Перевод с итальянского и вступительная статья Петра Епифанова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2011
Перевод Петр Епифанов
Из классики ХХ века#
Джузеппе Унгаретти
Стихи
Вступительная статья
Петра ЕпифановаЧуть более сорока лет назад, в июне 1970 года, закончилась земная жизнь Джузеппе Унгаретти — одного из самых крупных поэтов итальянского Новеченто, еще при жизни признанного классиком и, одновременно, реформатором национальной поэзии.
Джузеппе Унгаретти, родился в 1888 году в семье эмигрантов, которых судьба забросила из окрестностей Лукки в жаркую Александрию. Отец, трудившийся землекопом на строительстве Суэцкого канала, умер, когда мальчику было два года. После смерти мужа, в поисках средств для жизни, мать поэта содержала небольшую пекарню и управлялась по дому. Здесь, в Александрии, Джузеппе учился в католической школе ассоциации “Дон Боско”, а затем в швейцарской школе Жако. Здесь же с ранних лет он увлекся поэтическим творчеством. Главными ориентирами для него были тогда Леопарди, Бодлер, Малларме. В совершенстве изучив французский, юноша не только мог читать любимых поэтов на языке оригинала, но и сам сочинял на нем стихи. Восемнадцати лет он сблизился с революционерами-анархистами из разных стран Европы, которые нашли себе убежище в Александрии, основав здесь что-то вроде коммуны под названием “Красная хижина”. Под их влиянием будущий поэт, воспитанный малограмотной, но глубоко верующей матерью, надолго отошел от религии. В 1912 году Унгаретти вместе с матерью и братом переехал в Италию, а оттуда — в Париж, где изучал философию в Сорбонне, слушая лекции прославленного Анри Бергсона. Тогда же началась его дружба с видными деятелями французского авангарда — Аполлинером, Пикассо, Браком, Леже, Модильяни, Сандраром и другими.
Унгаретти, который родился и успел повзрослеть в окружении культуры арабского Востока, в Европе долгое время чувствовал себя чужаком. Ему подчас казалось, что, покинув город и страну своего детства, он лишился жизненной почвы. Именно это острое чувство отрыва от корней сразу после переезда в Италию погнало его в космополитический Париж, где он, как можно судить по стихам, пережил глубокий экзистенциальный кризис. Здесь — почти на глазах Унгаретти — покончил с собой его ближайший александрийский друг Мохаммед, араб, воспитанный в западном духе, с которым вместе Унгаретти сюда прибыл.
…убил себя,
ибо у него
не было больше
Родины.
Влюбленный во Францию
он имя сменил
Назвался Марселем
но еще не был французом
и не умел больше жить
под кровом родного шатра
где тянут медленно кофе
под монотонное пенье Корана
И не знал
как выпустить из груди
песню
о сиротстве своем…
Памяти друга, 1915
Ощущение такого же горького сиротства сопровождало поэта все первые десять лет, проведенные в Европе.
Мечтая сродниться с плотью, кровью и душой своей страны и тем самым обрести на земле твердую опору, в 1915 году Унгаретти ушел добровольцем на фронт. Но и среди катастрофических картин войны его сопровождали повсюду, словно пустынные миражи, видения Александрии и бескрайних пустынь, воспоминания о детстве, юношеской дружбе и первой любви — о лучшем, что было пережито им в Египте. Все это нашло свое отражение в стихах первого сборника Унгаретти “Погребенный порт” (1916), изданного в прифронтовой полосе на деньги знакомого офицера в количестве 80 экземпляров. Этот сборник представлял собой как бы дневник поэта-воина. Стихи писались подчас на огневой позиции, под лучом вражеского прожектора, под артобстрелом, в засаде…
Ночь напролет
в окопе прижавшись
к убитому другу
чей рот
скалился навстречу
полной луне
и окоченелые руки
в мое проникали молчанье
я писал
любовью наполненные строки…
Бдение, 1915
Наконец, страдания, опасности и скорби, перенесенные вместе с товарищами по оружию, делают поэта итальянцем по внутреннему ощущению, страстным патриотом. В одном из стихотворений он сравнивает просоленную и заскорузлую униформу с колыбелью, сработанной руками отца. Как будто окопная грязь, которая изнуряла солдата-пехотинца едва ли не больше, чем повседневная угроза смерти, дала ему обрести ощущение кровного, биологического, единства с землей предков:
…Я сын твой земля
я крепкие корни пустил
в твоем густом перегное
Я в тебе вырастал
как чертополох
с колючей упрямою головою
я жить учился как в саду черенок
утопая в жидкой грязи по пояс…
Растворение, 1916
Телесность, осязательность восприятия мира, свойственная творчеству Унгаретти, отчасти сближает его с Сергеем Есениным. (Кстати, в 20-е годы именно он выполнил первые переводы из Есенина на итальянский.) На наш взгляд, здесь могло сказаться влияние ближневосточной культуры и ментальности. Стоит сравнить фронтовой цикл Унгаретти с военными стихами его литературного наставника — Гийома Аполлинера, или — если брать поэтов с сильной религиозной составляющей — с творчеством Шарля Пеги, чтобы увидеть глубокое своеобразие молодого итальянского лирика. Унгаретти чужды поза воина-рыцаря, героический пафос, он не обращается к религиозным традициям, к славе предков, к “духу нации”. Агностик, весьма далекий от церковной веры, он непрестанно живет и мыслит как бы в присутствии Бога. Подобно библейским псалмопевцам и пророкам, он переживает тайны жизни, смерти, человеческих страданий будто костями и утробой. В скупых строчках слышится беззвучный крик.
…Как камень на Сан-Микеле
настолько холодный
твердый
сухой
бесчувственный
и абсолютно бездушный
Как этот камень
таков
мой плач невидимый и беззвучный
Смерть отбывают живя
Я всего лишь творенье, 1916
Не кажется неуместным приложить к стихам Унгаретти сказанное однажды С. С. Аверинцевым о Ветхом Завете: “…Это книга, в которой никто не стыдится страдать и кричать о своей боли. <…> Выявленное в Библии восприятие человека ничуть не менее телесно, чем античное, но только для него тело — не осанка, а боль, не жест, а трепет, не объемная пластика мускулов, а уязвляемые ▒потаенности недр’; это тело не созерцаемо извне, а восчувствовано изнутри, и его образ слагается не из впечатлений глаза, а из вибраций человеческого ▒нутра’”.
В длительных пеших переходах, в ночных раздумьях поэт скорбит о невозможности вновь безусловно, не рассуждая, по-детски поверить в Бога, подобно набожной матери, подобно боевым товарищам — выходцам из простого народа.
Вон тот поселянин
вверив себя
круглой иконке
святого Антония
печатает шаг
без устали
легкой ногою
Но как одинока
и как бесприютна
душа,
что я без иллюзий
несу за собою
Груз, 1916
Не в силах оправдать неисчислимые бедствия войны промыслом всеблагого Бога, Унгаретти стремится обрести чистоту внутреннего зрения, безусловно приемля мир в его сокровенной гармонии. И на смену недоумению, негодованию, ужасу в его сердце водворяется прозрачная и светлая тишина.
…Но — Бог?
Что же это такое?
Запуганное созданье
расширяет глаза
обнимая
взглядом капельки звезд
и равнину в безмолвном покое
И вновь
приходит
в себя
Пробуждения, 1916
Первый изданный большим тиражом сборник “Радость” (1923) принес поэту известность и сочувственное внимание читателя. Практически сразу Унгаретти начинают воспринимать как самостоятельного автора, стоящего в стороне от существующих литературных школ. В двадцатые годы в связи с именем Джузеппе Унгаретти, Эудженио Монтале и Сальваторе Квазимодо итальянская литературная критика заговорила о новом направлении в итальянской поэзии — так называемом “герметизме”. Однако нам представляется избыточным говорить о нем здесь и сейчас в этом контексте: это отвлечет от главного, о чем хотелось бы сказать в этом предисловии, и мало чем поможет читателю в восприятии публикуемых здесь стихотворений.
В 1919 году Унгаретти женится в Париже на Жанне Дюпуа и вскоре возвращается в Италию. Здесь у него рождаются дочь Анна Мария (по-домашнему Нинон) и сын Антонио Бенито (Антоньетто). Следуют, одна за другой, новые книги стихов, работа над переводами европейской лирики (Сен-Жон Перс, Блейк, Гонгора и др.). Критики, журналисты пишут о его поэзии как о “слове, которого в итальянской литературе давно ждали”. И не только критики: сборник “Радость” вышел в 1923 году с предисловием Муссолини, с которым Унгаретти был лично знаком со времен войны. Фашизм, зародившийся на гребне патриотического подъема военных лет, поначалу вызвал у него некоторые иллюзии. На рубеже двадцатых им увлекалась бoльшая часть итальянской творческой интеллигенции. Лозунг национального обновления, выдвинутый Муссолини и его сторонниками, был воспринят поэтом очень серьезно. Могли сказаться и личные отношения с дуче, который заботился о том, чтобы выглядеть покровителем культуры. Возможно, не без его содействия в начале двадцатых годов поэт получил прилично оплачиваемую должность в Министерстве иностранных дел, и его семья могла жить, не испытывая материальной нужды. Не выступая против фашистского режима открыто, поэт, однако, никогда ему не прислуживал. В поэзии Унгаретти двадцатых и тридцатых годов (сборник “Чувство времени”, 1933) еще больше, сравнительно с фронтовыми стихами, обостряется чувство сострадания и нежности к хрупкой человеческой жизни, что само по себе свидетельствует о непричастности к идеологии фашизма, со свойственным ей культом силы, духом агрессии и расового превосходства. В 1928 году Унгаретти возвращается в католическую церковь. В 1936 году (год начала гражданской войны в Испании, в которую муссолиниевский режим, вместе с Германией, немедленно вмешивается) поэт уезжает в Бразилию, где университет Сан-Паулу предоставляет ему место руководителя кафедры итальянского языка и литературы. Здесь, помимо преподавания, Унгаретти занимается переводами — в частности, переводит на итальянский язык сонеты Шекспира, — но собственных стихов почти не пишет. В Бразилии его постигает большое личное горе — от аппендицита умирает девятилетний Антоньетто. Вместе с треволнениями Второй мировой войны, потеря сына и другие утраты — смерть матери и брата — становятся темой сборника “Скорбь” (1947). Вернувшись в Италию в 1942 году, Унгаретти получает звание академика и профессуру в Римском университете. Тогда же миланское издательство “Мондадори” приступает к публикации полного собрания его сочинений.
В 1943 году, после неудачной попытки устранения Муссолини, в Италию входят немецкие войска. В ответ на поднявшееся по всей стране сопротивление оккупантам немцы проводят повсюду кровавые карательные акции. Унгаретти оплакивает унижение родины и гибель невинных в уже упомянутом цикле “Скорбь”, а также в стихах цикла “Рим в оккупации”. Однако после окончания войны недоброжелатели попытались использовать его успех и популярность при прежнем режиме как повод для политических обвинений. Несколько раз Унгаретти пришлось защищать в суде звания академика и профессора итальянской литературы. Старания недругов не увенчались победой: единственное, чего им удалось добиться, — тяжелый инфаркт, который поэт перенес в 1947 году.
В последний период жизни Унгаретти — один из всенародно любимых поэтов страны. За оконченным в 1960 году первым собранием сочинений следует длинный, не прекращающийся по сей день поток переизданий. В 1958 году умирает жена. Сам поэт живет еще двенадцать лет, продолжая публиковать новые стихи, перерабатывая, совершенствуя прежние, много путешествуя по свету. Ему сопутствует слава — награды, почетные звания, переводы на почти все языки Европы.
Однако именно в это время поэт переживает сильнейший в своей жизни экзистенциальный и творческий кризис. С 1959 года по лето 1966-го он практически не пишет стихов. Мало кто знал, что этого открытого, оптимистичного человека, крепкого старика с лучистыми детскими глазами день и ночь преследует мучительное чувство ничтожности прожитого и сделанного, и он с тоскою ждет, когда вслед за душевным опустошением придет и физическая смерть.
Но вот в одну из летних ночей 1966 года 78-летний поэт записывает под заголовком “Пословицы” несколько стихов-афоризмов — как бы некое предсказание, которое, как мы увидим чуть дальше, в скором времени сбудется:
(…) Тот для пенья рожден,
Кто от любви умирает.
Тот рожден для любви,
Кто умирает в пенье.
Кто рожден для пения, тот —
И умирая, поет.
Кто для любви родился,
От любви и умрет.
В сентябре Унгаретти едет в Бразилию — посетить могилу сына. И там же, в Сан-Паулу, неожиданно встречает ту, которую назовет “звездой своего одиночества”, 26-летнюю выпускницу университета Бруну Бьянко. Она была дочерью итальянских эмигрантов, юрист по образованию, а по увлечению молодости — поэтесса. Вспыхнувший странный роман вдохновил обоих на создание совместного стихотворного цикла, который был так и назван — “Диалог”. Бруна понимала, что единственное, что может она дать престарелому, но пылкому поклоннику, это вдохновение, энергию писать и жить. Так и произошло. Вернувшись в Италию, последние три года жизни поэт живет под лучами далекой звезды — любя, мучаясь, тоскуя по любимой, вновь, как в далекие годы, слагая “строки, наполненные любовью”. Последнее стихотворение на своем веку Джузеппе Унгаретти создаст в январе 1970-го, а в ночь с первого на второе июня умрет в возрасте 82-х лет, следя в ночной телепрограмме за первыми шагами человека по Луне…
При взгляде со стороны, судьба Унгаретти (за вычетом никогда не заживавшей раны — потери ребенка) по меркам ХХ века может быть названа счастливой. Мало кто из поэтов, как он, еще не достигнув возраста пятидесяти лет, мог получить у себя на родине столь безусловное и всеобщее признание. Несмотря на сравнительное благополучие биографии, главной темой Унгаретти является человек перед лицом страдания и смерти, который, не заслоняясь от них, но принимая с широко раскрытыми глазами и обнаженной душой, еще острее чувствует радость и благодать жизни, наполняя каждый ее миг богатством чувств и прозрений. Это делает его поэтом, чрезвычайно созвучным своей эпохе.
В завершение этой статьи стоит сказать несколько слов отдельно о “Хорах, описывающих состояние души Дидоны”, впервые публикуемых ныне на русском языке. Писать “Хоры” Унгаретти начал еще до отъезда в Бразилию, представляя их именно в виде вокального цикла. По ряду причин от первоначального замысла осталось лишь название, а сама работа над текстами была надолго отложена. В 1950 году, в предисловии к своему новому сборнику “Земля обетованная”, Унгаретти очень просто объяснил поэтическую идею этого маленького цикла: песнопения “призваны драматически описать расставание с последними проблесками молодости отдельного человека, а также и цивилизации, ибо и цивилизации рождаются, растут, стареют и умирают”. Автор здесь лишь намеком коснулся того, о чем в послевоенной Италии, опозоренной, обложенной репарациями, сотрясаемой политическими кризисами, слишком больно было бы говорить напрямую.
Образ Энея — призрак Империи, стремящейся к горизонтам мирового господства. Той Империи, что рассыпалась безвозвратно еще полтора тысячелетия назад под ударами мечей готов и вандалов. Но в ХХ веке муссолиниевская пропаганда пыталась реанимировать древние мечты в прежнем блеске и привить их сознанию нации. Декоративно-имперский стиль режима, с орлами, фасциями, мускулистыми статуями военных монументов, смотрелся комично на фоне реального расклада сил в гитлеровской “оси”, где Италии было отведено место неравноправного, подчиненного партнера Третьего рейха. Именно из Италии, наполненной доверху развалинами римской славы, как, пожалуй, ниоткуда больше в мире, были видны безнадежные фантастичность и безвкусие идеологии, которую пытались представить вершиной развития национального духа. Джузеппе Унгаретти был среди тех людей, кто чувствовал это кожей. Когда он возвращался в 1942 году на родину, внутренняя, подспудная его интуиция, вероятно, была созвучна той, что выразила в строках “Реквиема” Анна Ахматова:
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Голосом Дидоны в стихах Унгаретти взывает не только брошенная женщина, бессильная освободиться от плотской и душевной привязанности. Здесь кричит во весь голос живая жизнь — в ее противоречиях, в стихийной спонтанности, в сочетании самых светлых, возвышенных, нежных стремлений с безотчетно-разрушительными порывами страсти. Этой живой жизни, жизни “как она есть”, направляемой прежде всего инстинктом чувственной любви и деторождения, противостоит, используя, предавая и, наконец, губя ее, как Эней — Дидону, идеология прогресса и экспансии, воля к достижению “высоких исторических целей”.
Вера в объективное движение мира к универсальной цели, иначе говоря идея прогресса, господствует над европейской мыслью на протяжении последних двух тысячелетий. Обычно усвоение этой идеи связывают с христианством, с его линейной концепцией истории, которая движется от “Потерянного рая” к “Возвращенному раю”, что патетически изображено в двух поэмах Мильтона — памятнике классического самосознания христианской Европы. Но Унгаретти, как следует из самого выбора темы, находит корни идеи прогресса еще глубже — в идее всемирной миссии Рима, ярким манифестом которой явилась в свое время “Энеида” Вергилия. Вергилий впервые показал и жестокость этого устремления к “высшей цели”, его противоречие с первичными признаками человечности — любовью, верностью, состраданием. И при этом констатировал, что конфликт неминуем, ибо его причины лежат в коллективном начале, объединяющем людей, поверх семейно-кровных связей, в племенные союзы, государства, империи, военные блоки. Оно всегда объединяет, чтобы разъединить, чтобы сплотить “своих” против “чужих”.
Унгаретти не занимается ни историческими обобщениями, ни мифотворчеством. В его интерпретации эпического сюжета ничего не остается от торжественности Вергилиевой поэмы. Звездную славу, которая обещана Энею самим Аполлоном и влечет его к новым странствиям и битвам, Унгаретти, в лице своей несчастной героини, вспоминает только однажды. В предпоследнем песнопении теряющая рассудок Дидона бросает вслед своему любовнику: “Per fetori s’estende La fama che ti resta” — “Вонью разойдется твоя будущая слава!”
Слова Дидоны, полные безмерного отвращения, могли и должны были прозвучать именно тогда, когда Унгаретти их написал, — в годы войны. Кому же следует принять их на свой счет? Они адресованы не только режимам Гитлера и Муссолини, приведшим свои народы к катастрофе и мировому позору. И даже не всей галерее вождей европейской экспансии, которые под знаменами “цивилизации”, “религии”, “морали”, “прогресса” несли рабство и смерть — от конкистадоров Кортеса и Писарро в XVI веке до бельгийского короля Леопольда в конце XIX. Протест художника обращен против всевозможных идеологий и корпораций, независимо от страны происхождения и цвета знамен, делающих живого человека, его душу и плоть, то инструментом, то расходным материалом во имя достижения сверхчеловечески-идеальных, а на деле бес-человечных целей.
Здесь снова уместно вспомнить Ахматову, у которой образ Дидоны также предстает в связи с темой напыщенной, но внутренне пустой “сверхцели”. Лирическая героиня русской поэтессы, в отличие от Дидоны Вергилия и Унгаретти, прощает своего Энея, но в этом прощении человеку слышится еще более суровый, хоть и почти немой, приговор самой утопии титанизма, цену идеям, словам и делам которого Ахматова знала вполне.
Ты забыл те, в ужасе и в муке,
Сквозь огонь протянутые руки
И надежды окаянной весть.
Ты не знаешь, чтó тебе простили…
Создан Рим, — плывут стада флотилий,
И победу славословит лесть.
В этом прощении кроется — совершающаяся хоть и незримо, но уже здесь и сейчас — победа незаметной, безвестной женской души над пустыми колоссами “великих идей”. Но у Унгаретти Дидона погублена окончательно.
Больше шести десятилетий отделяют нас от Италии сороковых годов, скорбно разгребающей завалы американских бомбардировок. Между нашими народами есть и немалая психологическая разница. Нам в России мало свойственно бережное внимание к чувствам женщины, характерное для итальянцев, внимания, которого Унгаретти, естественно, ожидал от своего читателя. Для нас не только в быту, но и в литературе, вопли наших бесчисленных Дидон — не более чем “истерика”. Даже явление Цветаевой в психологии российской пишущей и читающей публики ничего, в сущности, не изменило. Однако между темой Унгаретти и исторической реальностью, пережитой и переживаемой еще и поныне нашей страной, есть немало общего. И есть все основания полагать, что итальянский поэт окажется близок, понятен и, более того, нужен современному русскому читателю. Об этом свидетельствует появление в самые последние годы большого числа русских переводов из Унгаретти, которые делают как профессиональные переводчики, так и любители-энтузиасты, размещая их на различных интернет-сайтах.
В оригинале меньшая часть стихов цикла имеет рифму, бoльшая написана верлибром. Я старался сохранить это и в переводе; впрочем, мне показалось оправданным в отдельных случаях использовать рифму и там, где итальянский текст ее не имеет. “Хоры” наполнены многочисленными аллитерациями, которые перевод передать не в силах. Унгаретти, писавший с расчетом на особую декламацию (он сам великолепно читал свои стихи), называл “Дидону” одним из самых мелодичных своих произведений.