не веду ли я с ней двойную игру. Думаю, она быстро поняла, что двойной игры тут нет.
— Ничего, это я, бывает, все неправильно понимаю. Извини. Редко встречаешь людей, которые обращают внимание на запахи. Запах был и в самом деле странный.
Я обрадовался, что она опять стала прежней.
— Если бы я рассказывал кому-то об этой встрече, то не смог бы описать, чем от него пахло.
— Ты мог бы сказать: терпкий, первобытно-земляной запах. С соломенной отдушкой. — Теперь уже я посмотрел на нее недоуменно. Она ответила на мой взгляд, и, кажется, в ее глазах мелькнуло легкое оживление. Она продолжила: — У нас нет подходящих слов для запахов. Ты когда-нибудь задумывался об этом?
— В каком смысле?
— Мы не можем описать запах с той же определенностью, с какой описываем предмет. Об этой куртке, например, ты скажешь, что она синяя, короткая, чуть шершавая на ощупь. У нас имеются сотни слов для обозначения формы, цвета, плотности, размера. О предмете мы скажем, что он круглый, квадратный, большой, маленький, красный, зеленый, синий, твердый, мягкий, острый. Для звуков и шумов у нас есть звукоподражательные слова, и ничего более точного быть не может. О запахах же мы говорим словами, заимствованными из других сфер, полагаясь на свои ассоциации. Существует небольшой набор представлений, связанных с запахами, но и для них нет автономных обозначений, есть лишь слова, которые отсылают — только отсылают — к привычным нам ароматическим явлениям. Цветы, чисто вымытый пол, свежевыстиранное белье, ваниль. Новые книги. Скошенная трава. Земля перед дождем. Или: дерьмо, рыба, тухлые яйца, потные подмышки, грязные ноги. — Она посмотрела мне в глаза и потом продолжила: — Тебе стало не по себе, когда я заговорила о неприятных запахах?
Я хотел ответить “нет”, но потом спросил себя, зачем мне врать.
— Немного.
— Вот-вот. Всем становится не по себе, когда речь заходит о запахах, особенно — неприятных. Это результат культурной эволюции. Мы всеми силами отстраняемся от запахов, особенно неприятных, потому что они напоминают о самой примитивной — животной, если угодно, — стороне нашего естества. Подумать только, одно упоминание таких запахов считается неприличным и создает ощущение неловкости.
— Я никогда об этом не задумывался.
— Кто-то сказал, что, если у нас для чего-то нет имени, это что-то вообще не существует. Бесконечное множество запахов и ароматов не существует только потому, что мы не знаем, как их назвать.
— Несколько лет назад я прочел роман, в котором говорилось о запахе страха. Я был поражен, потому что этот запах я хорошо знаю, только никогда не пытался найти для него подходящее имя.
— Откуда ты его знаешь?
— Сталкиваюсь с ним по работе.
— Кем же ты работаешь?
— А как тебе кажется?
— Может, ты врач? Я бы никогда не подумала, но раз ты заговорил о запахе страха…
— Я служу в полиции. Оперативный отдел.
— Полицейский? — На ее лице было написано крайнее изумление.
— Тебя удивляет, что легавый говорит о литературе и не ругается через слово?
— Нет, то есть да. Просто… Да, знаю, это дурацкий стереотип, но… В общем, извини.
— В своей семье я паршивая овца. Мои родители были преподаватели в университете. Интеллектуалы, коммунисты и активисты. Они меньше всего могли ожидать, что их сын станет полицейским.
— А почему ты стал полицейским?
— Хочешь узнать официальную версию или правду?
Впервые за весь разговор она улыбнулась. У нее были красивые белые зубы хищницы. Она олицетворяла собой естественность, мощный живой инстинкт — я всегда угадывал его в других и завидовал им. Сам я этого начисто лишен.
— И то, и другое.
— Официальная версия заключается в том, что я учился на судью. В отборочном же конкурсе для поступления в полицию решил участвовать, относясь к этому как к своего рода тренировке. Но я прошел конкурс, начал работать в полиции — и, к сожалению, забросил учебу.
— А правда?
— Я пошел в полицию, потому что на самом деле хотел стать полицейским, вот и все. Остальное — пустые россказни. Я об этом никогда никому не говорил до сегодняшней ночи.
— Почему ты хотел стать полицейским?
— Я думал, тогда все будет проще.
— Что ты имеешь в виду?
— Я думал, все станет ясным и понятным. Что хорошо, а что плохо. Что правильно, а что неправильно, и так далее. Конечно, это так — само собой — не происходит, и вскоре ты замечаешь, что если слишком долго всматриваешься в бездну, то и бездна начинает всматриваться в тебя[3].
— Ницше.
— Я как раз собирался сказать, откуда эта цитата.
— Разумеется. — Снова эта ее чувственная и хищная улыбка.
— Надеюсь, ты не думаешь, что я собирался присвоить это высказывание?
— Нет, что ты. Уверена, у тебя и в мыслях такого не было. Ты же блюститель порядка.
Я подумал, что мне хотелось бы посмеяться над чем-нибудь вместе с этой женщиной. Со мной такое случалось лишь раз, много лет назад. И ничем хорошим не закончилось.
— Что нужно, чтобы стать хорошим полицейским?
— Нюх на скрытые людские пороки. Им мало кто обладает.
— А еще?
— Здравый смысл, умение сомневаться, чувство юмора.
— Чувство юмора?
— Ага.
— Я не понимаю.
— Если на этой работе ты принимаешь себя слишком всерьез, то пиши пропало. Ты и не представляешь, какие могут быть последствия.
— Странный из тебя полицейский. — Я пожал плечами.
— У меня был дедушка, которого я очень любила. Он говорил, что чувство юмора — главное качество в человеке. Он думал примерно так же, как и ты. Что если у тебя есть чувство юмора — не ирония и не сарказм, это совсем другое, — ты не принимаешь себя всерьез. И тогда ты не можешь быть плохим, глупым, вульгарным. Он говорил, что чувство юмора — лучший способ сохранить достоинство в трудную минуту. Чувство юмора — этическая категория, говорил он. — Я подумал, что это замечательная мысль. Из тех, которые услышишь или прочтешь, и тебе покажется, что ты всегда это знал, просто не находил слов, чтобы выразить. — Он говорил, что и у Бога есть чувство юмора, что хорошая шутка, которая кого-то рассмешила, — та же молитва.
Ее глаза блеснули, и я подумал, что не имею права смотреть на нее сейчас. Потом мои мысли сами собой переключились на другое.
— Я вдруг еще кое-что вспомнил о матери. Я уже давно забыл об этой истории. — Она молча смотрела на меня. В ожидании продолжения. — Мой первый поход в кино, который я помню, был лет в пять, я смотрел мультфильм про мальчика на летающей кровати, которая каждую ночь уносила его в самые невероятные места. Вернувшись домой, я спросил у мамы, может ли и моя кровать летать и показывать мне разные города и страны. Она сказала, что да, конечно, и вечером, когда я уже лежал под одеялом, посоветовала мне быть как можно внимательнее: ведь в тот миг, когда я засну, кровать превратится в летательный аппарат и перенесет меня, куда я захочу. Я, дескать, должен быть очень внимательным, потому что чудо произойдет, только если я успею уловить мгновение, когда начну засыпать.
— Что же случилось потом?
— Утром, когда мама спросила меня, я все ей рассказал. Точнее, я придумал то, что хотел бы увидеть, и рассказал об этом. Как я почувствовал, что проваливаюсь в сон и что кровать оживает — она даже разговаривала со мной, как в мультфильме. И среди ночи мы отправились в путешествие: я, на всякий случай, прятался под одеялом, а потом увидел Париж.
— Париж?
— Да.
— Я жила в нем несколько лет, давным-давно. Почему именно Париж?
— Не знаю. Может, из-за Эйфелевой башни, а может — из-за того, что о нем постоянно говорили дома. Не знаю, я тогда, не задумываясь, сказал про Париж.
— Замечательная история.
— После той ночи долгие годы я засыпал с мыслью, что кровать путешествует со мной по миру, каждую ночь летает в новое место. Это была сказка только для меня.
— Я хочу, чтобы ты кое-что послушал. Я очень люблю эту песню, она напоминает мне о сестре.
Она достала из сумки mp3-плеер, нашла нужную песню и протянула мне наушники. Я сразу узнал мелодию, и сердце у меня сжалось.
— “As tears go by”[4].
Она кивнула и дала Марианне Фейтфулл[5] с ее прекрасным, тревожащим душу голосом допеть песню до конца.
Потом посмотрела на часы.
— Мне пора.
Она застала меня врасплох, я вдруг почувствовал слабость в ногах: казалось, если встану, я и шагу не смогу ступить. В голове мелькнула отчетливая и безжалостная мысль. Я подумал, что еще несколько дней — а может, часов, — и у меня не останется никаких доказательств, что все это было на самом деле.
— Я… Я не знаю, что сказать. Понимаю, что кажусь сумасшедшим, но мне жаль, мне очень жаль, что ты уходишь. — И добавил, чуть помедлив: — Я бы очень хотел написать тебе или позвонить. Может, когда ты вернешься в Италию. Я ведь даже не знаю, как тебя зовут.
Мои слова повисли в воздухе, но она не пришла на помощь. Ничего не ответила.
Потом улыбнулась. Мне показалось, что с грустью и сожалением. Но так ничего и не сказала.
Тогда я достал из кармана куртки блокнот, который всегда ношу с собой, вырвал из него страницу и написал все, что помогло бы ей найти меня, если бы она захотела, — номера телефонов, адрес, электронную почту.
Она взяла листок и убрала в сумку. Еще несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. То, что мы пережили вместе, скоро бесследно исчезнет — мы оба это понимали.
— Ну что же, пока. Счастливого пути, — сказала она; и тут же взорвалась: — Бог мой, что за бред. Все это. Ты даже не представляешь, какой бред. Пока.
Она медленно пошла прочь, а я так и сидел, глядя ей вслед.
Потом она вдруг передумала и вернулась. Достала из сумки красную книгу и отдала мне.
— Пускай будет у тебя. — Я взял книгу, девушка наклонилась и поцеловала меня в щеку. — Зато твой запах очень приятный. Меня зовут Валерия.
Больше она ничего не сказала. Развернулась, не дожидаясь ответа, и ушла. Теперь уже быстрым шагом. Не оглядываясь, прошла мимо первых рядов сидений, стоявших вплотную к выходам на посадку, и через мгновение пропала из виду.
(Далее см. бумажную версию.)
# ї by Gianrico Carofiglio, 2010
First Italian edition: RCS Libri S.p. A.
This edition published by arrangement with Rosaria Carpinelli Consulenze Editoriali Srl
ї Яна Арькова. Перевод, 2011
ї Марина Козлова. Перевод, 2011
[1] Стихотворение без названия, датированное 25 июня 1944 года. (Здесь и далее — прим. перев.)
[2] Строфа из песни Фредди Меркьюри “В свою защиту”:
“Мы убиваем любовь, это наш выбор.
Мы никогда внимательно не слушаем,
Никогда не смотрим правде в лицо,
А любовь, подобно проходящей песне
Живет среди нас, а потом уходит…”
[3] Цитируется известный афоризм Фридриха Ницше.
[4] “А слезы всё льются”. Песня группы “Роллинг Стоунз”.
[5] Марианна Фейтфулл (р. 1946) — английская певица, музыкант и актриса.