Перевод с немецкого и вступление Марины Науйокс
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2011
Перевод Марина Науйокс
Ничего смешного#
Немецкое кабаре 20-30-х годов
Вступление Марины Науйокс
Новый деловой стиль и лирика для всеобщего употребления
Новый деловой стиль (Neue Sachlichkeit) — это направление в немецкой литературе (1918-1933), возникшее в период Веймарской республики и закончившееся с установлением в Германии фашистской диктатуры. Подчеркнуто трезвое и реалистическое, холодно-дистанцированное от наблюдаемого объекта, оно использовало повседневную лексику и ориентировалось на злободневные сюжеты.
Этот стиль появился как реакция на ограниченность “старого делового стиля” (реализма) и на вычурность декаданса — на ограниченность двух направлений, господствовавших в литературе начала ХХ века. Именно из нового делового стиля выросли современный театр и кинематограф. Самыми заметными представителями нового течения были: Бертольт Брехт, Эрих Мария Ремарк, Герман Гессе, Курт Тухольский и ряд других писателей.
Поэзия, возникшая в рамках нового делового стиля, получила, с легкой руки Тухольского, название “лирики для всеобщего употребления” (Gebrauchslyrik). Она, так же как и проза этого направления, отвергала какие-либо романтические иллюзии и отражала технический и духовный кризис общества после Первой мировой войны. Трезвость и скептицизм в оценке всех жизненных реалий породили и особый язык такой поэзии — легкий, насмешливый, нарочито-приземленный. Стихи должны были восприниматься сразу и всеми, быть понятными и общеупотребительными. Поэтому поэзию стремились вывести из академических рамок и придать ей новое звучание и современную форму. Стихотворение превращалось в эстрадные куплеты, сатирическую сценку, в номер для литературного кабаре, чрезвычайно популярного в Германии 20-х годов. Именно из-за злободневности и популярности своего репертуара литературные кабаре оказались в 1933 году закрытыми, так как были, по мнению нацистской пропаганды, “рассадниками еврейского культурного большевизма”.
Наибольшее распространение литературные кабаре получили в Берлине. Самым знаменитым было берлинское кабаре “Шаль ундРаух” (“выветрившийся дым” — что-то вроде нашего “прошлогоднего снега”), названное так по выражению из “Фауста” Гёте[1]. Интерес представителей “нового делового стиля” к злободневным и социальным мотивам, а также наличие среди этих авторов остроумных людей с журналистским и актерским прошлым привело к тому, что многие литературные тексты использовались на эстраде или даже специально писались для кабаре. Известность текстов и выступавших артистов была чрезвычайно широкой. Так, например, со всей Европы в Берлин приезжали люди, желающие услышать тексты Тухольского в исполнении сатирика Карла Валентина или эстрадных певиц Клер Вальдофф и Труде Хестерберг. Эти имена в Германии помнят до сих пор — во всяком случае, именно на их стиль ориентируются современные исполнители (например, Макс Раабе).
В настоящее время литературные кабаре в Германии активно возрождаются, и лучшие тексты 20-х годов, используемые в них, не устаревают, а, напротив, приобретают дополнительный шарм и благородную патину времени. Назовем несколько имен, до сих пор присутствующих в репертуарах литературных кабаре.
Курт Тухольский (1890-1935) — классик немецкой литературы, один из наиболее читаемых прозаиков и поэтов в период Веймарской республики. Выходец из буржуазного круга, юрист по образованию. Работал журналистом, литературным и театральным критиком, фельетонистом. По своим политическим взглядам с юности был пацифистом, левым демократом, продолжателем критической традиции Генриха Гейне. С огромным увлечением писал тексты, песни, куплеты для берлинского кабаре “Шаль ундРаух”, хотя сам никогда там не выступал. Автор множества юмористических и сатирических фельетонов для газет. В конце жизни эмигрировал в нейтральную Швецию. Не мог примириться с тем, что происходило в это время в Германии, и покончил с собой.
Иоахим Рингельнац (1883-1934) — поэт и сатирик, происходивший, так же как и Тухольский, из буржуазной среды. Вел богемный образ жизни; перепробовал множество профессий (и, между прочим, долго служил матросом); всю свою творческую жизнь связал с литературным кабаре. С 1909 года он регулярно выступает в мюнхенском кабаре “Симпель” (“Простофиля”), где получает титул “домашнего поэта”. В 20-е годы читает свои стихи в берлинском “Шаль ундРаух”. До 1933 года он, по его выражению, постоянно жил в поездах, так как непрерывно курсировал между множеством городов, где существовали литературные кабаре. Рингельнац — один из немногих поэтов, которые всегда только сами декламировали свои стихи.
Эрих Кестнер (1899-1972) — поэт-сатирик. Каждый немец помнит его детские стихи и рассказы. Юмористические и детские книги Кестнера до сих пор переиздаются и охотно раскупаются. Кестнер много печатался еще до Второй мировой войны, был автором сатирических репортажей, комментариев, рецензий и, конечно, стихов. Он часто выступал в литературных кабаре со своими сольными вечерами (сохранилась даже пластинка 20-х годов с его авторской записью). После войны принимал активное участие в деятельности мюнхенских кабаре “Шаубуде” (“Балаганчик”) и “Кляйне Фраге” (“Маленький вопросик”). По мнению Тухольского, Кестнер был самым ярким представителем “лирики для всеобщего употребления”.
Некоторые стихи этого направления представлены в предлагаемой подборке.
Иоахим Рингельнац
Муравьи
Два муравья в Гамбурге жили,
в отпуск в Австралию сползать решили.
Собрались — и двинулись. Но метрах в трехстах
вдруг ощутили усталость в ногах.
И мудро тогда отказались они
от остающейся части пути.
Мораль:
Что-то не клеится? Врите уверенно,
что планы свои изменили намеренно!
Всё!
И снова молча обхожу
я дом, где мы встречались.
С тех пор — ума не приложу,
как десять лет промчались.
Ты хороша, стройна, добра,
ты просто лорелейна.
Эх, не сломать бы мне пера,
ведь я не Генрих Гейне.
Но прячу я мечты в карман,
ведь в памяти все живо —
как рвется сердце пополам,
и голос твой фальшивый.
Мои подошвы
Мне были милы и близки,
хоть находились так низко,
подошвы моих штиблет.
Вечно не зная покоя,
они облипали листвою,
окурками сигарет.
Как бедняжки истрепаны, боже,
места крепкого не отыскать.
Кто подметок любить не может,
не сумеет и душу понять.
В ожиданье разлуки тоскую,
умеряю привычную прыть —
или я их несу в мастерскую,
или им уж меня не носить!
Разговор поэта с его первым слушателем
Сочинение стихов вслух
— Неслись две прекрасные сардинки
к могиле…
— Где ж в море погост?
— В теченье морском, в серединке,
толкало волнами их в хвост.
— Где смогут усопшие все же
свой вечный покой обрести?
— Пусть жидкое ложе поможет
до Африки их донести.
— Под вечер, в предсмертной печали,
их исповедь стыла во мгле…
— Уж лучше б они помолчали,
не хрипли в холодной воде.
— Но вот жизнь в сардинках затухла,
и плыть им по воле стихий.
— И в то же мгновенье протухли
рыбные эти стихи.
На чужбине
Живя в чужом доме
(что уже не сахар),
я раз чуть не помер
поздно ночью от страха.
Вдруг зашуршало,
вдруг застонало,
и из кладовки
вылезает неловко —
с черной головкой
и пестрой спинкой —
морская свинка.
Смотрела пугливо,
смотрела пытливо,
сначала смутилась,
потом решилась
и вот стыдливо
ко мне обратилась:
“Скажите, пожалуйста, я правильно иду к морю?..”
Эрих Кестнер
Задачка по экономике
Всем был понятен их мотив —
дела не шли, хоть плачь.
И вот создали коллектив,
устав от неудач.
Пусть будут вместо всех забот
и деньги, и почет!
Но все по-прежнему — не тот,
не верный был расчет.
С нолями им не повезло.
Хоть поперек, хоть вдоль —
ноль умножая на число,
они в итоге, как назло,
имели тот же ноль.
Развитие человечества
Парням до сих пор бы по веткам скакать —
с рычаньем и зверским оскалом.
Но кто-то надумал их в джунглях искать,
асфальтом поляну в лесу закатать,
построить им почту с вокзалом.
Теперь троглодиты, всех блох перебив,
спешат обустроить планету.
И — лапы под краном помыть не забыв —
пьют перед ужином аперитив,
но сходства с людьми все нету.
Все страны и веси собой засоря,
стригутся, читают газеты.
Но шерсть и клыки выдают дикаря,
им кажется “штучкой столичной” Земля,
раз созданы ватерклозеты.
Открыли микробы, протон, электрон,
приемник в квартирах затренькал.
Гудел холодильник, звонил телефон,
но не мешал им “хороший тон”
вставать и на четвереньки.
Исследован космос, знакома Луна,
и вот ведь — казалось утопией! —
создали секретный продукт из дерьма,
дознались одною лишь силой ума,
что Цезарь страдал плоскостопием.
Вот самый ленивый уж с дерева слез,
умыт и одет без изъяна.
Так весь человеческий род и прогресс
нам обеспечил тропический лес
и мама одна — обезьяна.
1932
Ну почему?
Ну почему семь тыщ кило — не тонна?
И почему полпервого — не пять?
И Эрна почему-то — не Ивонна?
И почему Луна моргает сонно?
И почему письма мне нет опять?
Зачем профессор знает все на свете?
Кто носит с фраком лыжные штаны?
Зачем в капусте вырастают дети?
Зачем дома не строятся по смете?
Зачем мои вопросы так сложны?
Кто запретил подделывать банкноты?
Никак я жажды знаний не уйму.
Ну почему все любят анекдоты?
Ну почему не носят летом боты?
Хвала ему, пытливому уму,
но — ПОЧЕМУ???
КуртТухольский
Жена поэта — его поклонницам
Мой толстый муж слывет поэтом?
Да это просто смех один!
Он — донжуан? Не верьте в это,
он — обыватель, мещанин.
Он пишет пошлые поэмы,
как он от страсти умирал,
как в нищете, в кругу богемы,
от вдохновенья воспарял.
И утром писем и фиалок
ему не стоит присылать —
мне выдаст почта ваш подарок,
муж слишком долго любит спать.
С утра до ночи есть он просит,
обрюзг, ленив, все не по нем.
И только шнапс ему приносит
мгновенно творческий подъем.
В одетом виде и раздетом
вы хороши — ведь он эстет.
Мой толстый муж слывет поэтом?
Поэт он в книгах. В жизни — нет.
1919
Семейный скандал
— Да!
— Нет!
— Кто виноват?
— Не я!
— К чертям собачьим, отстань от меня!
— Ты тетю Клару опять зовешь!
— Ты мою маму не признаешь!
— Ты всюду чертов изюм кладешь!
— Ты мне зарплату не отдаешь!
— Ты не видишь моей правоты!
— Кто виноват?
— Ты!
— Ну конечно, ты прав, как всегда.
— Нет! Да!
— Кто запретил детям трогать ракетки?
— Кто каждый день пилит их за отметки?
— Кому, черт возьми, я рубашки стираю?
За кем день и ночь я все убираю?
— Кому не нравится спать на перинке?
— Кто приставал к посторонней блондинке?
Ты изменился!
— И ты не та!
— Нет!
— Да!
— Подумать только, как белка кручусь!
Все кончено! Развожусь!
Остановитесь, больше ни слова!
Ваши проблемы совсем не новы.
Где многих браков слабое место?
Живут слишком долго и слишком вместе.
Человек одинок. Ищет другого.
Синяки набивает, но ищет снова,
сил же хватает на год или два.
Это — супружество у большинства.
Не нужно ни ссор, ни примирений,
и при выяснении отношений
сгоните злую гримасу с лица,
будьте добрее, и так — до конца.
Ну успокойтесь вы, погодите,
Годы связали вас, как ни вертите.
Вдвоем очень трудно. Но одному
Трудней справляться со всем самому.
1928
Новый муж
Вы познакомились на вечеринке.
Он шутит, танцует и чудо как мил.
И всюду бывал, читал все новинки,
он очень молод, но не инфантил.
Пробор до затылка, походка упруга…
Но вдруг натыкаетесь вы на супруга.
Невольно приходит сравненье — и что же?
Ваш муж что-то мямлит, толчется и вот…
Вы видите вдруг: он плешивый — о Боже! —
и толстая шея, и этот живот!
И вы размечтались, сомненья гоня:
вот если бы новый был муж у меня!
Опомнитесь, милая дама, о ком вы?
Зачем вам любовная вся суета?
Что прежний супруг, что ваш новый знакомый…
Пусть речка другая, водичка — все та.
Оставьте, сударыня, ваши замашки:
когда он придет к вам в измятой рубашке,
когда вам наскучат все те же объятья,
и ласки все те же, и те же проклятья,
когда не останется прежнего лоска,
шутить он начнет так же глупо и плоско…
…Тогда будет поздно. Кто лучше жизнь знает,
иллюзий насчет нее не питает.
Мы хвост распускаем и ищем невесту,
а в браке — как все, как сосед по подъезду.
Ну что ж, не всегда все бывает по шерстке,
но, если уж все-таки кто-то нашелся,
с кем можно ужиться — то лучше, то хуже, —
останьтесь-ка вы с вашим собственным мужем!
1930
И так всегда?
К примеру, вы, герр Ротшильд. Ну и фрукт!
У вас есть всё, ну вплоть до океана:
заводы, деньги, дорогой досуг
и женщины — вкуснее марципана.
И все ж мне кажется, что ночью, в тишине
бормочете вы на ухо жене:
“Устал от непосильного труда —
всех денег не истратить никогда!”
Иль вот, к примеру, господин Супруг.
Вы сочетались с записной красоткой,
что там Венера — девушка без рук
с тяжеловесной каменной походкой.
Какая женщина — навечно и при вас, —
глядеть бы вам, не отрывая глаз…
Но вот жужжит в варенье мошкара:
“Все з-з-з-завтра будет так ж-ж-ж-же, как вчера!”
О человек! У счастья два лица.
Хотим тех благ, что пролетают мимо.
А все, что длится в жизни без конца,
уже не столь желанно и ценимо.
Вот курица. Что может быть вкусней?
А если каждое застолье — только с ней?
Но это поправимая беда —
Ведь курица в меню не навсегда.
1930
Как это бывает
а) утешение для женатого
Уйду! Осточертело! Не позволю!
Вприпрыжку мысли вырвались на волю.
И представляешь: вот найти бы штучку…
Сказать ей… Та ответит… Взять под ручку…
Но даже если и пройдет все гладко,
не так уж это, в сущности, и сладко!
Послушай, иногда и тигр зевнет в вольере;
тебе — нельзя. Ты должен о карьере,
о модах, об артистах, режиссерах,
о ресторанах, празднествах, призерах
выслушивать ее наивный бред —
на радость ей, себе во вред.
Но даже если и пройдет все гладко,
не так уж это, в сущности, и сладко!
Об оргиях мечтаешь с этой дамою?
Дурак ты, парень, будет то же самое.
Все та же глупость, чепуха, ужимки,
как песенка заезженной пластинки.
И ты последний пфенниг из кармана
потратишь на прививку Вассермана.
Но даже если и пройдет все гладко,
не так уж это, в сущности, и сладко!
Послушай-ка, фантазию уйми.
Живи, как жил. С женою и детьми.
б) утешение для холостяка
Жизнь обесцветилась, но внешне все в порядке.
Все чаще ходишь ты к соседу по площадке.
Там — две племянницы. Тут свататься, не ныть бы.
Все чаще думаешь ты о женитьбе.
Не заносись. Уйми ты гонор свой —
все та же курица в тарелке суповой,
гусыня та же ночью под периной —
набившая оскомину картина!
Но даже если и пройдет все гладко,
не так уж это, в сущности, и сладко!
Жена считает простыни, ворчит,
что муж опять весь день в пивной торчит…
что сахар дорог стал… И снова то же,
на женщину давно уж непохожа…
Тут выход очевидный и простой.
Живи, как жил, счастливчик холостой.
в) мораль
Живешь ты один —
нападает сплин,
живешь вместе с нею —
тоска страшнее.
А я и один, и вместе живал,
путь промежуточный — мой идеал.
1932
Фельетоны
Блоха
Это случилось в департаменте Гар — да-да, правильно, это там, где Ним и Пон-дю-Гар. Короче говоря, в небольшом городке на юге Франции, на почте, работала одна старая дева. У нее была скверная привычка — она наловчилась открывать письма и читать их. Об этом знали во всей округе. Но вот ведь как во Франции бывает: правопорядок, тайна переписки — освящены законом, их нельзя нарушать; правда, если очень хочется, то можно, хотя и знаешь, что нельзя.
Итак, мадемуазель читала письма и разбалтывала их содержание, что причиняло людям разные неприятности.
В окрестностях стоял красивый замок, а в замке жил-был граф, как ни странно — толковый. Графы иногда бывают толковыми. Во Франции.
И вот этот граф удумал следующее. Он позвал к себе в замок судебного исполнителя и написал при нем письмо своему приятелю:
Дорогой друг!
Я знаю, что почтовая барышня Эмилия Дюпон, лопаясь от любопытства, постоянно читает наши письма. Чтобы пресечь, наконец, такое безобразие, посылаю тебе в этом письме живую и очень кровожадную блоху.
Заранее рад последствиям, твой друг
граф Фу-Фу.
Он запечатал письмо в присутствии судебного исполнителя, но блоху, конечно, не положил.
Когда же получатель открыл конверт, из него первым делом выпрыгнула — кто бы вы думали? — блоха. Тщательно отобранная и соскучившаяся по человечеству.
Коллоквиум в животе
Пасмурный осенний денек в материнской утробе. Близнецы — две штуки, Эрна и Макс — устраиваются поудобнее и тихонько болтают:
— Здорoво!
— Привет! Ну, выспался?
— Насколько это возможно в таком бардаке — все ходуном ходит. У меня тут по ночам кошмары.
— А что это ты держишь?
— Ну, ты даешь! Ты что, еще не читала — последние сообщения Имперского союза немецких эмбриончиков?
— Нет еще. А что там?
— Да всё предостерегают нас. Ну вот, смотри — например, нам не потянуть юридического образования. 50 тысяч абитуриентов, 130 тысяч безработных выпускников… Может быть, тут даже два нуля написано, не разберу при этом освещении. Дальше — и на ветеринаров нам не стоит учиться. Лесничие — тоже группа риска, и так далее, и так далее…
— Ну и что?
— Как это что? Молчи, глупый зародыш! Может, ты скажешь, чтo нам там — снаружи — вообще надо? Правда, тут в статье пока не предостерегают от выбора еще одной распространенной профессии.
— Какой профессии?
— Быть немцем. В общем, если так дальше пойдет, я остаюсь здесь.
— А я, пожалуй, рискну выбраться наружу.
— Какого черта?
— Потому что это наш долг. Так написано в поселковом Церковном листке местечка Роттенбург. Какие там были классные заметки про нас, помнишь? “Жизнь в материнской утробе священна”, “Лучше выкормить когорту, чем способствовать аборту”, “Автоматам с презервативами — бой!” Мы, чтоб ты знал, — под защитой государства и Церкви!
— Там, снаружи?
— Там — не знаю, но зато здесь — точно.
— Ну, так и оставайся здесь!
— Но ведь у нас аренда только на девять месяцев, ты же знаешь.
— Повеситься на собственной пуповине! Но на своей части жилплощади я все-таки пока остаюсь.
— Съедешь, как миленький! Кстати, не жалуйся на тесноту — хорошо, что нас тут только двое, а не трое, не четверо, не пятеро, не шестеро…
— Ну, понесла! Мы же все-таки не кролики!
— Слушай, а вообще все это уже раз было. Германия опять не может кормить детей, только — крупные компании. Германии нужна безработица.
— Я остаюсь, решено.
— А я буду выбираться.
— Ты не уйдешь! Бессовестный штрейкбрехер!
— Недоносок!
— Яйцо всмятку!
Дерутся и толкаются в животе.
Будущая мама: что это он там разбрыкался?
Поделайте-ка это целый день!
Со стороны все видится иначе. Ну вот как народ прощается на вокзале? При первом же движении поезда пускается в ход носовой платок, производятся различные взмахи руками — как с короткой амплитудой (типа “пока-пока”), так и с долговременным эффектным застыванием (когда поезд уже немного отъезжает). Это правильное, образцовое прощание. Но дежурный по станции не проникается важностью момента. Он видит это сто раз в день и видит совсем по-другому…
А посидите-ка в маленькой клетушке и проверьте сотню-другую билетов! “Предъявляйте билеты, ваш билет, сударыня” — и клац, клац, клац компостером, и этот сквозняк, и еще билет разглядеть как следует, а этот балбес билет потерял и орет, как будто я виноват, и опоздавшие, и снова сквозняк, сквозняк, сквозняк…
Попробуйте просидеть с утра до ночи в газетном киоске. Казалось бы и не тяжелая работа, но просто сидеть и читать что-нибудь не получается — все время дергают, и конца им не видно: пожалуйста, “Вечерний Берлин”, вот “Новости спорта”, доброго утречка, господин Мюллер… еще не завезли… поступит через полчаса… ну, барышня, может, еще какой модный журнальчик, с выкройками?… И все та же улица, зажмуришься — и каждый камень перед глазами стоит. Единственное было развлечение — когда тут недавно две машины столкнулись. Да, вот так-то: снаружи симпатичный пестрый киоск, а внутри… И видится изнутри все по-другому…
Или, вы думаете, очень приятно обтаптывать себе ноги, таская на спине и груди рекламные щиты? Глядишь на людей, но они тебя не видят — читают только твою рекламу. А ты все толчешься на одном пятачке. Что поделаешь, хорошо хоть такая работа есть. Да, со стороны-то кажется, что легко, а потопчитесь-ка так десять часов кряду…
Нет ли желающих покрутить целый день баранку переполненного автобуса? Улочки узкие, вписаться бы в поворот, и скользко после дождя, и вечно боишься опоздать, а проверяльщиков-то сколько — и полиция, и из парка. И ты стараешься сохранить спокойствие, чтобы не приключилось чего, ответственность-то какая! А пассажирам что, приехали по расписанию и — готово — выходят себе наружу, ни о чем таком не думают. Да в общем это и правильно, но только изнутри все видишь по-другому…
А в лифте, припоминаете? Вы зашли на минуту, а лифтерша там каждый день работает. Вверх-вниз, вверх-вниз, одно и то же целый день: пожалуйста, отдел игрушек, следующий этаж — хозтовары и туалет… И снова вверх, и снова вниз…
А кассир у карусели…
А служитель в зоопарке…
А машинист поезда…
А мы — мы все…
Все мы — люди в клетках. Наша жизнь кажется иногда весьма привлекательной тем, кто проходит мимо.
Но изнутри все видится совсем-совсем иначе…