Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2011
БиблиофИЛ
Cреди книг
с Михаилом Ясновым
Принцип игры и принцип любви
Григорий Кружков. Избранные переводы. В 2-х тт. — М.: ТЕРРА — Книжный клуб, 2009. — (Серия “Мастера перевода)
Григорий Кружков любит и умеет рассуждать об искусстве перевода. “Перевод стихов, — написал он однажды, — довольно загадочный процесс. Что делается при этом в голове поэта-переводчика — это, так сказать, вещь в себе. Мы только знаем, что на входе был оригинал, а на выходе получился перевод. Посередине — классический “черный ящик”, то есть неизвестный механизм перехода из начального состояния в конечное”.
Физики, как мы знаем, с большой любовью и знанием дела относятся к высокой литературе, в частности к поэзии. Со стороны литераторов отношение к физике, может быть, не менее трепетное, но оно, как правило, лишено необходимого знания, а потому пребывает в состоянии дилетантской восторженности.
Достаточно редкий случай произошел с Григорием Кружковым, многие годы отдавшим физике, а затем навсегда ушедшим в литературу, чтобы, заручившись опытом точных наук, стать высоким профессионалом не только в самом искусстве поэзии и поэтического перевода, но и в требующем не меньшей точности искусстве составителя антологий и исследователя литературы. В Колумбийском университете он защитил докторскую диссертацию по русскому и ирландскому символизму, и вся эта научная подоплека в сочетании с непосредственной литературной практикой превратила Кружкова-поэта, Кружкова-переводчика и Кружкова-литературоведа в мощное, на мой взгляд, явление нашей сегодняшней литературной жизни. Причем основополагающий опыт переводчика снова вывел его на круги физики и математики: в блестящем эссе “Перевод и квантовая механика” он с победительной легкостью доказал, что в основе искусства перевода лежат все те же фундаментальные законы сохранения — в данном случае, законы сохранения энергии и импульса оригинала, и закон соотношения неопределенностей, аналогичный физическому.
Не нужно семи пядей во лбу, чтобы разобраться в этих теоретических постулатах: достаточно внимательно прочитать (это чтение — само по себе нелегкий, но увлекательный труд) те внушительные антологии англоязычной поэзии, которые за последние годы сложил и опубликовал Кружков, — “Единорог” и “Англасахаб”, “Лекарство от фортуны” и “Пироскаф”, не говоря об отдельных авторских сборниках от Донна и Китса до Йейтса, Стивенса и Хини. Огромная работа Григория Кружкова сводится, как мне кажется, к главному: построению авторского контекста англоязычной поэзии. На том уровне реминисценций и аллюзий, на котором находится сегодня культура поэзии, без такого контекста не обойтись, хотя построить его в одиночку — дело почти безумное, и если Кружкову оно хотя бы частично удается, то благодаря не только таланту, трудолюбию и знаниям, но и тому феноменальному энтузиазму, что пробивает стены равнодушия и цинизма.
Двухтомник, который предлагает нашему вниманию Григорий Кружков, вмещает в себя отбор наиболее любимых и наиболее “показательных” для переводчика авторов: в первом томе — это поэзия Англии с XV века по наши дни, это живой перечень превосходных английских поэтов, среди них и знаменитый Томас Уайетт, соперничавший с Генрихом VIII из-за Анны Болейн, и “английский Петрарка” Филип Сидни, и столь уже прославленный Кружковым по-русски Джон Донн, и вся блистательная плеяда англичан XVII века, а что до XIX и XX, то вровень с классиками здесь встают и малоизвестные в России имена, но композиция тома такова, что каждый поэт вписывается в общий контекст и от этого переводы обретают дыхание и цельность.
И если второй том, открывающийся новой интерпретацией шекспировской “Бури”, более раздерган и разномастен, то прежде всего из-за того живейшего интереса, который переводчик и составитель всегда выказывал не только по отношению к англичанам, но и к ирландцам, и к американцам, и к лирике других стран и народов, здесь собранной (я, например, остаюсь убежденным поклонником небольшого корпуса переводов Кружкова из французских поэтов), а что до поэзии нонсенса, представленной в этом томе в разделе под названием “Из английской комической поэзии”, то трудно найти другого такого мастера, который умеет так “доигрывать” и “переигрывать” авторов этого виртуозного поэтического жанра.
Вообще принцип игры и принцип любви — вот два, как мне кажется, основных механизма работы Кружкова-переводчика. В другом своем эссе — “Перевод и Эрос” — он как раз и писал (процитирую объемный, но важный пассаж) о переводе как акте любви:
Первое переведенное стихотворение запоминается на всю жизнь, как первая любовь. Это и приходит в том же возрасте, что первая любовь. И так же внезапно, непроизвольно. Манит не только чужая мысль, но и чужой ритм, интонация. Так ставят голос, так настраивают внутренние лирические струны…
Какую сторону ни возьми, любовное это дело — перевод, и только. Подумаем, в какие близкие, интимные отношения вступает переводчик с оригиналом. Никакой литературовед так пристально не вглядится в каждое слово, не прочувствует все его нюансы. Не зря говорится, что перевод — высшая форма прочтения.
Так знать — до родинки, до малейшего жеста, — так ощущать можно только любя, только сроднившись с любимым существом…
Существует и другая темная сторона Эроса — близость Любви к Смерти, рождения к уничтожению… Не отсюда ли страх, отвращение многих русских поэтов к переводу как форме самоуничтожения: “Для чего я лучшие годы / Продал за чужие слова? / Ах, восточные переводы, / Как болит от вас голова”, — писал Арсений Тарковский. И он же однажды в разговоре бросил: “Опять со всех сторон умилительно: ах, русская переводческая школа, такая уникальная… Заткнули рты поэтам, а потом удивляются, откуда столько прекрасных переводчиков!”
Это тоже надо учитывать — во многом сублимированный характер переводной поэзии (и для читателей, и для авторов) в эпоху политического, цензурного, полицейского и какого угодно гнета. Тут широкий простор для фрейдовских толкований.
К этим работающим механизмам я бы прибавил еще один, в высшей степени определяющий труд переводчика, — культуру компенсаций. Тут уместно напомнить формулу, которую приписывают Михаилу Леонидовичу Лозинскому: “Перевод — это искусство потерь”. Если я правильно толкую, это означает вот что: переводчик должен точно понимать, чем и во имя чего он жертвует, берясь за перевод. Если я опять же правильно толкую, это означает, что задача безусловно выполнима при наличии определенных помыслов и действий: жертва необходима, ты приносишь ее сознательно, выбираешь наиболее приемлемый для тебя вариант и способы компенсации. И тогда перевод стремится стать явлением современной поэзии.
Возможно, уже набивший оскомину пример — пастернаковский Верлен (но вспоминается он неслучайно: насколько мне известно, Пастернак был и остается для Кружкова принципиальным ориентиром в поэзии и поэтическом переводе). На профессиональном уровне трудно вообразить более далекие от оригинала стихи — и более близкие, родственные ему. Пастернак — я отнюдь не уверен, что в данном случае сознательно, скорее всего, интуитивно — принес в жертву целый ряд значимых формальных факторов подлинника и создал несколько стихотворений высочайшей поэтической пробы, соответствующих оригиналу и ставших явлением русской лирики. История нашего отечественного перевода (от Василия Жуковского до Анатолия Гелескула) богата подобными примерами. Хочу еще вспомнить один из парадоксальных, но понятных выводов Ефима Эткинда, утверждавшего, что при возможной непереводимости каждой отдельной фразы, текст целиком в принципе доступен адекватному переводу.
Механизмы работают: кто же выигрывает от перевода стихов — читатель, переводчик или же переведенный поэт?
Переведенный поэт, конечно, выигрывает. Причем при любом раскладе. Если он переведен хорошо, поэт занимает подобающее место в иноязычной поэтической культуре. Если переведен средне, то есть выполнен ознакомительный перевод, его, поэта, по крайней мере начинают знать. Если переведен плохо, это заставляет других переводчиков возместить упущенное. В любом случае, имя поэта оказывается известным его современникам или потомкам из другой языковой среды.
Выигрывает ли переводчик? Когда разговор заходит о сути поэтического творчества, я не вижу существенной разницы между переводчиком стихов и оригинальным поэтом: здесь пораженья и победы действительно не отличимы друг от друга. Если мы читаем переведенное стихотворение как явление собственной поэтической культуры, то вряд ли разговор может идти о проигрыше, наоборот: как бы высоко ни стояла планка, победители найдутся. Но подлинная оценка перевода (как и творчества поэта) может находиться вне компетенции современников.
С читателем сложнее всего, особенно сегодня, когда мы поколение за поколением теряем любителя книги, умеющего и любящего читать. Ориентируясь на классический образ читателя, понимающего поэзию и следящего за бытованием поэтического текста как такового, можно сказать, что читатель тоже отнюдь не проигрывает, и даже если он встречается с переводами, которые его не устраивают, он раздражается, и такая досада становится плодотворной, поскольку подвигает его на новые поиски и стремления к удовлетворению читательского голода. Это, как ни странно, относится в первую очередь к тем, кто знает язык переведенного автора и мог бы, кажется, просто прочитать его в оригинале: мои собственные наблюдения свидетельствуют в пользу того, что такие читатели больше всего сочувствуют и стихам, и делу поэтического перевода в целом.
Обращаясь к работе Григория Кружкова, мы отмечаем его победы на всех этих уровнях. То есть на уровне культуры в целом. “Подобно тому, как душа не гибнет, — сказал он однажды, — но ▒переводится’ с одного языка на другой (с земного на ангельский), так и стихотворение при переводе не гибнет, но перевоплощается”.
Собственно, содумниками и сострадателями высокого искусства перевоплощения мы и становимся, когда открываем очередные книги Григория Кружкова.