Перевод и вступление Е. Солоновича
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2011
Из современной поэзии#
На протяжении веков поэзия была спинным мозгом итальянской культуры.
Джузеппе Конте
Цель этой публикации — представить читателям журнала не просто трех разных поэтов, но дать увидеть за выбранными переводчиком текстами пеструю картину целого, понимаемого, с поправкой на неизбежность в таких случаях субъективности выбора, как сегодняшний день итальянской поэзии.
Начало более чем сорокалетнего литературного пути Грегорио Скализе пришлось на 1968 год — год молодежного бунта в Европе. Баталии в университетах и на улицах городов вызвали новый всплеск литературной полемики под знаком антибуржуазного протеста. Герои поэтического неоавангарда конца пятидесятых (ЭдоардоСангвинети, АльфредоДжулиани, НанниБалестрини, ЭлиоПальярани), взорвавшие содержание и форму стиха, нашли немало подражателей в лице тех, кто поднялся на очередные литературные баррикады. Очень скоро, однако, стало очевидно: у эпигонов нового авангарда нет веских аргументов в споре с поэтами, чьи творческие поиски учитывают в большей или меньшей степени плодотворный опыт поэтической классики.
Одним из противников радикальной переоценки ценностей зарекомендовал себя с первых шагов в литературе Грегорио Скализе. Когда он писал: “…следует дать слову возможность / куда-то вести”, это “куда-то” подразумевало выход из неоавангардистского тупика. Слово в поэзии Скализе ведет к читателю, равно не принимающему зауми и риторики, как не принимает их и сам поэт, который первую из этих двух крайностей отверг для себя сразу, а второй противопоставил недоговоренность. В открывающем его последнюю книгу “Письме новому читателю” Скализе, говоря о риторике в поэзии, называет ее “культурным мяуканьем” и “проводницей лживых доводов”. Как показывает его собственный поэтический опыт, альтернативу мяукающим стихам сам он находит в рваном монтаже текста, позволяющем сближать, сочетать несочетаемые, на первый взгляд, слова, фразы, наметки фраз.
Визитной карточкой Клаудио Дамьяни можно считать первые строки наиболее, быть может, известного его стихотворения из книги 1994 года “Мой дом”:
До чего хорошо, что это время —
такое же, как любое другое,
что я пишу стихи,
как всегда их писали…
Дамьяни ближе, чем Скализе, к поэзии в традиционном ее понимании: в его стихах присутствует та описательность, на которую как раз и ополчились представители нового авангарда, а до них — авангарда исторического (прежде всего, в лице футуриста Маринетти). Дамьяни естественен, ему, называющему вещи своими именами, чужды изыски, коими, боясь показаться банальными, иные, с позволения сказать поэты, маскируют душевную глухоту. В этом отношении Дамьяни близок к диалектальным поэтам, чье творчество впитало традицию устную, предполагающую как единичного слушателя, так и многолюдную толпу — неслучайно одна из рецензий на его последнюю книгу написана Франко Лоем, автором прекрасных стихов на миланском диалекте. “В стихах Дамьяни пульсирует жизнь”, — так озаглавил Лой свою рецензию, которую завершил словами: “Эти стихи заслуживают того, чтобы задуматься над ними, чтобы хоть на мгновение остановиться послушать их”.
У Джузеппе Конте, не только как у поэта, но и как у прозаика, — две столбовые темы: природа и миф. Природа в этом коротком ряду — синоним моря. И синоним любви.
В мифах ранних стихов Конте проступают легенды, основанные на исторических и литературных источниках. Поэта влекут неразгаданные или разгаданные далеко не до конца тайны. Это об этрусках, одной из таких тайн, давнее стихотворение, в котором жизнь торжествует над смертью:
Входят в смерть, улыбаясь
запекшимися губами, покоясь
на боку, склонные кануть, отринув
память, волосы собраны на затылке,
руки — чужие, покорно
упавшие: у многих —
зеркало в правой.
Входят туда, где больше не умереть,
пересекают пучину, всплывают на фоне моря…
Некоторое время Конте стихов не писал, перейдя на прозу. Ему казалось, что как поэт он выговорился, что мир в том состоянии, до какого довел его человек, — не самое подходящее место для поэзии. Казалось до того дня, когда он, спохватившись, быть может неожиданно для себя, воззвал к ней:
Вернись, вернись!
Вернись лесами, душами, соборами!
Вернись волшебными просторами!
Вернись, вернись
Пречистой Девой, Афродитой, Атлантидой!
Конте последовательно возвращает поэзии рифму, опровергая мнение о том, будто рифмованные стихи итальянское ухо воспринимает как детскую считалку. Подтверждая известную истину, что новое — это хорошо забытое старое, Конте вместе с тем не навязывает никому своей поэтики, о чем свидетельствуют его уважительные отзывы о чужих стихах, которые в его глазах могут оставаться стихами и тогда, когда написаны верлибром (лишь бы это была поэзия).
Грегорио Скализе
* * *
Есть улыбки после дождя
когда позади страхи
и субботы — под стражей
дышать равномерно
чтобы помнить что мол да как
двор — для того чтобы плакать
балкон — чтоб смеяться
ставни — чтоб хлопать ими
свитки и сфинксы —
чтобы сбивать с толку.
* * *
Кажется прожил жизнь
между чертыханьем и шепотом
и рассказываешь верному другу
о глубинной ревности
неразлучной
с дописанными стихами
подбирая слова, красуясь
между водными зеркалами
и лужами без брода
крепости не хватило
самой важной кажется нити
и удастся ли когда-либо уравновесить
чем-то слово “война”?
* * *
Контуры с неких пор не в ладах
с предметом
химеры новаций
если знаком с метафорами
которые снимают
личину
рабыня возникающая из волшебной
сказки
с непредвиденной
системой отсчета
путешествие вопреки
правилам и расписаниям
из труб поднимается
дым разноцветного города
* * *
Можно добиться
чтобы слова перестали юлить
добиться возможности
собирать их
против света — слова
отборные
со следами земли
если писать стихи значит думать
и о жизни
для возвращения к смыслу
мало
одной и той же молитвы
все решает болезненное
удивленье стена
с битым стеклом на гребне
и усталое подозренье
что все уже видел
(аванс под слова
чтобы переписать историю?)
Клаудио Дамьяни
* * *
Я хотел увезти тебя далеко,
но ты заболела
и умерла.
Я хотел показать тебе мир,
сделать каждый твой день праздником,
но в тебе поселился зачаток недуга —
зернышко, которое проросло.
Ты была сильной, очень сильной,
полная жизни, когда начала увядать,
силы таяли — сказалась усталость,
лампадка жизни чуть теплилась
в мерклых глазах,
слабый голос
был еле слышен.
Я хотел увезти тебя далеко,
хотел показать тебе мир,
но ты заболела
и умерла.
* * *
Это война без поля боя,
то там, то тут взрываются бомбы,
осколки настигают тебя на улице, и на рынке,
и в кино, и в супермаркете, и на работе,
и даже дома: бомба влетает в окно,
незваная гостья.
Даже построй ты бункер
глубиной в добрую сотню метров,
с бронированными стенами, с алмазными дверями,
бомбы все равно до тебя доберутся.
Люди не прячутся в бомбоубежища,
не сидят безвыходно дома,
живут, как жили, как будто все в порядке вещей,
ходят на работу, пьют кофе в баре,
не теряют вкуса к развлечениям,
как будто все в порядке вещей,
как будто ничего ровным счетом не изменилось.
* * *
Присесть хоть ненадолго у огня,
дать платью высохнуть, самим согреться,
и за бокалом красного вина,
рассказывать о том о сем,
воспоминаньям общим предаваться,
оплакивать, кого уж нет,
хранителей обычаев, за что им всем спасибо,
забыть про неуемный ветер,
про острые ледяные стрелы,
стучащие по ветхой кровле,
ломающие балки в поисках
наималейшей щели.
Спасибо, что огонь еще горит и есть вино в бокалах,
побудем здесь еще немного в ожиданье,
душе пока что предоставим бодрствовать,
благодарить, не забывая небо,
за каждый самый малый дар,
за каждое — одно вслед за другим — мгновенье жизни.
* * *
Дерево на крепостной башне
обречено, ничего не поделаешь:
когда придут реставраторы,
его, не долго думая, срубят.
Но оно спокойно: раскидистым веткам
все равно, как выглядит крепость,
светит солнышко, и крона не чувствует
высоты, а значит, и не боится,
подставляет себя солнечной ласке
и дуновенью теплого ветра,
мирится с туманом, прислушивается
к птичьему разговору на ветках.
* * *
Хорошо бы, чтоб люди всегда были заняты делом,
тогда бы у них
оставалось меньше времени
для отчаяния.
Хорошо бы держаться вместе:
праздники, песни, традиции,
лоно природы вместо чудовищных дискотек,
вместо городов, где нечем дышать,
вера, музыка, больше музыки,
больше девушек, танцующих тарантеллу
или поющих в плывущих по рекам лодках,
лесные прогулки, учеба, любовь,
никаких политиков с рожами убийц на телекране,
больше искусства, больше внимания к ближнему,
больше естественности, больше знаний,
меньше малограмотных интеллектуалов
и всех этих випов со свиными рылами,
не вылезающих из собственного дерьма,
больше скромности,
много больше скромности и уважения,
больше тишины от праздника до праздника,
больше дружной работы,
доставляющей радость, дружной работы с песней.
Джузеппе Конте
Мобильник в гостинице
Защебетал мобильник
утром на одеяле
в моей гостиничной келье,
птичкой-невеличкой
рассыпал рассветные трели.
Просыпаюсь, хватаю
невольный будильник, таю
от счастья слышать твой голос.
Этим утром воскресным
в номере одноместном
я не один, ты рядом,
за мóрем, и, судя по голосу,
хочешь меня и оттуда.
Судьбе говорю спасибо
за продолжение чуда.
Псалом
Иву Бонфуа
В слепой Европе, изнуренной зноем,
cтрадающей от наводнений
и оползней, от тлеющих помоек,
на континенте, терпящем монархов,
где Пустота, при том что тут и там
универсам,
зову тебя, Поэзия. Откликнись.
Не псалмопевец и не автор Песни Песней,
никто Вирсавии и Суламифи,
ни соколиного
не зная языка, ни муравьиного,
зову тебя, вернись,
вернись, как май лучистый,
как ветерок струистый,
надежду подари,
вернись, как просверк близкой
зари.
Вернись, вернись!
Вернись лесами, душами, соборами!
Вернись волшебными просторами!
Вернись, вернись
Пречистой Девой, Афродитой, Атлантидой!
Ты будешь непохожа на себя,
желанная, непостоянная,
невидимая, как для Моисея —
Земля обетованная.
Но все равно, Поэзия, вернись!
Прости, что беспокою!
На берегу засохшего потока жду тебя, в надежде,
лицом к развалинам — но петь, как прежде.
Ницца, октябрь 2003
Из поэмы “Не перестану писать о море”
4
Буду писать про обломки
твоей души, расфасованные
в пластиковые пакеты,
теми, в ком ни стыда, ни совести,
кто сживает тебя со света,
травит тебя и плавит
перегревом ледовые глыбы,
не дуя при этом в ус,
так что меняют прописку рыбы
и растет поголовье медуз.
Есть люди-рабы, которые рады бы
обратить тебя в рабство ради денег,
одержимые жаждой нефти,
надругаться над тобой, повесить ценник
и на тебя, превратить тебя в кладбище
дельфинов, птиц, эмигрантов.
Но кто на твои бы владенья ни претендовал,
на себе испытает девятый вал.
Представить закрытыми двери
твоего святилища, море,
по меньшей мере, было бы странно.
Ты — голубое, как мечети Исхафана,
золотое, как собор в Сантьяго-
де-Кампостела,
горизонтальное, как собор в Пальма-
де-Мальорка, который сравнил бы смело
я с миражом алтаря на твоем просторе.
Не перестану писать о море.
Ребенком, я обещал в разговоре
с тобой научиться плавать, как редко
плавает невесомая ветка,
грезил тобой, как другие мальчишки не грезили.
Я и теперь одержим, одержим и сегодня
жаждой моря, жаждой поэзии.
От всех несчастий, от всех унижений,
от всех напастей, которые суша
уготовила мне, ты целебная сила,
ты лекарство, море, ты мне подспорье,
ты, море, мне себя подарило,
одарило меня, очевидца,
картинами вроде этой:
дикий голубь отчаянно тщится
овладеть приглянувшейся голубкой,
чертя над берегом немыслимые круги.
Коитус невозможен так же, как твой —
с сушей, как мой — с жизнью.
Но я еще здесь, и мне не впервой
писать о тебе,
петь о тебе, с твоей просолённой
до горечи правдой, о твоем месте
в моей жизни, о том, как ты радо
парусам, о том, что ты — и команда,
и одиночество, бесконечность и завершенность,
отец, или мать, или старший брат,
распахнутое, как бездна,
тайное, как твои раковины, пока молчат,
непознаваемое со всеми твоими
противоречиями — ты их можешь себе позволить,
свободное, как мой голос в хоре
свободных, когда о тебе пишу
и не перестану, море,
петь о тебе.