Заметки. Перевод Татьяны Баскаковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2011
Перевод Татьяна Баскакова
Карл Эйнштейн#
О романе
Заметки
Я предлагаю пока что отказаться от термина “роман”: слóва “эпос” вполне достаточно; к тому же это слово — если учитывать отдаленность от нас во времени гуманистической концепции образования и идиллически настроенного Вергилия — менее дискредитировано.
Психологический роман основывается на каузальных цепочках и не породил ни одной формы, которая не позволяла бы с легкостью догадаться, где каждая цепочка берет начало и где заканчивается. Роман такого типа, как правило, подобен историческим анекдотам — то есть относится к индуктивному знанию.
Анекдот же, как антиискусство смешения всего в одну кучу, всегда тенденциозен и моралистичен, его изюминка всегда определяется произвольно. Есть ли такой мотив, такой финал анекдота, который нельзя было бы совершенно безболезненно вывернуть наизнанку? Ведь исторический анекдот лишен достоверности. Лишь сила изобразительного мастерства рассказчика делает его фактом.
Лиризм — кокетство. Пианиста, который играл бы фугу Баха, добавляя к ней собственные темы, несомненно, вышвырнули бы из концертного зала. И не без основания.
Дескриптивный (описательный) роман предполагает, что читатель совершенно не представляет себе, как выглядят столы, ночные горшки, молоденькие девушки, лестничные ступеньки, шлафроки, женские груди, дверные звонки и тому подобное. События становятся лишь сопутствующими обстоятельствами для таких явлений, как мечтательно переплетенные пальцы, переливающаяся опаловым блеском плевательница и так далее. Рассказывается ли все это на новейший манер, или в тоне Евгении Марлитт[1], зависит лишь от возраста пишущего и тому подобной чепухи.
Вкладывать в такие произведения душу — значит исповедовать пантеистический лиризм. Ночной горшок, кудрявая головка, даже орхидеи, изнасилованные лиловой протоплазмой, — всего лишь вещи и вещами останутся, они не должны заслонять судьбу человека.
Чувство в романе имеет место всегда… когда нужно скрыть импотенцию. Эпос растягивался в длину — по причине рабского подражания Гомеру. Мальчик Вергилий может служить в этом смысле блестящим примером. “Илиада” — собрание историй, сосредоточенных вокруг одной центральной судьбы и написанных тем-то или тем-то. Сочинение же Вергилия — растянутый в длину анекдот. О центральной судьбе и речи нет, потому что уже потерян миф и осталась… как раз эта техника растягивания.
Показать событие с его предпосылками и следствиями… Но где начинаются одни и кончаются другие? Со смертью участников? Я не понимаю: почему бы не снимать петлю с шеи каждого, у кого — в романе — пропали семь жен, четыре подающих надежды сына, три дочери, два отца, один ребенок в материнской утробе… и кто потому решил повеситься? Такой человек, скорее всего, интереснее и богаче жизненным опытом, чем все прочие члены его кроличьего семейства. Каждый сюжет мог бы кончаться и по-другому — если, конечно, автор не придерживается ортодоксально-католических взглядов, но даже и в этом случае остаются еще неисповедимая милость Господня, чудо и другие спасательные средства.
Повторюсь: произведение искусства рождается из ощущения вольности, то есть свободы выбора, ожидания творческого импульса. Что же нам выбрать? Выбрать можно, разумеется, все что угодно. Скучно, однако, слушать о вещах, о которых уже много говорено. Те темы, которые, с Божьей помощью, когда-то уже были прилично разработаны, давайте оставим в покое. Мы и так постоянно повторяемся.
Уверяю вас, Тристан и Изольда мне совершенно безразличны — а вот на “Путешествия Гулливера” я готов молиться. Ничто не помешает какому-нибудь усердному честолюбцу написать нового “Тристана”, в то время как “Путешествия Гулливера” невозможно воспроизвести, если не обладаешь умом, эрудицией, творческой мощью.
Желательно, чтобы в будущем эпос ставили на службу не одному только половому общению. Воспевание более или менее сложно устроенных гениталий пора уже считать излишним: потому как акт зачатия или просто полового сношения, с его порой не лишенными прелести прелюдиями и почти неизбежными последствиями — такими как дети, аборты, отвращение, оглупление, привыкание друг к другу, педантичное или, наоборот, халатное отношение к исполнению супружеских обязанностей и так далее — в той или иной мере может совершить каждый. Любовные истории имеют смысл лишь для людей, подвергшихся кастрации еще в юности либо страдающих от притеснений со стороны женщин.
К искусству принято относить все то, к чему невозможно приблизиться, не приложив некоторых усилий. В эту категорию попадают аскетизм, Бог, мышление и тому подобное. Тот, кто творит, движимый чувствами, обречен писать про любовь, женщин и так далее. Я же, напротив, предлагаю создавать литературу для разного рода холостяков: ее предметом должно стать само мышление — страсть первого ранга, изнасилованная философами, школой, армией и государством, а в первую очередь браком, и лишь с трудом продолжающая пока существовать в религиозной сфере. Кто сегодня не считает себя сторонником той или иной философской системы? Но часто ли вы слышали о людях, которые не зашорены прагматизмом, а изобретают новые мысли, молятся на них, ради них пьют только чай, курят, даже умирают?
Все учреждения и договоренности держатся, вне всякого сомнения, на системах. Брак есть система всеобщего спаривания, заторможенных переживаний, жестких моральных оценок: совокупность способов дрессировки людей, которые самостоятельно жить не умеют, которые не могут обойтись без маленького домашнего культа, либо — вследствие дионисийской жизни àlacommis-voyageur[2] — оказались на краю пропасти. Литература, по большей части, — это институт для женатых людей или тех, кто хочет таковыми стать; ну а для натур, умеющих владеть собой, — руководство по флирту и по поведению в чайном салоне.
Всякий, кто пишет “благородно и красиво”, работает на обывателя.
Высокое писательское искусство часто бывает как раз натуралистичным — потому что оно всегда, словно в противовес самому себе, указывает на обывательскую натуру. Часто оно кажется гротескным, ибо воспринимается как нарочитое преувеличение недостатков действительности — между тем ее полагается приукрашивать!
В романе нужно изображать движение — задача, которая совершенно чужда дескриптивной литературе. Я не утверждаю, что такое положение следует ввести как всеобщее правило. Но всегда и всюду вносить в изображаемые предметы покой, подходить к ним с дескриптивной позиции — бессмысленно. Ценно в романе все то, что порождает движение. Покоя кругом и так достаточно — потому что наш мир как целое в конечном счете надежно зафиксирован.
Я не знаю, можно ли намеренно изобразить типическое. Однако бывает так, что ярко представленные и зафиксированные в романе события позже начинают восприниматься как типические.
Делать абсурд реальностью! Искусство — техника, позволяющая производить новые, вполне реальные состояния и аффекты.
Журнал “Акцион”, 1912