Перевод Анны Ямпольской
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2011
Перевод Анна Ямпольская
Рассказы#
Монолог Иветты
I
Я — раба Марии Распятой из ордена босых кармелиток, мне без малого восемьдесят четыре года — почтенный возраст, до которого не доживала ни одна из наших сестер. Отчего Господь в своей непостижимой мудрости даровал мне столь долгую жизнь? В награду или в наказание? Ежели в награду, значит, Его всевидящее око проникает так далеко, как смертному в самых смелых помыслах о подвижничестве и добротолюбии не под силу представить. Неужели Он наградил меня за то, что я убила — убила во славу Его? Возможно ли, чтобы Господь явил поразительную открытость духу противоречия, более того, чтоб Он вмешался в запутанный клубок событий, как бывает в театре, — неожиданно и даже как-то потешно? А коли Он решил наказать меня, только нам с Ним известно, насколько Он прав. Хотя это жестоко: свыше двух десятилетий заставлять человека нести столь тяжкое бремя, каждодневно мучаясь угрызениями совести и претерпевая адские муки. Остальным грешникам, остальным убийцам дано высшее утешение исповеди, высшая благодать — принять освященную гостию. В глазах того, кто видит меня лишь снаружи, благодать эта ниспослана и мне. Воистину в моем теле обрела пристанище бесконечная ложь: каждое утро, стоя на коленях и сложив руки в молитве, я безмолвно богохульствую, принимая причастие, от которого меня надобно отлучить. И никогда, никогда не смогу я поведать ни одной живой душе о содеянном. Вы сами поймете, что запрещает мне это высший закон.
Родилась я в 1644 году — в то же лето, что и моя подружка Луиза-Франсуаза, в той же бургундской деревне. Мы весело играли во дворе поместья, которым в равных долях владели наши родители. Скромные землевладельцы — но все-таки обедневшие дворяне, а не нищие крестьяне, батраки или голодранцы, как напишут потом придворные пасквилянты. Вместе с другими ребятами мы с Луизой прыгали через ручейки у мельницы, читали вслух жития святых, играли в морские сражения, помогали собирать виноград, распевая веселые песни. Луиза уже в восемь лет была писаной красавицей — вылитая Мадонна с золотыми волосами, какой ее рисуют цветными мелками на мостовой перед церковью в пасхальные дни. Столь редкостная красота не могла не навлечь беду. Достаточно было увидеть ее однажды — и сразу полюбить, и уже не забыть никогда. Я плела для нее венки из цветов, украшала ими ее волосы и долго, словно в забытьи, стояла и любовалась ею. А она в ответ на все знаки внимания лишь смеялась, смеялась моим восторгам, которые я не в силах была сдержать, толкала меня на землю и в шутку порола стеблем подсолнуха. По утрам причесывала ее я: на то, чтобы заплести косу и уложить золотую цепь вокруг головы, уходило не менее часа.
Благодаря знакомству, рекомендации или простому везению — я не помню, а может, никогда и не знала — наших матушек, когда они овдовели, призвали далеко-далеко, к королевскому двору, в ряды восьмидесяти четырех “доверенных прачек”: сперва в Фонтенбло, а затем, когда они дослужились до повышения, — в Версаль. Будущих прачек строго испытывали: им полагалось пребывать в добром здравии, отличаться безупречным поведением, уметь хранить верность и тайну (то бишь не обсуждать постельное и личное белье господ и не распространяться о нем), знать грамоту и счет. Каждая отвечала за двое-трое покоев придворных или гостей, а пятеро (поочередно, чтобы одни не завидовали другим) ведали королевской опочивальней. Вышитые льняные простыни, ласкавшие тело Людовика, каждый день доставляли в прачечную в полотняных мешках, отличающихся по цвету от всех остальных и помеченных инициалом “L”. Проходя мимо, прачки тайком дотрагивались до них с религиозным почтением: прикосновение к королевским простыням наверняка оказывало благотворное воздействие, ведь дед Людовика излечивал прикосновением не только одержимых, но и больных золотухой и прочими хворями.
Мы с Луизой очень переживали, когда, покинув вместе с нашими матушками родные края, перебрались в Фонтенбло, а затем в Версаль, в комнаты, отведенные для прислуги. Еще больше мы переживали, когда на следующий день после долгого путешествия, в пять часов пополудни, схоронились за самшитовой изгородью, чтобы увидеть, как на закате торжественно проезжает королевский кортеж. Короля мы узнали — мы уже видели это лицо на монетах — и теперь пожирали его глазами, чтобы запомнить в малейших подробностях. В тот день нас, девушек, было четверо, и слова, которые вполголоса произнесла восхищенная Луиза, определили наши судьбы. Она сказала: “Какой красавец! Жалко, что он король! Как бы я его любила, будь он простым смертным!”
Мы засмеялись ее шутке. Девушкам она показалось такой смешной, что они с удовольствием начали всем ее повторять. И неизвестно как, повинуясь таинственному закону, которому следует ветер, приносящий семена туда, где им суждено прорости, шутка долетела до короля. Он был искренне тронут, и ему захотелось увидеть ту, что с невинной грацией дерзнула воздать столь смелую и необычную похвалу государю. Напуганную и смущенную Луизу призвали в королевские апартаменты. Двери за ней захлопнулись.
Мне удалось увидеть ее только через несколько недель. На ней было расшитое серебром зеленое парчовое платье, новая прическа (которую, увы, сделали не мои руки!) из шести или семи косичек, переплетенных с жемчужными нитями. Она успела лишь мельком улыбнуться мне неясной улыбкой. Но что-то подсказывало, что она без ума от счастья.
Не скрою, я ожидала этого, хотя и не смела надеяться. Луиза (вскоре она стала герцогиней де Лавальер) назначила меня второй камеристкой. Ее первая камеристка была знатного рода — только первая, зато в апартаментах королевы знатными были все камеристки или компаньонки Ее Величества. Вы спросите, где же была королева, как она выглядела? Жизнь короля протекала вдали от нее. Монаршая чета соединялась лишь на официальных церемониях, а еще — в прямом смысле слова — раз в месяц под золотым балдахином алькова, в первую четверть луны, благоприятную для зачатия. Когда королева носила под сердцем дитя (а это случалось пятнадцать раз подряд), король не видел смысла делить с ней ложе.
С того дня мы с Луизой вновь стали неразлучными подругами. Разумеется, не во всем. Когда объявляли о приходе короля, — за пять минут до того, как он появлялся в дверях, отделявших его апартаменты от апартаментов новой фаворитки, — мне полагалось исчезнуть и вернуться в свою каморку в башне, метрах в двадцати от покоев Луизы. Если нужно, меня вызывали двумя звонками. Когда мы с Луизой оставались наедине, наша дружба была нежной, как прежде, но при свидетелях мне полагалось называть ее госпожа герцогиня и, выходя из комнаты, кланяться.
Подумать только, тринадцать лет длилось безумие любви между ней и королем! Людовик, ставший тем временем в глазах целого мира “королем-солнцем”, и вправду сиял, с Луизой он познал радость и счастье, каких никогда прежде не испытывал. Все, происходившее при дворе, так или иначе касалось герцогини де Лавальер, ко всему она была причастна. К примеру, это она принимала иностранных послов, а кроме того, каждое утро отдавала по три часа занятиям с преподавателями — училась, не зная устали: испанский язык, история Франции, искусство, музыка, танцы. Не намного реже, чем портных, приносивших ей на примерку новые платья, герцогиня принимала в присутствии короля ювелиров, прибывавших то из Лондона, то из Мадрида или даже из Константинополя. Заказан был новый несгораемый шкаф, чтобы хранить в нем бриллианты, жемчуга, сапфиры, рубины и аметисты, которые надевались в соответствии с цветом платья и указаниями гороскопа.
К двадцати трем годам Луиза уже родила четырех милейших детишек, из которых выжили двое. Ее первая дочь, Мария-Анна де Бурбон, получившая имя Мадмуазель де Блуа, впоследствии стала герцогиней де Конти. Мальчик был удостоен титула графа де Вермандуа и всего в два года произведен в адмиралы.
А жизнь наша, за исключением десятидневного перерыва во время Великого поста, крутилась, как бесконечная карусель: охота за сокровищем, охота на лис, путешествия, новые пьесы Мольера и Расина, ослепительная игра фонтанов, фейерверки, концерты, карнавалы, маскарады, грандиозные балы в Версале или в одном из семи дворцов и замков, которые король дарил один за другим своей обожаемой герцогине.
Как вдруг на осеннем балу в замке Лонгвю появилось новое лицо — пылкая жгучая брюнетка, полная противоположность светловолосой и ясной, словно луна, Луизе. Беда грянула неожиданно, словно землетрясение или иная напасть, которую ничто не предвещало. По окончании праздника, на рассвете, король приказал сообщить нам, что герцогиня де Лавальер со свитой может остаться в замке еще на несколько дней. Он со свитой и друзьями возвращался в Версаль.
(Далее см. бумажную версию.)