Перевод Алексея Круглова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2011
Перевод Алексей Круглов
Филип Пуллман#
Чем я обязан Уильяму Блейку
Осенним днем 1963 года, когда мне было шестнадцать лет, в нашу школу в сельской глубинке Северного Уэльса, как обычно в начале семестра, приехал книжный фургон, и нам, старшеклассникам, разрешили каждому выбрать по книге для школьной библиотеки. На глаза мне попалась книга “Новая американская поэзия 1945-1960 гг.”, и я взял ее, не раздумывая. Я обожал стихи, давно испытав на себе их колдовскую силу, хотя и не был уверен, что они так же действуют на других. Из-за этих сомнений, и немного стесняясь горячности своего увлечения, я старался держать его в тайне.
В то же время выставленный напоказ интерес к искусству, будь то современная живопись, французское кино, музыка Баха или джаз — или всё вместе, — как раз и отличал меня и моих друзей в старших классах от окружающих. Мы считались своего рода богемой, интеллектуалами, почитателями авангарда, будущими битниками. В школе было достаточно умников, блиставших в математике и других науках, но только мы могли гордиться заслуженной репутацией “идейных”. Впрочем, идеи и в самом деле нас интересовали, это не было позой, хотя и позой, разумеется, тоже. Это позволяло нам выделяться из общей среды.
Поэтому я был рад найти книгу, будто нарочно предназначенную для того, чтобы утвердить мой желанный статус — достаточно было просто носить ее с собой. Однако и магические чары, в существовании которых мне так трудно было признаться, сыграли тут не последнюю роль. Я мог громко восторгаться тем или иным поэтом, декламировать стихи целыми страницами, до хрипоты спорить о достоинствах Роберта Крили или Джона Эшбери, но все это было лишь необходимой частью битниковского позерства, актом самоутверждения в среде интеллектуальной “богемы”. Мое внутреннее “я” тянулось совсем к другому. Меня завораживали стремительные громовые раскаты протяжных строк АлленаГинзберга, его яркие описания поисков вдохновения среди грязи, убожества и тупого расточительства американской жизни. Тот странный мир пустырей и дешевых забегаловок, супермаркетов и трущоб, автовокзалов и городских крыш, заброшенных полустанков и грязных причалов, казалось, находил отклик в памяти — словно обрывки полузабытого сна.
И в самом сердце одного из лучших стихотворений Гинзберга, “Сутры подсолнуха”, мне попались такие строки:
Смотри, вот Подсолнух, сказал он, когда заслонила
небо мертвая серая тень, большая, как человек,
над кучей старых опилок —
я вскочил, изумленный: это был первый подсолнух,
память о Блейке — грезы мои — Гарлем…
Перевод В. Бойко
Память о Блейке… Кто этот Блейк — один из бит-поколения, такой же друг Гинзберга, как те, о ком он писал, — Нил, Джек, Карл? Я не знал, кто они, я даже еще не прочел роман Джека Керуака “На дороге” о тех людях, о тех временах и настроениях, но очень хотел знать. Я уже любил их: они были интеллектуалами, подобно мне. И тот таинственный Блейк, кем бы он ни был, наверняка тоже из них, из тех “ангелоголовых хипстеров, сгорающих ради древнего божественного соединения со звездным динамо в механизме ночи”, которых воспел Гинзберг в поэме “Вопль”.
Лишь около года спустя я наткнулся на короткое стихотворение английского поэта, родившегося в 1757 году:
Ах, подсолнух, у суток в плену
Солнцу вторивший неутомимо,
Рвался ты в золотую страну,
Где кончается путь пилигрима.
Где юнец, что от страсти зачах,
В снежном саване дева младая
Воскресают с надеждой в очах —
Вот о чем ты мечтал, увядая.
Перевод М. Фаликман
Подсолнух — память о Блейке… Так вот о ком писал Гинзберг! Уильям Блейк! Что ж, тогда понятно. К тому времени я уже был восторженным почитателем Блейка благодаря одной книге, которую получил лет в девять или десять на Рождество, не помню от кого. Она цела до сих пор — большой толстый том в темно-красном переплете из искусственной кожи, уже распадающийся на части, но вполне читаемый. Фамилия автора на обложке не указана, но, надеюсь, гонораром его не обделили, потому что краткие биографии знаменитостей написаны точно и ярко, с юмором и в хорошем стиле. Книгу я полюбил и перечитывал снова и снова. В ней рассказывалось об ученых и изобретателях, писателях и поэтах, вождях и реформаторах, художниках и музыкантах… о выдающихся женщинах, первооткрывателях, полководцах, политиках… Писатели и поэты привлекали меня больше прочих, потому что занятие, принесшее им славу, было ближе всего моим вкусам. К политике я интереса не испытывал, все вокруг давно уже открыли, да и женщиной я не был…
А вот поэты — совсем другое дело. В начало жизнеописания Уильяма Блейка неизвестный автор вставил такое его стихотворение:
В полях был сладок мой удел,
Беспечна юности заря —
Но князь любви меня узрел,
В сиянье солнечном паря.
Венчал лилейной белизной,
Убрал чело румянцем роз
И показал мне рай земной,
Где сад утех златых возрос.
Мне май росой смочил крыла,
А Феб разжег восторгов пыл —
Но сеть из шелка вкруг легла,
И клетки блеск зарю затмил.
Пою пред княжеским столом,
Охотно мной играет князь —
Злаченым тешится крылом,
Над рабством горестным смеясь.
По-видимому, Блейк написал его лет в тринадцать. Для меня оно стало настоящим талисманом, возвращавшим снова и снова то колдовское опьянение, ту сладкую печаль, что остается от самого прекрасного из снов, который и рассказывать никому не рискуешь, чтобы не исказить в памяти. Я полюбил эти стихи, не успев еще толком в них разобраться. Сюжет тут не играл особой роли. Кто-то крылатый, угодивший в клетку, цветущие сады, князь — вот и все, что я понял. Чары заключались в звучании слов, в рисунке рифм, в самой загадочности фраз: если бы кто-нибудь стал услужливо объяснять мне, что “Феб разжег восторгов пыл” означает просто-напросто “солнечный свет пробудил желание петь”, я послал бы такого “переводчика” подальше, не желая расставаться с волшебной таинственностью. Проникнуть в смысл я хотел сам, без неуклюжей помощи великовозрастных зануд.
Так или иначе, в книге “Сто великих жизней” была добротная биография Уильяма Блейка на целых восемь страниц и репродукция великолепного портрета кисти Томаса Филипса из Национальной портретной галереи в Лондоне. Меня очаровали не только стихи, но и облик самого поэта: пожилой человек с большими темными сверкающими глазами сидит с карандашом в руке, полуобернувшись и обратив вверх уверенный взгляд, полный ожидания. Он выглядит вполне добродушным, но явно занят чем-то важным и не станет тратить время на разговор с ребенком, если тот не может сообщить ничего интересного. Мне не нравилось, когда взрослые слишком тянулись к детям: у взрослых должны быть свои собственные дела. Ясно, что у этого человека такие дела есть, серьезные и достойные уважения, так что восхищаться им я готов был без колебаний.
Других стихов Блейка я не читал, пока не встретил его имени у АлленаГинзберга, но как только догадался, кто имелся в виду, поспешил наверстать упущенное и купил карманное издание в бумажной обложке, единственное, которое смог найти. Сборник был выпущен издательством “Dell” — цена, 35 центов, стояла на обложке, — что лишний раз напоминало об американце Гинзберге. Не помню, где именно я купил эту книгу, вот она, лежит рядом на столе, когда я пишу эти строки. Дешевая бумага уже пожелтела, корешок переплета потрескался, но этот сборничек всегда будет мне дорог — я не расставался с ним на протяжении нескольких лет. Книга была у меня в кармане и в тот вечер в Сохо, в один из моих редких и волнующих визитов в Лондон, когда я чуть не шагнул под мчащийся автомобиль, не заметив его из-за темных очков — я полагал, что похож в них на Нила, Джека или Карла. К счастью, водитель оказался рассудительнее меня.
Помимо карманного сборника, у меня появилось полное собрание “Поэзии и прозы Уильяма Блейка” — это был школьный приз. Мне снова позволили выбирать, и я попросил издание “NonesuchLibrary” под редакцией ДжеффриКейнса. Оно тоже по сей день у меня, лежит под рукой. С этой самой книгой я поднялся по длинной лестнице на башню оксфордского Эксетер-колледжа в комнату своего куратора, чтобы зачитать ему свое первое эссе на свободную тему — конечно же, о Блейке! Не помню уже ни слова из того эссе, не помню и стихи, которые разбирал. Едва ли, впрочем, я выбрал “Ах, подсолнух”, потому что не знал бы, что сказать. Пожалуй, не знаю и по сей день. Чаще всего я просто читаю его вслух — только так есть надежда хоть отчасти проникнуть в тайны этих строк.
Читать “Ах, подсолнух” вслух особенно трудно. На первый взгляд, все просто — нет ни Феба, ни восторгов, слова и фразы ясны и прозрачны. Но какую выбрать интонацию? Читать устало, подчеркивая увядание цветка? Мне вообще не нравится “актерский” подход к декламации стихов. Я морщусь, когда улавливаю излишнюю театральность. Нет уж, спасибо, эмоции я могу добавить и сам, дайте мне слова! С другой стороны, читать монотонно, механически тоже нельзя, в голосе должно быть сопереживание — но чей это голос? Того, кто вне времени, кто ведает, что творится в “золотой стране”, куда стремится подсолнух, где воскресают юноша и дева, так и не узнавшие при жизни восторгов телесной любви, куда лежит и где завершается путь пилигрима. Говорящий знает все про это таинственное место — в отличие от подсолнуха, так туда и не попавшего.
Так или иначе, это определенно голос Опыта, а не Невинности, если мыслить в терминах “двух противоположных состояний души человеческой”. “Песни невинности и опыта”, знаменитое собрание стихов, содержащее большинство наиболее известных произведений Блейка, было опубликовано в 1794 году самим Блейком, причем самостоятельно изобретенным методом. Тексты и иллюстрации гравировались травлением на медных пластинах, печатались, а затем раскрашивались вручную. Стихотворение “Ах, подсолнух” — несомненно, часть “Песен опыта”, и потому читаться должно голосом немолодым. Оно звучало бы очень странно в устах ребенка.
Кто этот подсолнух — “он” или “она”? В тексте оригинала указаний на это нет. Чуть выше я использовал средний род, как положено в английском языке, — нарочно, чтобы оценить эффект, — и ощущение мне не понравилось. Главное действующее лицо среднего рода чуждо психологии читателя. Похоже, у самого автора цветок ассоциировался с женским образом. В его иллюстрациях к длинной и мрачной поэме Эдуарда Янга “Ночные размышления” встречается изображение подсолнуха, обращенного к колеснице Феба, которая мчится на запад — из цветка возникает женская фигура, простирающая в тоске руки вслед уходящему солнцу. Блейк приступил к иллюстрациям для “Ночных размышлений” вскоре по завершении “Песен невинности и опыта”, и представляется вполне возможным, что он целиком перенес туда свой ассоциативный ряд закат-смерть-тоска—подсолнух, так что если приписывать женский образ более позднему подсолнуху, то, вероятно, и раннему тоже. В “Песнях опыта” содержится еще одно указание: “Ах, подсолнух” помещен на той же странице, что и два других стихотворения о цветах: “Моя прекрасная роза” и “Лилия”, и в обоих ясно говорится “она” и ее”. Будь подсолнух “мужчиной”, это выглядело бы контрастом и уж точно требовало бы специального уточнения.
Однако имеет ли это какое-нибудь значение для того, как читать стихотворение вслух? Я считаю, что да, ведь в сознании создается определенный образ, который не может не повлиять на интонацию чтеца. Это не любой подсолнух, а “mySun-flower” — тот, о котором автор думает, заботится.
Теперь возьмем “юнца, что от страсти зачах”, и “в снежном саване деву младую”: они воскресают, встают из могил, как назначено всем христианам. Воскресение плоти — это ключевая идея христианской доктрины. Но куда они затем стремятся, на что надеются? “Aspire” оригинала помимо стремления имеет и более старый, первоначальный смысл возвышения, взлета. Получается, что “золотая страна” сама по себе — все-таки не конечная цель путешествия, юноше и девушке предстоит дальнейший путь — но куда, к каким высотам? Ясно лишь одно: они не успели вкусить плотских радостей — так может быть, это и есть их вожделенная цель, такая же, как и у подсолнуха, получившего половую идентификацию? “Моя прекрасная роза” и “Лилия” с той же страницы персонифицируют или, вернее, “флорифицируют” любовные отношения, и опять-таки странно было бы оказаться исключением подсолнуху, помещенному между ними на той же странице “Песен опыта”.
В любом случае, “Ах, подсолнух” — стихотворение крайне сложное, хоть и короткое. Внешняя простота маскирует истинную глубину. Когда я перечитываю его вслух, точнее, читаю по памяти — а многие стихи Блейка запоминаются чрезвычайно легко, — то стараюсь говорить просто — не легкомысленно, не торжественно, но серьезно, как бы размышляя о важных вещах. Такие стихи требуют внимательного, продуманного подхода. К примеру, слова “от страсти зачах” и “в снежном саване” нельзя произносить бегло, в одном тоне с “юнцом” и “девой”, а следует выделить легкой паузой, подчеркивая их значение. Знаков препинания в оригинале нет, они слишком неуклюжи, такую паузу на письме не обозначишь. Тем не менее, это надо чувствовать, как мы чувствуем джазовый свинг, практически не передаваемый в нотной записи. Таким образом, при чтении вслух необходимо как можно лучше понимать смысл слов и не переставать думать о нем.
“Ах, подсолнух”, как оно свойственно всем великим стихам, не выходил у меня из головы с того момента, как я его впервые увидел. Однако наибольшее впечатление у Блейка на меня произвели не стихи, а одно из его творений в прозе, неповторимое “Бракосочетание Рая и Ада”. Этот не сравнимый ни с чем шедевр, созданный в начале 1790-х, изобилует афористичными умозаключениями поистине революционной силы:
Тропа излишеств ведет в палаты мудрости.
Благоразумие — это богатая уродливая старая дева,
которую обхаживает Бессилие.
Кто желает, но не делает, плодит чуму.
Тюрьмы строят из камней закона,
бордели — из кирпичей религии.
Всё бесспорное прежде существовало лишь в воображении.
Тигры гнева мудрее кляч назидания.
Червь отложит яйца на лучшие листья,
священник наложит проклятие на чистейшие радости.
Лучше удавить дитя в колыбели, чем лелеять неисполненные желания.
Понятно, что такого рода идеи действуют на юный ум неотразимо, и я был, конечно же, совершенно очарован. Однако со временем другие места из “Бракосочетания” увлекли меня еще больше, в особенности раздел, озаглавленный “Голос Дьявола”, который в значительной степени отвечал моему собственному растущему убеждению, что “материальное” куда интереснее “духовного”:
Библии и прочие священные тексты стали причиной следующих заблуждений.
Что в человеке два реально существующих начала: Тело и Душа.
Что жизненная Сила, которую считают Злом, исходит лишь от Тела, а Разум, который есть Добро — лишь от Души.
Что за следование велениям жизненной Силы человек обречен Богом на вечные муки.
“Бракосочетание Рая и Ада” — произведение революционное, вполне отражающее настроения той эпохи, в которую было написано: по ту сторону Ла-Манша тогда вовсю пылала Великая французская революция, Война за независимость Соединенных Штатов только что завершилась, моральное и интеллектуальное брожение нарастало. Блейк, как убежденный защитник свободы, ответил на события своего времени поэмой “Америка”, и такая публикация в 1793 году требовала определенной смелости:
Истлела ночь, встает рассвет, с постов уходят стражи.
Гробы разверсты, смерти нет в смердящих пеленах,
И жалкий прах, мешок костей, иссохших жил и плоти
Дрожит, вздымается, живет, дыханьем упоен —
Как пленник, чья разбита цепь и кандалы разбиты!
Пускай же изнуренный раб отбросит тяжкий труд,
Пускай, смеясь, идет в поля, где тих небес простор.
Пускай бедняга, что вздыхал, неволей удрученный,
Чей лик за тридцать долгих лет улыбкой не расцвел,
Восстанет, очи обратит к воротам, в мир открытым,
Где дети и жена его забудут свист бича.
К свободе двинутся они, оглядываясь в страхе,
Что все лишь сон… но шаг, другой — и песню заведут:
“О, Солнце, ты сразило мрак! О, свежесть лунной ночи!
Настал Империи конец — ни Волка нет, ни Льва!”
Америка: Пророчество, лист 6
Процитированный отрывок включен в мой карманный сборник Блейка, который давно уже сам раскрывается на этой странице. Не знаю лучшего гимна свободе, чем эти величественные строки.
Я читаю Блейка в течение уже почти полувека и главным образом благодаря знакомству с поэзией АлленаГинзберга как раз в тот момент, когда мой ум был готов к этому. Мое пристальное внимание привлекает то одно, то другое из обширного блейковского наследия — так, в последнее время я с растущим восхищением перечитываю “Изречения невинности”, удивляясь столь глубокому пониманию связи между большим и малым, всеобщим и личным:
Цепного пса голодный вой
Грозит разрушенной страной.
Юнца, что муху зря прибьет,
Паучья злоба в жизни ждет.
Игрок и Шлюха, коль вольны,
Вдвоем решат судьбу страны.
И счастье Игрока, и злость
В гроб Англии вгоняют гвоздь.
Несколько лет назад Блейковское общество, которое я имею честь возглавлять, попросило меня прочитать лекцию в церкви Святого Иакова в Лондоне, где был крещен Уильям Блейк. Воспользовавшись случаем, я решил кратко сформулировать некоторые из своих самых глубоких убеждений и продемонстрировать, как великий визионер сумел выразить то же самое, но с куда большей ясностью и убедительностью, чем было бы по силам мне. Вот они.
Физический мир и материя, из которой мы состоим, полны любви и радости по самой своей природе. Каждый атом испытывает любовь к другим атомам и радостно соединяется с ними, образовывая все более сложные и восхитительные общности:
…и ты познаешь мир живой, где и пылинки радость источают.
Европа: Пророчество
Из любви материи к материи возникает нематериальное. Невообразимая сложность мозга порождает мысли и чувства, которые, хоть и имеют подобие в материальных процессах, сами не материальны. Невозможно сказать, где кончается одно и начинается другое, ибо каждое есть проявление другого:
У человека нет Тела, отдельного от Души — то, что называют Телом, есть лишь часть Души, доступная пяти чувствам.
Бракосочетание Рая и Ада
Возникновение сознания из материи свидетельствует о том, что сознание есть нормальная составляющая физического мира, и распространено оно гораздо шире, чем полагают люди:
Как знать, может быть, в любой птице, летящей в вышине, сияет безмерный мир восторга, недоступный вашим пяти чувствам?
Бракосочетание Рая и Ада
Главный источник жизни — это энергия, в отсутствие которой счастье, красота, интеллект, добро — не более чем вялые никчемные иллюзии, чахнущие от нехватки живой крови:
Жизненная Сила и есть сама жизнь, и происходит она от Тела, а Разум привязан к Силе и служит ей оболочкой. Жизненная Сила — это Вечный Восторг.
Бракосочетание Рая и Ада
Мысль, сознание, работа и постижение истины — это проявления жизни, которым необходимо свободно дышать, как и всякому живому существу:
О, Солнце, ты сразило мрак! О, свежесть лунной ночи! Настал Империи конец — ни Волка нет, ни Льва!
Америка: Пророчество
Истинный объект познания и действия творческой личности — это человеческая природа и ее связь со всем мирозданием:
Являясь, шлет Господь лучи
Несчастным, что живут в ночи,
Но к тем, чей света полон дом,
Придет Он в Образе Людском.
Изречения Невинности
Работа, которую мы выполняем, имеет высший смысл:
Творения времени пробуждают любовь вечности.
Бракосочетание Рая и Ада
Это принципы, которых я придерживаюсь в своей работе.
Я понимаю, что, написав о том, чем я обязан Уильяму Блейку, я не уделил должного внимания ни самобытности его художественного дара, одного из самых мощных и незаурядных, рожденных Англией, ни его жизненной стойкости. Бедность и безвестность преследовали Блейка в течение всего жизненного пути. Нас бесконечно трогает судьба поэта и художника, получившего мировое признание лишь после смерти, однако Блейку — помимо того что он прожил жизнь в долгом и счастливом браке — было чем утешиться. Он каждый день видел рай, беседовал с ангелами и, наконец, сам знал цену своим трудам — одним из тех творений времени, что пробудили любовь вечности.