Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2011
Арлен Блюм#
Псевдопереводы на русский как литературный и политический прием
1
В старом добром “Энциклопедическом словаре” Брокгауза и Ефрона псевдоперевод характеризуется как “…вид подражания иностранному образцу, которое автор выдает за перевод”. Такое определение не совсем точно, поскольку в большинстве случаев никакого “образца” и не было, а несуществующее в реальности произведение выдавалось за существующее. Иногда же полностью выдумывался и зарубежный автор — вместе с его вымышленной “биографией” и корпусом принадлежащих ему текстов.
В мировой литературной практике такие мистификации, приобретая изощренные формы, существуют издавна; в российской же словесности первые образцы встречаются начиная с XVIII века. Типологически псевдопереводы распадаются на ряд разновидностей. Во-первых, они входят в состав литературной игры, ближе всего стоящей к жанру пародий и стилизаций. Как известно, к ней охотно и часто прибегали создатели Козьмы Пруткова, любившие снабжать свои оригинальные произведения подзаголовками: с латинского, с испанского, из Гейне и т. п. В отличие от других разновидностей псевдоперевода, факт мистификации не только не скрывался, но и всячески подчеркивался: здесь мы сталкиваемся с тем, что, с легкой руки В. Б. Шкловского, а за ним “формалистов” 20-х годов прошлого века, получило название “обнажения приема”. Во “всамделишность” таких текстов могли поверить совсем уж простодушные читатели, склонные безоглядно доверять каждому напечатанному слову; впрочем, и таких во все времена было немало (в нынешнее время они, видимо, перешли в стан телезрителей). Пушкин в незаконченной статье “Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений” отметил эту особенность массового читательского сознания: “Я заметил, что самое неосновательное суждение, глупое ругательство получает вес от волшебного влияния типографии. Нам все еще печатный лист кажется святым [курсив Пушкина. — А. Б.]. Мы всё думаем: как может это быть глупо или несправедливо? Ведь это напечатано!”1.
Другая разновидность псевдопереводов использовалась уже в чисто спекулятивных, коммерческих целях — для большего “расходу” тиража книги. В российских условиях такие подделки появляются в начале XIX века — в пору увлечения готическими “романами ужасов” английской писательницы Анны Радклиф (1764-1823) и чувствительными романами француженки Фелисите Жанлис (1746-1830). Помимо многочисленных переводов с подлинных текстов, появляются тогда и доморощенные романы с подзаголовками вроде: сочинение славной госпожи Радклиф (или Жанлис). Издатели шли и на другие уловки. Так, например, автору этих строк в свое время удалось установить литературный источник рассказа И. А. Бунина “Грамматика любви”. Им оказалась миниатюрная книжечка, изданная в Москве под таким же названием в 1831 году с указанием на титульном листе, что сочинена она г. Мольером (!). На самом же деле, как выяснилось, автором книги, вышедшей на языке оригинала под названием “Code de l’amour” (Paris, 1829), был драматург и прозаик Ипполит Жюль Демольер (Hippolit Jules Demolière). Скорее всего, мы столкнулись с лукавой проделкой русского книгоиздателя, который, отбросив первый слог фамилии автора, как якобы “дворянскую приставку” “де”, выдал “Грамматику любви” за книгу великого француза, хорошо известного русской читающей и театральной публике.
В первое десятилетие XX века началось увлечение в России детективными рассказами А. Конан-Дойла о Шерлоке Холмсе, позднее — копеечными книжонками, выходившими анонимно в сериях “Нат Пинкертон, король сыщиков”, “Ник Картер, величайший сыщик” и др. Частично они имели англоязычную версию, но большей частью создавались отечественными авторами2.
Позднее, уже в 20-е годы, появились романы о “коммунистических Пинкертонах”, а некоторые писатели-“попутчики” ради хоть какого-нибудь заработка стали активно выпускать романы, написанные в манере самых популярных тогдашних западных писателей: Эптона Синклера, Пьера Бенуа и других, выдавая их за перевод “с иностранного”. Некоторые мистификации имели вовсе не коммерческий, а чисто игровой характер. Юрий Слёзкин (1885-1947), выступая под псевдонимом Жорж Деларм (то есть французской формой своих имени и фамилии) — издает якобы французские романы (“Дважды два — пять”, 1925, и другие), снабжая их предисловиями вымышленного автора3.
В начале 30-х годов в печати появился некий Джемс Аркрайт, поверивший в социализм американец и натурализовавшийся в Стране Советов; публиковалась его фотография (как выяснилось, взятая из дореволюционной “Нивы”). Он печатал свои очерки и стихи в журналах того времени, в 1933-м появилась даже книжка “Тетрадь Аркрайта”, изданная в Ленинграде. На самом деле, автора вместе с его творчеством и портретом придумал ленинградский писатель Геннадий Фиш и сочинил за него все опубликованные произведения4.
Наконец, на исходе прошлого — начале уже нынешнего века, в пору расцвета весьма своеобразной “рыночной экономики” в сфере книжного бизнеса, стали появляться псевдопереводы (большей частью детективы, романы-фэнтэзи и женские романы), спекулирующие на массовом интересе читателей к зарубежной, преимущественно англоязычной литературе этих жанров. Фабрикацией изделий такого рода успешно занимаются литературные поденщики, скрывающие естественно свои имена. В моду вошли романы-продолжения книг известных западных авторов, о чем авторы эти и не подозревали. Судя по разысканиям сотрудников Российской национальной библиотеки, массовым тиражом была издана, например, целая серия эротических книг под названием “Роксана Гедеон и Г. де Растиньяк”, якобы переведенных с французского; был придуман некий не существовавший в природе Б. Хилпатрик, “сочинявший” тексты под названием “Молчание ягнят” — то есть эксплуатируя название сверхпопулярного фильма.
В первой половине 90-х вышла целая серия книг от имени вымышленных зарубежных писателей (немца Якоба Ланга, француженки Жанны Бернар, русской эмигрантки Ирины Горской и т. д.), сопровождаемая их “биографиями”. Указав свое имя в качестве переводчицы, Фаина Гримберг опубликовала также в “Дружбе народов” (1994, № 9) роман “Я целую тебя в губы” от имени болгарской писательницы Софии Григоровой-Алиевой. Введенные в заблуждение редакторы вынуждены были оправдываться, признав публикацию “фактом типичной литературной мистификации, ничем не порочащей роман, который, надеемся, будет прочитан с интересом” (Лит. газета, 8 марта 1995)5.
В советские времена существовал еще один тип псевдоперевода, не имеющий, кажется, аналогов в мировой литературной практике. Речь идет о явлении, которое Евгений Витковский назвал “джамбулизацией всей страны”, а Семен Липкин (надо сказать, сам принимавший в этом участие) — “переводом нового типа”. Для демонстрации “небывалой дружбы народов” велено было в кратчайший срок создать литературу даже для “младописьменных” народностей, насчитывающих порой несколько сот человек, из которых грамотными были только единицы. На этой ниве трудились (и неплохо кормились) десятки поэтов, создававших порой целые “народные эпосы”. Процесс создания часто проходил так: вначале создавался “перевод” на русский язык — естественно идеологически выдержанный — о “батыре Сталине” и новой счастливой жизни, а уж потом кое-как изготавливался “оригинал” на языке такой народности, причем подбирался подходящий “автор” из среды ашугов, акынов и прочих сказителей, который и назначался национальным “классиком”. Злые языки даже утверждали, что московские “переводчики”, специализировавшиеся в этой области, заключили, наподобие “сыновей лейтенанта Шмидта”, своего рода конвенцию, распределив между собой национальные литературы и наиболее значительных “авторов”. Такие проделки кто-то язвительно назвал тогда “переводом с чечено-ингушского на сберкнижку”.
2
Однако главным образом нас сейчас интересует использование псевдопереводов в целях обхода (и обмана) идеологических контролирующих инстанций. В государствах с жестко-полицейским укладом и, естественно, такой же правительственной цензурой указанный литературный прием использовался довольно часто. Россия, как и во многих других случаях, дала в этом отношении (по Чаадаеву) очередной “урок миру”. Количество таких текстов в отечественной литературе начиная с XVIII века весьма значительно; остановимся лишь на некоторых, наиболее выразительных.
По-видимому, первым таким опытом стала комедия Якова Петровича Чаадаева (отца упомянутого знаменитого философа и публициста) под забавным названием “Дон Педро Прокодуранте, или Наказанной бездельник, комедия, сочинения Кальдерона де ла Барка. С гишпанского на российский язык переведена в Нижнем Новегороде”, вышедшая в Москве в 1794 году6. Пьеса, как мы видим, приписана испанскому драматургу Кальдерону де ла Барка (1600-1671), чье имя было хорошо известно в России, начиная с петровских времен.
Вполне очевиден памфлетный характер комедии — под испанизированным именем заглавного героя, высокопоставленного мошенника, “директора королевских доходов” Прокодуранте, выведен управляющий Коллегией экономии Нижегородской губернии Петр Иванович Прокудин (прозрачна перекличка в звучании их имен и фамилий), известный злоупотреблениями и неумеренно роскошной жизнью. Испанский колорит воссоздается испанскими именами и остальных героев, а действие происходит в Барцелоне. Причины, по которым Я. П. Чаадаев прибег к такой мистификации, вполне объяснимы и понятны: на рубеже 80-90-х годов Екатерина, напуганная революционными событиями во Франции, резко ужесточила цензурный режим, расправившись с крупнейшим издателем-просветителем Н. И. Новиковым и сурово осудив А. Н. Радищева за издание в 1790 году его знаменитой книги. Открытый выпад против реального чиновника губернской администрации, занимавшего тем более весьма высокий пост, вряд ли был бы пропущен цензурой; Я. П. Чаадаеву пришлось прибегнуть к маскировке под испаноязычный текст. Экземпляры пьесы сразу же стали большой редкостью, ибо, как свидетельствуют некоторые источники, Прокудин скупил через подставных лиц подавляющую часть тиража комедии, что превратило ее в библиографическую редкость, породившую ажиотаж в библиофильской среде7.
Спустя примерно десятилетие, в 1805 году, появилось в русской печати любопытное сочинение под названием “Сочинитель и Ценсор (перевод с манжурского), сопровождаемое “Письмом к издателю” “Журнала Российской словесности” Н. П. Брусилову:
На сих днях нечаянно попалась мне в руки старинная манжурская рукопись. Между многими мелкими в ней сочинениями нашел я одно весьма любопытное по своей надписи: “Сочинитель и Ценсор”… Немедленно перевел оное и сообщаю вам, милостивый государь мой, сей перевод с просьбою поместить его в вашем журнале.
Далее следовала небольшая сценка — разговор между цензором и сочинителем, принесшим для рассмотрения рукопись под названием “Истина”. Под разными предлогами Ценсор запрещает печатать книгу, считая ее содержание “непозволительным” и требуя изъятий. Сочинитель спорит с Ценсором:
Сочинитель. Вы, отнимая душу у моей “Истины”, лишая всех ее красот, хотите, чтобы я согласился в угождение вам обезобразить ее, сделать ее нелепою? Нет, г. Ценсор, ваше требование бесчеловечно; виноват ли я, что “Истина” моя вам не нравится и вы не понимаете ее?
Ценсор. Не всякая “Истина” должна быть напечатана…
Автор сценки — Иван Петрович Пнин (1773-1805), поэт, публицист, один из идеологов русского Просвещения, в последний год жизни — президент Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. Пнин не дождался публикации этой сценки: он умер 29 сентября 1805 года, а номер журнала вышел, по-видимому, в декабре. Издатель “Журнала Российской словесности” Н. П. Брусилов снабдил посмертную публикацию примечанием, напоминающим краткий некролог: “Вот одно из последних сочинений любезного человека, которого смерть похитила рано и не дала ему оправдать на деле ту любовь к Отечеству, которая пылала в его сердце. Счастлив тот, кто и за гробом может быть любим!”
Основной труд Пнина — “Опыт о просвещении относительно к России” (1804), изданный с таким эпиграфом: “Блаженны те государства и те страны, где гражданин, имея свободу мыслить, может безбоязненно сообщать истины, заключающие в себе благо общества”. Антикрепостническая направленность этого труда привела к изъятию из книжных лавок нераспроданной части тиража и пресечению в 1805 году попытки Пнина переиздать его. Автор неслучайно выдает эту сценку за перевод с манжурского. Мы встречаемся с довольно распространенным приемом, применявшимся русскими литераторами, перемещавшими, в целях протаскивания текста сквозь цензурные теснины, место и время действия в другие, предпочтительно экзотические страны и эпохи. В упомянутой выше статье Пушкина, хотя и не без иронии, отмечена такая уловка журналистов:
У нас, где личность ограждена цензурою, естественно нашли косвенный путь для личной сатиры, именно “обиняки”. …коль скоро газетчик прогневался на кого-нибудь, тотчас в листках его является известие из-за границы (и большею частию из-за китайской), в коем противник расписан самыми черными красками, в лице какого-нибудь вымышленного или безыменного писателя8.
Вслед за Пушкиным Н. А. Некрасов в стихотворении “Газетная” (1865) от лица старичка — отставного цензора — сообщал о таком же “рецепте”:
Если скажешь: “В дворянских
именьях
Нищета ежегодно растет”,
“Речь идет
о сардинских владеньях” —
Поясню, и статейка пройдет!
Точно так: если страстную Лизу
Соблазнит русокудрый Иван,
Переносится действие в Пизу —
И спасен многотомный роман!
Незаметные эти поправки
Так изменят и мысли и слог,
Что потом не подточишь
булавки!
Да, я авторов много берег!
Автор сценки “Сочинитель и Ценсор” иронизирует по поводу заключения Петербургского цензурного комитета, запретившего переиздание его труда под таким, в частности, предлогом: процитировав слова автора — “Насильство и невежество, составляя характер правления Турции, не имея ничего для себя священного, губят взаимно граждан, не разбирая жертв”, — цензор Г. М. Яценков заметил: “Хочу верить, что эту мрачную картину автор списал с Турции, а не с России, как то иному легко показаться может”. Выводы сводились к тому, что “…сочинение г-на Пнина всемерно удалять должно от напечатания”, поскольку автор “…своими рассуждениями о рабстве и наших крестьянах, дерзкими выпадами против помещиков <…> разгорячению умов и воспалению страстей темного класса людей способствовать может”. Пнин попробовал было отстоять свой труд, послав в Главное правление училищ протест, но безуспешно. Между прочим, в нем есть такие слова: “…Сочинитель обязан истины им предусматриваемые представлять так, как он находит их. Он должен в сем случае последовать искусному живописцу, коего картина тем совершеннее, чем краски им употребляемые соответственнее предметам им изображаемым”9.
Публикуемый автором перевод с манжурского предпринят был, по-видимому, как сатирический ответ цензорам, запретившим его книгу, а заодно явился скрытой критикой положений первого цензурного устава, вышедшего в 1804 году. Устав, пришедшийся на “дней Александровых прекрасное начало”, считался весьма либеральным, а в цензоры назначались профессора университетов, что не помешало им запретить основной труд Пнина. Самое любопытное здесь то, что цензоры поддавшись на уловку Пнина, разрешили сцену к печати.
Для обличения тогдашних российских нравов и одиозных деятелей поэты первых десятилетий XIX века охотно прибегали к якобы античным образцам. Например, поэт-сатирик М. В. Милонов (1792-1821) создал вполне оригинальное политическое стихотворение “К Рубеллию. Сатира Персиева”, выдав его за подражание стихотворению римского сатирика Персия Флакка (34-62), у которого сатиры под таким названием нет. Начало стихотворения говорит само за себя:
Царя коварный льстец,
вельможа напыщeнный,
В сердечной глубине
таящий злобы яд,
Не доблестьми души —
пронырством вознесенный,
Ты мещешь на меня
с презрением твой взгляд!
Стихотворение Милонова прочитано было современниками как выпад против А. А. Аракчеева, всесильного фаворита Александра I; тем не менее, оно было беспрепятственно и сразу же опубликовано (журнал “Цветник”, 1810, № 10). Еще большую сенсацию современников вызвало знаменитое послание “К временщику” К. Ф. Рылеева с подзаголовком “Подражание Персиевой сатире ▒К Рубеллию’”, опубликованное ровно через десять лет, в 1820 году, в октябрьском номере журнала “Невский зритель”. Оно, как известно, имело тот же прицел. “Нельзя представить, — вспоминает Н. А. Бестужев, — изумления, ужаса, даже, можно сказать, оцепенения, каким поражены были жители столицы при сих неслыханных звуках правды и укоризны, при сей борьбе младенца с великаном”. В этом случае мы сталкиваемся как бы с двойной мистификацией: Рылеев отсылает к сатире Милонова, которая, в свою очередь, является псевдопереводом.
Не раз использовал указанный прием А. С. Пушкин. Так, одно
из самых ранних опубликованных стихотворений “Лицинию”, первая
И, конечно же, к разряду псевдопереводов-мистификаций относится стихотворение 1836 года “Из Пиндемонти. Не дорого ценю я громкие права…” Правда, ссылка на итальянского автора (первоначально стихотворение имело подзаголовок “Из Alfred Musset”), очевидно, не обманула цензуру. Оно было напечатано лишь двадцать лет спустя, да и то с купюрами и заменами, а полностью — еще через двадцать…
Бывали случаи, когда издатели журналов самовольно, без ведома автора “обыностранивали”, если можно так сказать, присланные произведения, опять-таки с указанной выше благой целью. Показательна в этом отношении операция, произведенная издателем журнала “Славянин” А. Ф. Воейковым над текстом басни П. А. Вяземского “Цензор”, опубликованной в журнале в 1830 году. В присланном виде она выглядела так:
Когда Красовского
отпряли парки годы,
Того Красовского,
который в жизни сам
Был паркою ума,
и мыслей, и свободы,
Побрел он на покой
к Нелепости во храм.
“Кто ты? — кричат ему
привратники святыни.
— Яви, чем заслужил
признательность богини?
Твой чин? Твой формуляр?
Занятья?
Мастерство?”
“Я при Голицыне был
цензор”, — молвил он.
И вдруг пред ним чета
кладет земной поклон,
И двери растворились сами!
Убоявшись, видимо, цензурных репрессий, Воейков снабдил публикацию подписью “С французского>. К. В-ий”, (то есть Князь Вяземский). Кроме того, вместо “Красовского” — петербургского цензора, прославившегося своей непроходимой тупостью и ставшего жертвой многочисленных анекдотов, он поставил “Ларобине”, вместо Голицына (одиозного министра просвещения в александровское время) — “Г. Е.”, сопроводив примечанием: “Генерал-полицмейстер парижский, славный невежеством, но еще более ханжеством”. О публикации басни Вяземский сообщал: “Это примечание и имя Ларобине рукоделие Воейкова. У меня было Красовский и князь Голицын. Впрочем, стихи были напечатаны совершенно без моего ведома и ценсорства”11.
Несмотря на такую мистификацию, за публикацию стихотворения “Цензор” Воейков все-таки оказался на гауптвахте: время было уже николаевское, серьезное…
В 60-70-е годы XIX века поэты, которые в советское литературоведение вошли под именем “революционных демократов”, также охотно, в целях обмана цензоров, прибегали к мистификациям такого рода. Н. А. Некрасов стихотворение “Н. Г. Чернышевский” (Чернышевский был приговорен к “поселению в Сибирь навсегда” и находился в то время в вилюйской тюрьме, а его имя было запрещено к упоминанию) опубликовал в “Последних песнях” (1877) под названием “Пророк”. Не желая, чтобы цензура связала стихотворение с российской действительностью, Некрасов снабдил его фиктивным подзаголовком, выбранным по соображениям цензурного характера, — “Из Ларры”, выдав таким образом стихотворение за перевод сочинения Марьано Хосе де Ларры (1809-1837), испанского памфлетиста, поэта и драматурга12.
Василий Степанович Курочкин (1831-1875) — поэт, переводчик, издатель и редактор самого популярного в 60-70-е годы сатирического журнала “Искра” (1859-1873) — в начале 60-х годов читал устно в кругу своих друзей сатирическое стихотворение “Над цензурою, друзья…” под видом “перевода из Беранже”. Слегка измененный рефрен взят действительно из песни французского поэта “La censure”:
Над цензурою, друзья,
Смейтесь, так же, как и я:
Ведь для мысли и для слова,
Откровенно говоря,
Нам не нужно никакого
Разрешения царя!
Все другие строфы никакого отношения к Беранже не имеют, например, такое примечательное двустишие:
Что напишем, то пошлем
Прямо в Лондон, к Искандеру.
Другими словами — все, что в России не может быть разрешено цензурой, можно послать за границу А. И. Герцену, выступавшему в эмиграции под псевдонимом “Искандер”, основавшему в 1853-м свою знаменитую “Вольную русскую типографию в Лондоне”.
Как удалось установить, именно из герценовского окружения вышла остроумная мистификация — псевдоперевод всем известного произведения. На обложке миниатюрной книжки указано: Путевые чудесные приключения барона Мюнхгаузена. Переведено с английского языка. Лондон, 1860. Издание Трюбнера и К╟. Книга о Мюнхгаузене с конца XVIII века выходила в России беспрепятственно, английский издатель Николас Трюбнер на русском языке печатал исключительно герценовские издания, предназначенные для тайного провоза в Россию, а потому оставалось непонятным, зачем ему нужно было издавать на русском языке книгу, не вызывавшую в “метрополии” цензурных претензий. Текст этой редчайшей книги объясняет все. На самом деле, перед нами остроумная уловка для обмана так называемого Комитета цензуры иностранной, ведавшего допуском в Россию зарубежных изданий. Автор книги (к сожалению, имени его установить не удалось), лишь слегка отталкиваясь от всем известного текста, создает вполне оригинальное произведение, направленное против тиранических порядков в России. Вот лишь некоторые отрывки из предисловия:
Тираны, попы, монахи, политики морочат нас адом, страшным судом, чертями и ангелами, как морочили нас няньки привидениями. Они знают, что чем мы глупей, тем больше будем верить на слово… Чтоб держать нас в темноте и обмане, они запрещают свободно мыслить, говорить и писать, уверяя, что свобода мысли и совести опасны для народа.
Особенно охотно автор использует российские мотивы в рассказах Мюнхгаузена, вольно перенося барона из XVIII века в XIX и обратно. Вот лишь некоторые эпизоды. Мюнхгаузен приезжает в Россию и первое, что ему бросается в глаза, — “дырявые крыши изб в деревнях, печальные песни горемыки-крестьянина. Да, подумал я, царская власть не хуже морового поветрия проходит по народу”. В последней фразе мы видим чуть ли не прямое совпадение со словами А.. Герцена, который неизменно называл эпоху Николая I моровой полосой. Затем герой приезжает в Петербург, и вот его первое впечатление:
Не стану обременять вас описанием великолепного города, а повторю стихи русского поэта:
“Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес лазурно-бледный13,
Скука, холод и гранит”.
Мюнхгаузен, процитировав первую строфу стихотворения Пушкина (!) “Город пышный, город бедный…”, адресатом которого была А. А. Оленина, добавляет: “В этой прекрасной строфе заключается вся физиономия казарменной столицы, и мне нечего больше прибавить к ней… Надо знать, что в ней [самодержавной России. — А. Б.] только один царь живет, думает и говорит, а все прочие только смотрят на него и передразнивают. Кто любит фарсы, тому советую съездить в Россию и познакомиться с Зимним дворцом”. Досталось от Мюнхгаузена и второй тогдашней столице — Москве, в которой он повсюду видит “…глубокое раболепие, грубое чванство: везде колокольный и питейный дом, везде униженный слуга и заносчивый барин…” Все остальные рассказы Мюнхгаузена написаны в том же духе…
3
В условиях советской цензуры создание псевдопереводов, особенно в тех случаях, когда под ними чувствовалась политическая подоплека, было занятием весьма опасным и, в случае “разоблачения”, грозило автору большими неприятностями. Тем не менее, писатели шли на такой риск… Приведем лишь некоторые примеры. Е. Г. Полонская, единственная “сестра” в составе литературной группы “Серапионовы братья” начала 20-х годов, выпустила в 1935 году сборник своих избранных стихотворений “Года”. В нем помещены и ее переводы: “Из Брехта”, “Из Киплинга” и т. д. В этот же раздел вошло стихотворение из Е. Бертрам под названием “Иосиф”, навеянное библейской историей. На самом деле, это оригинальное стихотворение самой Полонской, решившей придумать некую Е. Бертрам (причем не понятно, на каком языке писавшую)14. Главлитовская цензура никогда бы не разрешила публиковать стихотворение такого рода под собственным именем “советского поэта”, найдя в нем, разумеется, признаки “религиозного дурмана”.
В некоторых случаях сочинялся псевдоперевод не одного какого-либо произведения, а придумывался фантомный зарубежный автор “целиком” — с биографией и “литературным наследием”. Многие образцы такого рода представлены в небольшой антологии “Поэты, которых не было”.
В частности, приведены в ней стихи вымышленного французского поэта Анри Лякоста, сочиненные на самом деле А. И. Гитовичем в 1943 году15.
Узники ГУЛАГа Ю. Н. Вейнерт и Я. Е. Харон придумали французского поэта Гийома дю Вентре, от имени которого создавали “Злые песни”. Сборник с таким названием вышел, хотя и через много лет, уже в годы “перестройки” (М., 1989), с пометой “Написано в ГУЛАГовском лагере ▒Свободное’, в краях нынешнего БАМа, в годы Великой Отечественной войны”.
Благодаря публикации статьи известного поэта и литературоведа Льва Лосева стала широко известна мистификация, созданная его отцом Владимиром Александровичем Лифшицем (1913-1978), поэтом, фронтовым корреспондентом в годы Отечественной войны. Он выдумал английского поэта Джемсона Клиффорда, родившегося в один год с ним и якобы погибшего на фронте в 1944-м, “переводы” из которого стал печатать с 1964 года. По словам Лосева, “…горькие стихи поэта о войне и “мире”, в котором жизнь и мысль человека сведены к нулю, подчинены всемогущей тоталитарной власти, могли тогда увидеть свет только под видом ▒эзоповского перевода’”16.
Добавим к этому мистификацию, помещенную в сборнике “Ладонь поэта. Стихи голландских потов” (М.: Прогресс, 1964). В него вошла “Баллада о львином сердце” некоего Ренье Шеркенбурга в переводе А. Янова. На самом деле, это оригинальные стихи самого переводчика17. В балладе изображены ужасы, переживавшиеся в гитлеровском концлагере еврейским юношей: под занавес “оттепели” тема Холокоста становится постепенно табуированной, но “иностранцу” позволено больше, чем отечественному автору.
Приведенные в настоящей статье примеры псевдопереводов на “язык родных осин” вовсе не исчерпывают этот литературный феномен, да автор и не ставил перед собой такую задачу. Дальнейшие разыскания, несмотря на то что большинство “переводчиков” вовсе не склонно было афишировать свое авторство, несомненно, увеличат репертуар подобных текстов. Возникает один немаловажный вопрос: почему многим авторам удалось все-таки обойти цензуру и опубликовать свои произведения, часто не совпадающие с декретированными идеологическими установками? Объяснить это можно, во-первых, тем, что пространство свободы, отведенное для переводной литературы было (и до революции 1917 года, и после нее) расширено в сравнении с отечественной; во-вторых, критика зарубежных, как представлялось, порядков и нравов, считалась даже полезной; конечно, у читателей возникали, говоря языком цензоров, “неконтролируемые ассоциации”, но придраться к тексту на этом основании было делом весьма сложным; и в-третьих, наконец, в цензоры попадали (в советское время — особенно) не самые образованные и умные чиновники.
И в самом деле, необразованный цензор — благо для российского автора. Еще Щедрин говорил о том, что “русская литература возникла по недосмотру начальства…”
Примечания
1 А.С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10 тт. Т. VII. — М., 1949. С. 200.
3 Подробнее см.: М. Маликова. Халтуроведение: Советский псевдопереводной роман периода НЭПа // Новое литературное обозрение, 2010, № 103, с.109-139. Автор сообщает о ряде «…иронически-приключенческих романов отечественных авторов, опубликованных в 1924-1928 гг. под подчеркнуто небрежно разоблаченными иностранными псевдонимами… Речь идет о романах Жоржа Деларма (Юрия Слёзкина) ▒Кто смеется последним’ (ГИЗ, 1925, то же под заглавием ▒2 x 2=5’ — Л.: Новый век, 1925); Пьера Дюамеля (Сергея Заяицкого) ▒Красавица с острова Люлю’ (Л.: Круг, 1926); Ренэ Каду (Овадия Савича и Владимира Корвин-Пиотровского) ▒Атлантида под водой’ (Л.: Круг, 1927); Риса Уильки Ли (Бориса Липатова) ▒Блёф, поддельный роман’ (М.: Библиотека всемирной литературы, 1928), а также о ▒Месс-Менд’ Джима Доллара (Мариэтты Шагинян), с которым псевдопереводные романы соотносятся».
6 Литература, посвященная комедии, весьма обширна. См., в частности: А. Ф.Петрова. Забытая комедия XVIII века и ее автор (Я. П. Чаадаев. Дон Педро Прокодуранте) // Литературные связи и проблема взаимовлияния. — Горький, 1980, с. 91-98. К. Ю. Лаппо-Данилевский. Комедия «Дон Педро Прокодуранте» и ее автор // Основание национального театра и судьбы русской драматургии. — СПб., 2006, с. 119-137. «Ложным переводам» уделено внимание также в кн.: Ю. И. Масанов. В мире псевдонимов, анонимов и литературных подделок. — М.: Всесоюзная книжная палата, 1963, с.99-106.
7 Об этом см. в неоднократно издававшихся с 60-х по 80-е годы «Рассказах о книгах» Н. П. Смирнова-Сокольского.
8 А.С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10 тт. Т. VII. — М., 1949, с. 201.
9 Подробнее см.: И. П. Пнин. Сочинения / Подготовка к печати и комментарии В. Н. Орлова. — М., 1934, с. 165-168,
10 А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10 тт. Т. I. — М., 1949, с. 472.
11 П. А. Вяземский. Стихотворения. — Л., 1958, с.161.
12 В. С. Курочкин. Собрание стихотворений. — М., 1947, с. 107. Впервые — Каторга и ссылка, 1927, № 5, с.32.
13 У Пушкина в стихотворении «Город пышный, город бедный…» — «зелено-бледный». См. подробнее об этой истории в кн.: А. В. Блюм. Каратель лжи, или Книжные приключения барона Мюнхгаузена. — М.: Книга; Серия «Судьбы книг», 1978, с. 36-45.
14 Затерянная муза. Елизавета Полонская / Вступит. слово и публикация Б. Фрезинского // Арион, 2007, № 1, с. 83.
16 Эта мистификация раскрыта
самим поэтом только спустя 10 лет в сборнике «Лирика. Избранные стихи» (М.,
1974) — см. подробнее: Л. Лосев. Упорная жизнь Джемсона Клиффорда: Возвращение
одной мистификации // Звезда, 2001. № 1, с. 134-
17 Сообщено автору этих строк историком литературы Б. Я. Фрезинским.