Стихотворения. Перевод Алёши Прокопьева
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2011
Перевод Алёша Прокопьев
Пауль Больдт#
Жеребята
Стихотворения
Девки с Фридрихштрассе
Как лодочки, готовые к охоте,
И так же грубо крашены, из темных
Проулков выплывают. Взглядов томных —
Вкус. Яркий, осязаемый вкус плоти.
В потоке толп наживка их бесстыжа.
Тот краснопёркой красный вперил зрак,
А тот, морской монах[1], мучений мрак
Предвидит, корчась на крючке у рыжей.
Напрягся, вздулся похотью снаряд!
Но вырвут похоть у него с кишками,
Словно кухарки, грубо: так-то, брат,
Без сантиментов, разговор короткий.
И вновь на промысел — серьезны сами,
Но оснастясь улыбкой и походкой.
В полдень
Как спрут, на небе день застыл — таится,
Леса в бескровную вплывают пасть.
Под солнца колпаком — листве пропасть,
Трепещет, бедная, и парк дымится.
Руками замахал ветряк, горит
В волнах лучей, вздымая свет заката;
Парит дымящийся кристалл агата;
Утратив свет, мрачнеет лазурит.
Оранжевы, пузаты облака,
Рожать им ночью — молнии во чреве.
Стрекозы в мареве, пчела во гневе —
В ракитнике все молкнет на века.
Гелиотроп в твоих горячих венах,
Жасмином сладким охлажденный сок,
А в нервах — образы, фантазмы, рок,
ФелисьенРопс[2] в рисунках незабвенных.
Вонзив клыки в сосновую кору,
Кабан взрезает ствол, всмерть утомленный.
И мертвый лес, как шифер раскаленный,
Где дух ночной истлеет не к добру.
Ночь за ночью
Шоссе — блестящие сороконожки,
Бегут сквозь лес, и дол, и горы. Там и
На сушу тучи бросились китами-
самоубийцами, взаката мертвой лежке.
А свет иссяк. Но оживет немножко:
Источник в небесах — и ночь сочится.
Мирьяды солнц далеких — звезд грибница.
Металлом отливает пруд сторожкий.
Мальчишка-Месяц плещет в каждой луже,
Светло забрызгал сад. Лес — шелк фривольный,
Чепцом горы синея неуклюже.
Над городом, как ваза, колокольня,
Фарфор затейливый двускатных клипс.
Сон залил всех живых в недвижный гипс.
Скот
На черно-белом ярче цвет
Травы пожухло-стертой.
За силуэтом силуэт,
Опущенные морды.
Дышать уже не может луг,
А эти всё жуют.
Июльский яркий свет вокруг,
И облака, и тут…
Идут, идут — мясной разлив, —
По клеверу гуляют.
Но… лай собак. Назад. Обрыв.
Обратно ковыляют.
Умученно лежат. Мычанье.
Бык роет землю. Глаз — дурной.
Телят у колышек скаканье —
Доярок шумных крик грудной.
Рабочий на крыше собора
Вдруг кто-то книзу потянул его:
Земля под ним, и небо — над, — и галки,
И ветер в небе. Словно догонялки.
И чей-то свист. Ему-то каково?
Он глянул вниз. Там — моря удальство,
Желтые волны и кораблик жалкий,
И волны… волны… волны: шатки-валки.
Играют волны, больше ничего.
Вдруг с лаем на него горгулья — прыг! Однако!
Он — за фиалу в ужасе! Курьезно,
Но та ломается… А каменный чертяка
На крыше травит анекдот дурацкий.
И он, успев конец дослушать, адски
Кричит, сорвавшись, — только поздно, поздно.
Impression du soir[3]
С закатом тучи на востоке взмыли,
Черны, с краев земли, с реки унылой.
Сады сочатся в ночь, а солнце было —
Как море зеленели, ветер пили.
И тополя не смеют крикнуть в поле,
От страха перед бурей, в зной белесый.
Черны, рты воздух пьют. Сильноголосы
Свистки заводов. Смена. Всем — на волю.
Обуглены головки в поле мака.
У сиротливых труб — вид голый и больной.
А тучи тяжко, словно пеликаны,
Зоб гнойный выпятив, с едой — домой.
Когда ж и край земли набухнет кровью мрака,
Скользнет, как угорь, молния над тьмой.
Осенние ощущения
Огромный шар закатный — к багрецу
Скользит в болото, в черный гной потока,
Облизанный туманом; сток ширóко
Несет в долину мутную гнильцу.
В листву дубов, во мрак садятся птицы,
Что падалью питаются, кровавым
Крылом укрыв улов; свист по дубравам,
И гвалт, и крик — стервятник веселится.
Как раскрошили сумрак облака!
Там слышен вопль больного водоема
И крыльев хлоп от желтого скачка!
Как блеск в глазах у смерти — цвет излома, —
Как “фас!” и выстрел в гуще сосняка,
Все краски стали вдруг — симптом знакомый.
Ноябрьский вечер
Как дует! Золото заката — знамя,
Трофеем ветра ставшее притом.
Немножко осени в платане, с нами
Еще — ее обветрившийся хром.
Еще усопшим солнцем пахнут тучи,
Похожи на обугленный лесок.
Но скоро — вдох и теснота: могучий
И в дамбы бьющий одиночеств ток.
Любовница
— Голая ты. Непривычно. Стройна
И бела так! С ума я,
Любимая, съеду. Блестишь, как луна.
Как серп луны в мае.
Грудь раздвоила, всё честь по чести,
Пушок на коже, но гладкая — да!
И бедра на месте,
И — как балерина — худа.
Дай мне, дай! За окном — летят
Дожди. В окнах — пусто сейчас,
И за ними не видно… Не видно всех нас!
Тяжела волос твоих прядь.
— Где же поцелуи? Желчью гортань жмет.
Прикоснись губами! Пусть еле-еле.
— Холодно?
— Ты как мертвецкий лед.
Ребра светятся в тонком теле.
Берлинский вечер
Бессобытийный, безбытийный сдвиг:
Мешает газ с асфальтом странный свой
Свет. Кость слоновая на мостовой.
И улицы весну почуют вмиг.
Машины — молний дикие стада —
Сбиваются в табун. Огни, как флаги,
Из тьмы выхватывают толп ватаги:
Всё прибывают в город поезда.
Берлин сверкает, далеко видать!
Восточный ветер, холодом обдать —
В зубах мороз! — летит к нам, искрясь спицей.
И ночь над городом — безмолвной птицей.
Жеребята
Тот, кто понимает, рад
Быть с ордою и с когортой,
В дикой скачке жеребят —
В ветер мордой! В ветер мордой!
Над жнивьем, через канавы,
Вдоль оград в чуднóм забеге,
Мчатся просто для забавы —
Рыжи, гнеды, сивы, пеги!
Ржут, когда зарею белой
В даль влечет их, в мир великий.
И — галопом — оголтело
В страхе мчат от молний, бликов.
Раздувают ноздри круто,
Приближаясь к нам с опаской.
Их зрачки как звезды будто —
В человечьих узких глазках.
Взрослым девочкам
Кто еще помнит эру Фрагонара:
Как ножки женские — под юбкой — чуешь кожей.
Трепещет плоть так, будто шелк, о Боже,
Рожает все тела земного шара.
Ведь бедра ваши прямо из корсажа
Вползают, как утюг, под складки юбки,
И пчелами из улья на приступке —
Мужские взгляды, вашей чести стража.
Вы солнца юные! Плоть — свет из туч!
Прелестный стих мой так и сяк верчу,
Смесь аллегорий, нежен он, колюч.
Из ваших лож цветы я получу,
И месяц — из мочи. Хочу, хочу,
В крови у вас сиял чтоб лунный луч!
Чувственность
Парк в лунном свете — призрачный скелет.
Тихо. Но только мы шагнем вперед,
Снег с каблучков твоих — его черед —
Прочертит звездной пылью менуэт.
Одежду торопливо сбросим мы,
И вспыхнем, от желанья задыхаясь:
В снегу ошеломленном — нежный хаос,
Кровь с молоком ты посреди зимы!
И в раже мы, зверей изображая,
В аллеи, с криками вздымая дым
От снежной пены побежим, дрожа, и
Кровь всколыхнется заревом сплошным!
Вот эксцентрический балет-метель:
Влететь из парка — в павильон, в постель.
Вечернее авеню
Гудками улица озарена,
Дурною славой заросла, дурманит —
Как бедра женские в обертке синей ткани,
Что опьяняют нас сильней вина.
А похоть стайками летит: девицы,
Мещаночки, что незнакомы с лаской,
Те — целочки, а те глядят с опаской,
Улыбки алые — и пудреные лица.
Чертовки! Мы вам пеликаны, что ли,
Чтоб вы нам булочки бросали взглядов —
Мы все хотим слиянья с плотью нежной.
А вы, комические выбрав роли,
За мамками и из-за ширм нарядов
В нас глазками стреляете прилежно.
Тиргартен
Березы-липы, на канал гуляя,
Скрывают нежно в зеркале тревогу.
А месяц-ёж ест небо понемногу,
От звезд его неспешно оголяя.
Я с девочками, славно нам сейчас!
Бросаю камень в месяц, ишь как светит.
Меня целует Бэтти. Бэлла ж метит
В меня словцом. Не выдай, месяц, нас.
Вкруг парка летним станом города.
Всё ближе юг! Всё сладостней жара!
То ль еще будет! И с весной на бедрах
К нам дни идут, нагие господа.
А липы сговорились, что с утра
Зазеленеют вместе в рощах бодрых!
Фридрихштрассе в три двадцать ночи. Набросок
На Фридрихштрассе света волна
Накатывает, я тут на всех глазею.
И шлюхи с рогами оленьими — на
Лица моего Цирцею.
И вижу: как фосфор иллюзий пучком
Струится в два глаза кому-то, в четыре.
И кошкой пятнистой ветер — скачком,
Меж пятнами света темь тайную зыря —
В гнездо, писклявым птенцам своим в клюв,
В зубах несет тучный белесый дым,
Хватая и гладя гуляющих шлюх,
И тонкие юбки задравши им.
Тут все привиденья явились на свет,
Смеются приветливо, зубы скаля:
Луи-сутенер… Нет, всего лишь скелет.
Луизу целую, костлявую кралю.
В космосе
Лицо на звезды я роняю с плеском,
Они сигают в стороны, хромая.
Медузой черной лес течет с подлеском —
К луне, где глаз мой им мигает с краю.
Уплыло “я”. В моря вселенской сини.
А здесь — не я, одежда — не примета.
Седые дни, как старики, отпеты.
Рыдают нервы, страшно им в пустыне.
До свидания
Как отсырели черных окон дыры!
Мистические телефоны: треск и треск и…
Ты вся слезах, твой силуэт нерезкий…
Изваянная дымом.
Лицо теперь затылок: страшно. Мерзкий,
Дрожа, из ваших выхожу домов.
Дома ли это? Ночь ли из камней?
Иду Берлином. Ни души вблизи.
Опущены на окнах жалюзи.
Не хочется быть кем-то из людей.
[1] Морской монах — мифическое чудовище, будто бы живущее в северных морях. Рассказы о нем известны со времен раннего Средневековья. (Здесь и далее — прим. перев.)
[2]ФелисьенЖозеф Виктор Ропс (1833-1898) — бельгийский график и книжный иллюстратор; представитель символизма.
[3] Вечернее впечатление (франц.).