Эссе. Перевод, вступление и послесловие Татьяны Баскаковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2011
Перевод Татьяна Баскакова
Готфрид Бенн#
Эпилог и лирическое Я
Эссе
Перевод, вступление и послесловие Татьяны Баскаковой
Это эссе Готфрид Бенн писал в два приема: первую часть, до звездочки, — как послесловие, “Эпилог”, к полному собранию своих сочинений, которое вышло в 1922 году. Вторую часть он дописал, чтобы опубликовать весь текст целиком в своем сборнике “Вся проза” (1928). По мнению издателя прозы Бенна Герхарда Шустера, текст в окончательном виде представляет собой “протокол одной из творческих фаз, взгляд назад и самоцитирование, призматически фокусирующее темы и поэтические методы его поэзии”. Более того, Бенн цитирует этот текст в программном докладе “Проблемы лирики” (1951). Так что не будет преувеличением сказать, что данное эссе — продуманное изложение поэтики Бенна, какой она была, по крайней мере, в 20-е годы, в экпрессионистский (1912-1922) и следующий, переходный, период его творчества (1922-1936).
Бенн сам комментирует этот трудный текст в своей пьесе 1949 года “Три старика” (о ней см. выше в рецензии на русское издание прозы Бенна):
Первый старик. То, что я вам предлагаю, это мышленье-выражение, мышление, которое горит, питаясь самим собой, трансцендентный час, час непосредственной встречи с богом, тем, кто определенно не желает длить встречу, но расцветает и потом роняет свои лепестки… Быть старым — значит не бояться крайностей… Потому я вам говорю: интенсивней переживайте мгновения, целого уже не спасти; или, как выразился один современный писатель, жизни нам отпущено двадцать четыре часа, на пике ее — конгестия.
Молодой человек. Что значит “конгестия”?
Первый старик. Полнота крови, прилив крови — упомянутый выше американец назвал это оргазмом; но я это связываю с определенным моментом: когда ствол головного мозга набухает и меняется сознание, перед которым преклоняют колени караваны верблюдов, доставивших маковые зерна. В нашем мозгу компактно расположился доисторический мир с его сокровенными силами; через швы, спайки, трещины мир этот иногда прорывается наружу и обнаруживает себя: в опьянении, сновидениях, при трансцендентных состояниях и определенных душевных болезнях; во всяком случае, он там, в мозгу, существует — существуют все эти эпохи и состояния, когда внешнее и внутреннее еще не разделились, бог и не-бог еще были едины, еще не возникло напряжение (позже ставшее невыносимым) междуЯ и миром, — там сохраняется та предыстория реальности, где маньяк акаузальных связей празднует свою Аркадию.
Все это, друг мой, вы можете для себя завоевать, воспользовавшись маленькими дозами определенных субстанций. <…> Подлинное существование — это нервическое существование, подлинное сознание — страдание и самовозгонка, подлинная жизнь — спровоцированная жизнь… Вуаля… Добро пожаловать… Вселенский холод, космически-льдистый, возникает в текстуре вашего мозга: при том, что мозговой ствол пылает в огне… Добро пожаловать в единственную легитимную реальность, целиком сотворенную из коры головного мозга…
И еще в двух произведениях Бенн комментирует этот текст.
В новелле “Птолемеец” (1947): “‘Всегда’ в одной упряжке с ‘nevermore’, мгновение и вечность, совпавшие в единой точке”.
В автобиографическом фрагменте “Жизненный путь интеллектуала” (1934) Бенн объясняет, что мраморная ступень — олицетворение мира чистых форм, “мира выражения”, по поводу же “двух перевившихся струй” пишет:
Порой оба потока фонтанируют, слившись в сновидении; если сновидение оказывается совершенным и выговаривает себя — панически, но вместе с тем и размеренно, — возникает стихотворение. <…> Вероятно, лирическое Я всегда живет в двух формах — взрывающейся и собирающей осколки, брутальной и спокойной, — методы опьянения свойственны обеим, ты погружаешься в бездонное, не связанное с кровью, но потом приходит и потребность запечатлеть видение. <…> Мы вновь и вновь сталкиваемся с некоей формой Я, которая на несколько мгновений теплеет, дышит, а потом опять погружается в холодную, аморфную жизнь. В нижеследующих записках читателю будут постоянно встречаться некоторые странные понятия, комплексы, “лигурийский комплекс”, для которого определяется “показатель волнения”, то есть показатель вызываемой им опьяненности, опьяненность как раз и “пробивает логическую связность”, то есть разрушает реальность, чтобы создать свободное пространство для рождающегося стихотворения.
Это эссе Бенна очень тесно связано со стихами, которые мы публикуем ниже, вообще с его творчеством. В 1931 году, в эссе, написанном для сборника “Вера поэта”, Бенн рассказал[1]:
Поскольку мои предки более века были евангелическими священниками, моя молодость почти всецело прошла под знаком религиозности… <…> Хотя я, движимый проблемами формы, слова, вопросами поэтического, рано утратил интерес к догматам и вопросам вероучения, я до сих пор ношу в себе атмосферу дома, в котором вырос: я ношу в себе фанатичную приверженность к трансцендентности и непоколебимую уверенность в том, что материализм, каким бы он ни был — историческим или психологическим, — неспособен в полной мере постичь и отобразить жизнь. Однако я понимаю эту трансцендентность как художественную по своей сути: как философию, как метафизику искусства.
Бенн чувствует ущербность, недостаточность жизни, лишенной абсолюта, основанной на мелком эгоизме, дешевом индивидуализме и абсолютизации логического мышления; он воспринимает ее в апокалиптических тонах, как эпоху упадка, а не прогресса (“Лобное место”, “Ночь”, “Финал”, “Совокупность”), и противопоставляет такой современности служение искусству, служение духовности: “…здесь, где настояны рожденья / на счастье самоутвержденья, / твой против счастья выбор — Дух” (“Нет одиночества полней — “).
Проблема искусства, духовности — главная в поэзии Бенна 20-30-х годов. Именно искусство, по мысли Бенна, позволяет человеку осознать свое место в большом, еще непознанном мире, создает для него незыблемые знаки-ориентиры (“Остров Пасхи”). Противопоставляя сущее и кажимость, Бенн именно в сновидениях, в способности грезить о небывалом видит подлинную родину человека (“Так кто же ты — “). Его одинокое Я, противостоящее универсуму (во второй строфе стихотворения “Осыпь” буквально написано: “Истинно всегда лишь одно: Ты и Безграничное”), способно, забыв на какие-то блаженные мгновения о своем эгоизме, слиться со всем сущим (“Все: Солнце и сферы, Полюс и астры: Ты” — там же, четвертая строфа), с прошедшими эпохами, с мертвыми (“Волна левкоев”).