С Клаудией Скандурой беседовала Анна Ямпольская
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2011
“…мне казалось, будто я попала в узкий круг избранных, которым открыли двери в неизведанный мир”
С Клаудией Скандурой беседовала Анна Ямпольская
Клаудиа Скандура — русист, профессор кафедры русского языка и литературы римского университета “Ла Сапьенца”. Специалист по истории русской литературы XIX-XX веков, автор статей, опубликованных в Италии, России и Германии: “Петроград-Ленинград в произведениях Каверина 20-х годов” (Салерно, 2004), “Авторская систематизация вариантов сборника Заболоцкого ▒Столбцы’” (М., 2005), “Итальянские переводы Гоголя” (М., 2003), “Русская эмиграция в Италии” (Рим, 1999), “Русские издательства в Берлине” (Рим, 1996), автор книги “Русская литература в Италии. Век переводов” (Рим, 2000), составитель сборника “ ▒Рим совпал с представленьем о Риме…’ (Италия в зеркале стипендиатов Фонда памяти Иосифа Бродского)” (М., 2010). Переводила произведения В. Каверина, А. и Б. Стругацких, И. Меттера, Т. Кибирова, М. Айзенберга, В. Куллэ. Лауреат премии “ЛеричиПеа” 2010 года за перевод поэмы Тимура Кибирова “Сортиры”.
Анна Ямпольская. Вначале традиционный вопрос: как возник у вас интерес к русскому языку и литературе? Возможно, ваша семья связана с Россией? Или у вас были любимые русские писатели и поэты, которых непременно хотелось прочесть в оригинале?
Клаудиа Скандура. Русской литературой я увлеклась на университетской скамье. Если честно, я собиралась заниматься английской литературой, но однажды подружка затащила меня на лекцию Рипеллино, и мне так понравилось, что я решила учить русский язык. Еще было приятно, что в русской группе нас совсем мало — пятеро или шестеро, и мне казалось, будто я попала в узкий круг избранных, которым открыли двери в неизведанный мир.
Единственное, что связывало меня тогда с Россией, — это что мы с родителями и сестрой жили в одном доме (виа Мессина, 25) с отцом итальянской славистики Этторе Ло Гатто. У профессора Ло Гатто жена была русская, она эмигрировала в Италию сразу после Октябрьской революции, и я слышала, что в годы Гражданской войны все ее родные погибли. Их дочка Анна, Анюта, была очень похожа на мать: то же лицо с широкими скулами, те же зеленые, щелочками, глаза. Она-то и стала моей учительницей русского в университете. Возможно, из-за общих воспоминаний о жизни на виа Мессина, возможно, потому что они с мамой были ровесницами, между нами всегда существовала тесная связь, и Анна Ло Гатто была для меня чем-то гораздо большим, чем просто преподавателем.
Что же до любимых авторов, с самого начала это были те, о ком нам рассказывал Рипеллино: Маяковский, Блок, Пушкин, Пастернак…
А. Я. Вы — ученица Анджело Марии Рипеллино, выдающегося слависта, одного из лучших переводчиков русской поэзии. Каким вам запомнился Рипеллино? Кого еще вы считаете своими учителями?
К. С. Рипеллино был невероятно обаятельным — высокий, худощавый, слабого здоровья, что лишь усиливало окружавший его романтический ореол. К тому же он декламировал, как русские, раньше я ничего подобного не слышала: громко, увлекательно, с воодушевлением. Помню его в мои студенческие годы и сразу после окончания университета: я продолжала бегать к нему на занятия, которые дали мне очень многое. Прежде всего я научилась его методу: читать текст, рассматривая его в одном ряду с другими, в широком культурном контексте, включающем не только литературу, но и музыку и изобразительное искусство.
Думаю, учениками Рипеллино можно считать всех тех, кто использует его методы критики и литературоведения, кто не ограничивается объяснением, что то или иное слово или стих значат то-то и то-то, не сужает, а наоборот, постепенно расширяет область исследования. Ученики Рипеллино — все те, кто, занимаясь серьезными исследованиями, умеет заинтересовать и увлечь других, одним словом, не сухари от науки.
А. Я. Если попытаться составить карту итальянской русистики, допустимо ли сегодня говорить о местных школах, о сложившихся традициях? Какие подходы и методы наиболее популярны? Чем больше занимаются — изучением языка или литературы?
К. С. Разумеется, в Италии существуют самые разные школы и традиции. Когда в конце семидесятых годов я работала в Москве, мне довелось познакомиться с Эридано Баццарелли, профессором русского языка и литературы Миланского государственного университета, и на меня произвел большое впечатление его историко-компаративный подход, тесная связь с итальянистикой. Витторио Страду, который многие годы преподавал в Венецианском университете, русская литература больше интересовала в историко-политическом аспекте, Санте Грачотти — в философско-религиозном. В других университетах — в Риме, во Флоренции — значительное внимание уделяют языку, вообще в последние годы лингвистика развивается очень живо, а прежде она была у нас Золушкой.
А. Я. Вы не только исследователь и преподаватель, но и переводчик художественной литературы. Как соотносятся эти ваши ипостаси?
К. С. Переводила я с самого начала, потому что работа над переводом позволяла мне глубже понять текст, его устройство. Сразу после защиты диплома Рипеллино посоветовал мне заняться ранним Кавериным — рассказами и повестью “Конец хазы” (1925), которую я назвала по-итальянски “Fine di una banda”. Достать первый вариант текста оказалось нелегко — частично из-за того, что Каверин испытывал на себе давление цензуры, частично потому, что с годами изменилось его отношение к повести: что-то он выбросил, что-то переделал. В Ленинской библиотеке мне удалось найти издание 1930 года и, благодаря поддержке общества “Италия — СССР”, снять с него микрофильм. Помню, что переводить с микрофильма было тяжело, и мой зять, муж моей сестры, распечатал мне его на глянцевой фотобумаге. Начав переводить, я столкнулась с проблемой передачи воровского жаргона двадцатых годов. По совету Рипеллино я написала Каверину, который жил в Переделкине, и отправилась к нему в гости. Вениамин Александрович и его жена Лидия Тынянова были необыкновенными людьми. Встретили меня тепло и сердечно, со временем мы подружились и стали работать вместе. Позже я поняла, что мне легче работается и перевод получается лучше, если мне нравится автор, если он интересен мне как человек. Возможно, это прозвучит странно, но для меня чрезвычайно важны личные отношения с автором. Каверин стал вторым после Рипеллино человеком, определившим мое восприятие русской литературы.
А. Я. Вы переводили не только Каверина, но и Чехова, Меттера, братьев Стругацких, современных поэтов. Расскажите о работе над переводами: какие возникали трудности, что получалось легко, какие тексты вам особенно дороги? Кого еще вам хотелось бы перевести?
К. С. Мне дороги все мои тексты, потому что я их сама выбирала, потому что для меня было важно познакомить с ними итальянского читателя, хотя дороги они мне по-разному. Из Каверина после “Конца хазы” я перевела “Большую игру”, рассказы “Бочка”, “Голубое солнце”, “Друг микадо” и “Хронику города Лейпцига за 18… год”. Работала я увлеченно, мне очень хотелось, чтобы Каверина узнали в Италии, потому что для меня он настоящий интеллигент, а главное — свидетель, рассказавший о своем времени правдиво и честно, как мало кто другой. Еще хочу перевести каверинского “Скандалиста”, потому что прежний перевод найти уже невозможно и потому что это на редкость современный метароман, который не должен быть забыт. О работе над “Пятым углом” Меттера у меня остались не очень приятные воспоминания: в то время я болела, а потом умерла моя мама, да и с автором мне не удалось настроиться на одну волну.
Вероятно, мне как переводчику необходим тесный контакт с автором, поэтому и переводы чеховских рассказов, и переводы романов братьев Стругацких “Улитка на склоне” и “Попытка к бегству”, которые я делала для издательства “Эдитори Риунити”, не оставили в моей жизни яркого следа. Зато с Кибировым повторилось то же волшебство, что и с Кавериным: над переводом “Сортиров” я работала три года (естественно, с перерывами), и, в конце концов, это превратилось в настоящую одержимость. Я постоянно думала, как передать по-итальянски его октавы и особый язык, напичканный советской лексикой и цитатами. Кибиров вернул мне радость чтения современных русских авторов, которую я перестала испытывать в девяностые годы, потому что выходившая в то время проза меня не интересовала: она казалась мне скучным и бесконечным самоповтором.
А. Я. Вы составили подробную библиографию переводов произведений русских авторов, увидевших свет в Италии в XX веке. Как менялось на протяжении прошлого столетия отношение к русской литературе? Что играло определяющую роль — политика издательств, личный выбор переводчиков, ситуация в обществе? Интересна ли русская литература сегодняшнему читателю?
К. С. Я очень довольна библиографическим указателем, который вышел в 2000 году: думаю, он помогает понять, что и почему переводят. Естественно, с течением времени отношение к русской литературе существенно менялось. Если в первые десятилетия XX века главным образом были интересны классики и произведения современных авторов, с которыми “отец” итальянской русистики Этторе Ло Гатто стремился познакомить читателей, то начиная с сороковых-пятидесятых годов интерес к русской литературе приобрел политическую окраску. Издательство “Эдитори Риунити”, финансировавшееся итальянской компартией, выпускало серию “Советские прозаики”, в которой выходили все заметные книги, публиковавшиеся в России. Знаменитые воспоминания Эренбурга “Люди, годы, жизнь”, наделавшие в свое время много шума, у нас опубликовали без купюр. Мы также много печатали классиков соцреализма и произведения Маяковского. Другие издательства, например, “Эйнауди” или “Фельтринелли”, выбирали своих авторов. Известно, что Итало Кальвино, работавший редактором в “Эйнауди”, выступал против публикации “Доктора Живаго”, потому что книга казалась ему чересчур традиционной и не вписывающейся в рамки модного в то время “нового романа”. С другой стороны, хорошо известно, что Джанджакомо Фельтринелли решил напечатать Пастернака, связав писателя контрактом, который предоставлял издательству эксклюзивные права на публикацию романа на любом языке (в случае, если русское издание выйдет позже итальянского, как на самом деле и произошло). Так роман Пастернака стал для издательства “Фельтринелли” счастливым билетом. Классики русской литературы и впредь будут интересны итальянцам, о чем можно судить по тому, что издательства, стремясь предложить читателю классические тексты, переписанные более современным языком, постоянно заказывают новые переводы (новые переводы некоторых произведений Гоголя, например, “Шинели”, выходят каждый год). В эту тенденцию вписывается и серия, которую составляет Альдо Бузи и в рамках которой недавно увидели свет новые переводы “Анны Карениной” и “Отцов и детей”. Что касается современной русской литературы, то ее сейчас переводят гораздо меньше, потому что издательства тщательно следят за продажами. Тем не менее переводят не только самых продаваемых писателей — Акунина и Маринину, но и Пелевина (хотя в Италии его книги расходятся хуже, чем в России), Шаламова, Улицкую, Шишкина и даже такого “трудного” автора, как Пригов. Бродский — это особый случай, он считается классиком, эксклюзивные права на его произведения принадлежат издательству “Адельфи”. Кстати, в Италии его больше ценят не как поэта, а как прозаика…
А. Я. Существует ли в Италии национальная школа перевода? Кого из действующих переводчиков русской литературы вам бы хотелось отметить?
К. С. Думаю, национальной школы перевода у нас нет, вернее, если она и есть, то не охватывает переводы с русского (такая школа есть в Милане, но там занимаются только переводами с английского). Зато есть много хороших молодых переводчиков. Лично мне очень понравился перевод романа Шишкина “Венерин волос”, сделанный Эмануэлой Бонакорси, и то, как Роберто Ланци перевел “Живите в Москве” Пригова.
А. Я. Следите ли вы за переводами итальянской литературы на русский язык? Какие книжные новинки вам бы хотелось отметить?
К. С. Качество переводов с итальянского очень высокое, однако переводимые книги отражают нынешнее состояние итальянской литературы, а она, как мне кажется, сейчас не в лучшей форме. Я очень ценю русских переводчиков, их отличает прилежание и мастерство, но перечислять всех поименно мне бы не хотелось: боюсь кого-нибудь забыть. Упомяну лишь молодую переводчицу романа Роберто Савьяно “Гоморра” Яну Арькову, перед которой я снимаю шляпу.
А. Я. Одна из сфер ваших интересов — современная или, как еще говорят, текущая литература. Какой вам видится современная русская проза и поэзия? Кого вам интересно читать?
К. С. Вообще-то меня гораздо больше интересует поэзия, чем современная проза. Впрочем, недавно я прочитала роман Кибирова “Лада”, и он мне очень понравился. В нем перемешаны стихи и проза, думаю, это шаг в новом, интересном направлении. Из современных авторов, кроме Кибирова, я люблю Айзенберга, Гандлевского, Гуголева, Стратановского, Херсонского. Мне очень нравилась Елена Шварц, к сожалению, недавно она ушла от нас.
А. Я. В последние годы вы работаете в тесном контакте с Фондом Иосифа Бродского, переводите поэтов-стипендиатов, которым предоставляется возможность пожить и поработать в Риме.
К. С. Сотрудничество с Фондом Бродского началось лет десять назад благодаря дружбе с Бенедеттой Кравери — специалистом по французской литературе, внучкой Бенедетто Кроче, которой Бродский посвятил “Римские элегии”. Она-то и попросила меня помочь приезжающим в Рим стипендиатам, позволив мне тем самым открыть для себя новую русскую литературу. Об истории создания фонда я рассказала во вступительной статье к книге, вышедшей в издательстве “НЛО”. Называется она “Рим совпал с представленьем о Риме…” — по первой строчке одного из стихотворений Кибирова. Под ее обложкой я собрала стихи, прозу и произведения изобразительного искусства (рисунки, акварели, фотографии, коллажи) стипендиатов 2000-2008 годов. Мечтаю устроить выставку фотографий Семена Файбисовича — по-моему, это одни из самых красивых и оригинальных фотографий Рима. Я очень горжусь книгой о Риме, думаю, она позволяет увидеть Италию по-новому, глазами русских интеллигентов XXI века.
А. Я. В своих статьях и интервью вы часто говорите о “римском тексте” в русской литературе. Чем, по-вашему, отличается русский взгляд на Рим? Открыли ли русские поэты и писатели что-то новое в этом городе вам — итальянке, римлянке?
К. С. Вернусь к ответу на предыдущий вопрос: для изучения “римского текста” необходимо собрать соответствующий корпус материалов, что я и сделала в этой книге. Я собрала самые разные тексты о Риме — как изданные, так и неизданные. Любопытно, что некоторые из них публиковались только в интернете — значит, автор писал из Рима для своих соотечественников, для самого себя, для самой широкой сетевой аудитории и был при этом открыт для непосредственного общения с читателями. Другой пример: стихи Елены Шварц (как и стихи Айзенберга) связаны со стихами о Риме, которые она написала до приезда в наш город: в итоге настоящее путешествие в Рим как бы накладывается на уже совершившееся виртуальное путешествие. Стихи Строчкова представляют собой удачное сочетание русского и итальянского языков, они сразу понятны и русскому, и итальянцу. Возникает вопрос, к кому же на самом деле обращался поэт…
Однако, на мой взгляд, ключевой текст книги — это римский дневник Михаила Айзенберга под названием “Машина времени”, где он описывает Рим как настоящую машину времени, помогающую гостю совершить путешествие в столетиях. В какой-то степени я считаю себя ответственной за этот текст, потому что в 2007 году, приступая к работе над книгой, я связалась с Айзенбергом, чтобы узнать, писал ли он во время жизни в Риме что-нибудь, кроме стихов. Он ответил, что по странному стечению обстоятельств как раз в тот день, когда пришла электронная почта с моим письмом, он вытащил из ящика записную книжку с римскими заметками и мысленно снова вернулся в Италию. В ответном послании он написал, что отнюдь не уверен, выйдет ли из этих размышлений что-нибудь путное, но в любом случае я узнаю об этом первой. А через несколько месяцев я получила файл с текстом, который, как и другие произведения стипендиатов Фонда Бродского 2000-2008 годов, предлагал совершенно новый взгляд на Рим, многое открывающий и русским, и итальянцам.