Эссе. Перевод с английского Екатерины Филатовой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2011
Перевод Екатерина Филатова
Марион Ингрэм#
Операция “Гоморра”
Эссе
Перевод с английского Екатерины Филатовой
Летом 1943-го в Гамбурге стояла на редкость сухая и жаркая погода. Мы тогда жили втроем на Хассельбрукштрассе в квартире на пятом этаже: мама, маленькая Рената и я. Мне было восемь лет, и я всегда уважала и слушалась старших. Но однажды, в конце июля, мама велела мне кое-что сделать, а я не послушалась, и до конца своих дней буду счастлива, что не выполнила ее просьбу. Она сказала мне отвезти Ренату к моей двоюродной сестре Инге на другой конец города, и ждать там. Мы отправились в путь. Я страшно радовалась, что иду по улице сама, без взрослых, да еще и присматриваю за сестрой. Прохладный соленый ветер с Северного моря усыпил Ренату, так что я спокойно катила серую плетеную коляску с такими большими колесами, что ручка доходила мне аж до подбородка. И вдруг я развернулась и побежала домой. У мамы что-то случилось. Она проплакала почти всю ночь, а почему, не сказала.
Я вспоминаю тот день и думаю о том, как многого тогда не знала. Не знала, что немецкие чиновники уже внесли наши имена в списки на отправку в концлагерь; что офицеры военно-воздушных сил Великобритании уже изучали план Гамбурга по аэрофотоснимкам; что бомбардировщики уже разгонялись на взлетных полосах Восточной Англии. Всему этому суждено было стать частью моей жизни в самом ближайшем будущем.
Я открыла дверь квартиры и замерла. Мама, скорчившись, лежала на полу перед кухонной плитой. Газовые горелки шипели, словно злобные гуси. На мамином платье желтела шестиконечная звезда, а значит, помощи ждать было неоткуда. Многое изменилось в нашей жизни, шел 1943 год, и людям, что могли бы выручить меня, давно заткнули рты.
Стараясь не дышать, я за руки дотащила маму до столовой, но там дело застопорилось — одежда цеплялась за ковер. Я сняла штору, открыла форточку, в комнату и наши легкие ворвался наконец воздух. Мама лежала скорее на спине, чем на боку, — бледная, веки опущены, рот чуть приоткрыт, — но, кажется, все-таки дышала.
Я села на пол, подставила ей под голову свои колени и попыталась сообразить, что делать дальше. Внизу, у дверей, где осталась коляска, захныкала сестра. Я побежала за Ренатой и положила ее на пол рядом с мамой в надежде, что крики голодного младенца приведут ее в чувство. Не помогло. Я подсунула маме подушку и пошла искать для нас с Ренатой еду. Нашла несколько картофелин, налила в кастрюлю воды, чиркнула спичкой. Вспышка, громкий хлопок, запахло паленым волосом. Я не сдавалась, с третьей или четвертой попытки горелка зажглась. Сварив и размяв картофелины, я накормила Ренату, переодела и уложила в кровать, на которой мы спали все втроем, когда отец был в отъезде.
Год назад нас было четверо, но отцу удалось пристроить среднюю дочь, Хельгу, в семью на ферму под Гамбургом. У Хельги были светло-русые волосы, зеленые глаза и бледное лицо. Она не очень отличалась от других городских детей, которых отправили за город к родственникам, чтобы уберечь от бомбежек. Отец не был евреем. Он служил в люфтваффе в Бельгии, но не боевым пилотом, а в составе командования по снабжению при рейхсминистре Геринге — именно это ведомство вполне прилично кормило немцев за счет оккупированных стран. Папу завербовали бойцы штурмового отряда. Они избили его до полусмерти, отшибли почки и предложили выбор: поступить к ним на службу или умереть вместе с еврейкой-женой и детьми. Работа давала отцу возможность подкармливать нас, так что мы не умерли с голоду, когда отменили продовольственные карточки. Папа и его брат, Эжен Эйстрахер, были активными членами Сопротивления (хотя я и не вполне понимала тогда, что это означает). Дядя служил в оккупированной Франции и предпочел самоубийство допросу и пыткам в особом отделе СС — “отрядах Вознесения”. В свой последний приезд папа рассказывал, что гестапо устроило обыск в его комнате в Брюсселе. Мама считала, что именно из-за Эжена гестапо (где она отчитывалась каждую неделю) заинтересовалось нами больше, чем другими евреями.
В ту ночь я перенесла Ренату с кровати на пол, уложила ее на две подушки, укрыла их с мамой ситцевой простыней и легла рядом. Бомбежки наш сон не нарушали, но я часто просыпалась и проверяла, не пришла ли мама в сознание. Утром она, наконец, открыла глаза. Мама плакала, обнимала и целовала Ренату.
Вскоре пришла Инга, дочь сводного брата отца, ее родители держали продуктовую лавку. А еще они прятали еврейку, что свидетельствовало об их мужестве и твердости убеждений.
Инга взбежала к нам на пятый этаж и никак не могла отдышаться.
— Я так за вас волновалась, — сказала она, — но раньше прийти никак не могла. Наша квартирантка получила вчера приказ явиться в пункт отправки в концлагерь. Пока мы были в магазине, она попыталась покончить с собой.
Вот теперь я все поняла. Мама вытерла слезы и показала Инге повестку: через пять дней мы должны были прийти в парк Моорвайде. Оттуда уже увезли в концлагерь всех наших теток, дядьев, дедушек, бабушек, двоюродных братьев и сестер, как и почти всех остальных евреев Гамбурга. Мама рассказала сестре, как хотела спасти детей, как попросила меня отвезти Ренату к Инге и как попыталась свести счеты с жизнью. Она надеялась, что ее найдут мертвой, и власти успокоятся. Инга молча взяла маму за руки. Женщины долго сидели рядом и смотрели друг другу в глаза, будто искали в них что-то. Я заваривала чай, а они разговаривали. Власти отключили нам телефон. Инга пообещала при первой же возможности сообщить отцу о том, что нас отправляют в лагерь. Уходя, она забрала Ренату с собой.
Той ночью было слишком жарко даже для последней недели июля. На горизонте полыхали зарницы, но дождя не было, не чувствовалось даже малейшего дуновения ветерка. Мы легли спать вскоре после захода солнца. Я устала и с удовольствием устроилась у мамы под боком. Из-за духоты я никак не могла заснуть, да еще мама ворочалась, тяжело дышала и вскрикивала во сне, может, из-за того, что надышалась газом, а может, это известие об отправке в лагерь так ее расстроило. Я и сама ужасно переживала, так что, когда через час завыла сирена, я все равно не спала.
И почти сразу же здание содрогнулось от взрыва. Стены, потолки и окна затряслись, нас осыпало штукатуркой и осколками стекла. Лампы и картины разбросало по комнате. Воздушная волна от второй бомбы сорвала с петель входную дверь, снесла лепнину, подоконники и оконные рамы, опрокинула столы и книжные шкафы. За окном встала стена огня, и третий взрыв прогремел как будто прямо в голове. Кровать ударило о противоположную стену и перевернуло.
Я никак не могла прийти в себя. Очень хотелось в туалет по-маленькому, но страшно было терять время — я не знала, что с мамой. В воздухе белым облаком висела штукатурная пыль, полы стали скользкими от разбитого стекла. Я пописала на смятые тряпки, при этом умудрившись удержаться на ногах и не замочить штанишек. Мне показалось, что в другом углу то же самое делала и мама. Я попыталась докричаться до нее, но кругом выли бомбы и гремели взрывы. Через огромную дыру, что раньше была окном, было видно, как на балконы соседнего здания сыплется белый фосфор. Некоторые куски падали на столы, и там светились и тлели, будто ужин инопланетян. В свете языков пламени виден был каждый цветок герани на балконах. Пока я искала обувь, в крышу нашего дома угодила зажигательная бомба. Я нашла одну туфлю, а мама вторую. Не в силах произнести ни слова, мы обнялись, ощупали друг друга, убедились, что все цело, и осторожно спустились по заваленной обломками лестнице во внутренний двор.
Мы укутали головы одеялами, словно огромными шалями, и побежали к тяжелой металлической двери в подвал, служивший бомбоубежищем. Мама подобрала раструб огнетушителя и стучала им по двери, пока не открыли. Выглянул наш сосед в каске, блокляйтер[1] Видерман.
— Что вам здесь надо? — строго спросил он.
Вместо ответа раздался оглушительный взрыв. Видерман захлопнул дверь. Мама снова постучала, и голова герра Видермана опять появилась в проеме. Мы попытались протиснуться внутрь.
— Вы обязаны нас пустить! — кричала мама. — Наш дом разбомбили! Мы погибнем на улице!
На койках в бомбоубежище лежали и сидели люди. Несколько человек поднялись и подошли к двери. Один из них, человек-морж, бородатый, усатый и растрепанный, поднес фонарь к маминому лицу.
— Евреи! — закричала какая-то женщина. — Евреи! Проклятые евреи!
Голос был не молодым и не старым, и в нем не было даже намека на сострадание. В нем поочередно прозвучали удивление, возмущение и, наконец, ярость. Женщина что-то еще говорила, но взрывы заглушили ее речь. Я очень надеялась, что хоть остальные нам посочувствуют; все-таки из бункера рев снаружи казался не таким страшным. Но тут начала кричать фрау Видерман. Она требовала, чтобы муж вышвырнул нас вон. Правила запрещали пускать в убежища евреев, а Видерман был здесь представителем власти и отвечал за всех.
— Тебя будут судить! — кричала она. — О семье подумай!
— Подумай о нас, папочка! — заплакала их дочь Моника, моя бывшая подружка. Она прижимала к груди любимую куклу и отворачивалась от меня, как будто боялась, что я отберу игрушку. — Подумай о нас!
— Слушай своих! Гони этих евреев! — Это заговорил мужчина с фонарем. Он был пьян, и от него пахло шнапсом.
— Их отправят в лагерь через два дня, — сказал герр Видерман. — Я сам видел приказ.
— Тем более надо их вышвырнуть, — заключил человек-морж.
Герр Видерман обернулся, чтобы указать нам на дверь, но мама опередила его. Она умоляла его и всех остальных оставить в бункере хотя бы меня. Как ни странно, некоторые смягчились, только вот мне совсем не хотелось оставаться без мамы. К счастью, мягкосердечные были в меньшинстве.
— Это все евреи-большевики виноваты! — зарычал кто-то хрипло. — Они всех нас продали. И англичанам подсказали, где бомбить.
Мысль показалась мне любопытной, но мама сказала, что это смешно.
— Мой муж служит в люфтваффе, — кричала она. — Он приезжает со дня на день. Вы за это ответите!
Разъяренная толпа требовала выгнать нас немедленно. Фрау Видерман пихнула мужа, и тот распахнул дверь. Но мама не вышла, а, наоборот, протиснулась еще дальше.
— Вы ответите… — еще раз вскрикнула она, и в убежище стало тихо. Мама молча смотрела на соседей, и глаза ее сверкали в свете фонаря обидой и гневом. Она больше не боялась — наоборот, почти торжествовала. Зато в глазах тех, что смотрели на нас из темноты, читался страх — они словно поняли, что, отказав нам в помощи, навлекли на себя проклятие. Очередной взрыв потряс здание. Мама спокойно наклонилась ко мне и заботливо поправила на мне одеяло. Герр Видерман попытался вытолкнуть ее, но она резко высвободилась и взяла меня за руку. Мы вышли на улицу. Дверь за нами с лязгом захлопнулась.
Ложный рассвет осветил небо на юго-востоке, подрумянив мамины щеки и окрасив стены домов на нашей стороне улицы в огненно-красный цвет. Сквозь проемы выбитых окон было видно, как оранжевое и желтое пламя танцует на фортепьяно, пожирает книжные шкафы и лижет стойки кроватей. Вдоль Хассельбрукштрассе несся горячий шквал, по пути склоняя почти к самой земле деревья и срывая с них ветви и листья. Огонь подбирался и к нашим одеялам. По-прежнему палили зенитные пушки и ощупывали небо лучи прожекторов, но бомбы вроде бы стали взрываться реже. Ниже по улице из-под тротуара бил почти метровый фонтан воды. Сюрреалистичная картина. Через арку мы снова вернулись во внутренний дворик. Из-под крыши дома, совсем рядом с нашими окнами, вылезли розовые языки пламени, похожие на лепестки тюльпана.
Мы увидели пожарных и обрадовались, потому что обычно они не выходили из укрытия, пока не закончится воздушный налет. Пожарные размотали шланг, но напора не было. После бомбежек в воскресенье и понедельник подачу воды удалось возобновить, но сегодня первые же бомбы повредили водопроводные магистрали, отсюда и фонтаны вроде того, который мы только что видели.
Несколько пожарных на другой стороне улицы пытались открыть металлическую дверь подвала-бомбоубежища ломом, а один сидел на вершине длинной лестницы и пробивал дыру в крыше соседнего дома. Мы боялись приближаться к ним — они могли на нас донести, — но я все же подошла и расслышала, как один кричал другому, что дым от огня в соседнем здании проник в убежище через тоннель. Я представила себе, какой ужас переживают те, кто задыхается в бомбоубежище, и на секунду даже порадовалась, что осталась на улице. Наконец дверь бомбоубежища удалось открыть. Пожарные начали выносить людей на улицу. И тут снова раздался ужасный вой, потом оглушительный грохот взрывов — началась новая волна бомбежек. В небе кружили “ланкастеры” и “галифаксы”. Огромная бомба упала так близко, что у меня едва не лопнули барабанные перепонки, и стена здания рядом с убежищем рухнула. Мы в ужасе закричали: пожарный, тот, что пробил дыру в крыше, упал вместе с лестницей прямо в огонь.
Бомбы рвались одна за другой. Почти все пожарные бросили угоревших и побежали в свой бункер. Еще один взрыв, и двое из тех, что остались, попали под град осколков и камней. Один упал навзничь на чье-то тело, извлеченное из убежища, а второй скорчился на тротуаре и закричал, зажав руками пах. Двое пожарных вернулись за раненым товарищем и понесли его к бункеру. Большинство пострадавших от дыма лежали там же, где их и положили, — на газоне вдоль дороги, — но некоторые пытались идти вслепую, кашляя, хватаясь за деревья и фонарные столбы, чтобы не упасть. Мы залегли в желобе для отвода воды. Двое или трое побежали вслед за пожарными. Неподалеку прогремел очередной взрыв, мы встали и пошли за ними, надеясь, что нас пустят в их бомбоубежище. Мы бежали вниз по узенькому переулку между стенами огня и вскоре оказались на просторной деловой улице. Бункер пожарных находился на другой стороне, метрах в пятидесяти, но кругом летали горящие головешки, а ветер несся по улице с такой силой, что я чуть не свалилась в огонь. Мама за руку подтащила меня к себе. Мы повернули обратно и едва успели спрятаться за угол, когда между нами и бункером пожарных разорвалась еще одна бомба, и в стену, за которой мы припали к земле, полетела шрапнель.
Отдышавшись, мы снова помчались вперед, больше всего на свете желая оказаться как можно дальше от огня и гремящих вокруг взрывов. Мы выбирали улочку, которую, казалось, пропустили бомбардировщики, и прятались в арке или подъезде, но повсюду рядом с нами вспыхивали языки пламени. Мы старались держаться подальше от бомб, но натыкались то на огромные воронки, то на груды раскаленных кирпичей и горящих досок. Мы пробовали пробираться через завалы, но чаще разворачивались и шли в обход. Кругом ревел ветер и бушевало пламя. Тяжелее всего было на широких улицах, идущих от озера Альстер. Потоки горячего воздуха и гари неслись по ним с немыслимой скоростью, унося все, что не было закреплено. Районы Хамм и Хаммербрук уже час как превратились в паровозную топку.
Мы спрятались у входа в подвал, но вскоре и до него добралось пламя. Стало ясно, что оставаться здесь дальше нельзя: на тротуар падали обломки здания. Сквозь рев ветра и грохот взрывов прорывался треск огня. Я так боялась! Если мы останемся, нас завалит камнями, а если рискнем выйти на улицу — сгорим. Мама никак не могла решить, сидеть нам здесь или уходить. Когда бомбы стали падать реже, она молча завернула меня в одеяло, словно мумию. Мне было трудно дышать, я закашлялась. Мама взяла меня на руки и медленно двинулась по улице, закрывая собой от ветра. Она прижималась к стенам, чтобы нас не сдуло, и, наконец, добралась до менее опасного переулка.
Измученные, мы с трудом забрались в неглубокую воронку с лужей на дне. Ноги еле двигались, кожа покрылась волдырями, из носа и ушей текла кровь. Воронка находилась во дворе кирпичного особняка, некогда, очевидно, прекрасного, с эркерами и башенками. Теперь от него остались лишь дымящиеся руины. Мама намочила в луже одеяло и укрыла нас обеих. Ужасных взрывов стало как будто меньше, хотя поблизости упала не одна сотня зажигательных бомб. Некоторые попали в развалины домов всего в пятнадцати метрах от нас. Чуть дальше по улице в административное здание угодил снаряд с фосфором. Фосфор горел и стекал с этажа на этаж. Казалось, будто кто-то спускается по лестнице, всюду по пути включая свет. Не успел фосфор добраться до земли, как из окон верхних этажей уже показалось пламя.
Женщина с младенцем на руках бежала по улице. За ней спешил молодой человек, одетый в форму гитлерюгенда — ботинки, шорты и рубашку цвета хаки. Я решила, что они выбрались из разрушенного бомбоубежища — возможно, из того самого, в которое мы хотели попасть с самого начала. Женщина была примерно того же возраста, что и мама. Огонь опалил ее платье и косы, а ниже талии она была почти совсем голая. Юноша спортивного телосложения, казалось, с трудом держался на ногах. Я решила, что горячий ветер, который с воем несся по улице, вот-вот оторвет его от земли. Миновав нас, он вдруг почему-то перешел на шаг. Между движениями тяжелых, как свинец, ног, словно в замедленной съемке, успевало пройти несколько секунд, а руки он вытянул в стороны для равновесия. Я не сразу догадалась, что и он, и женщина идут по расплавленному асфальту. Женщина несколько раз поскальзывалась и опиралась на руку. Потом она стала медленно падать лицом вниз, и только в последний момент перевернулась на спину, прижимая ребенка к груди. Юноша попытался дотянуться до нее, но сам поскользнулся и упал, потом встал и опять упал, снова встал и снова упал. Казалось, их крики слышны были даже сквозь чудовищный грохот. Я спряталась за край воронки, зажмурилась и закрыла уши руками.
Далее см. бумажную версию.