Перевод и вступление Бориса Дубина
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2011
Мимолетную грезу исканием истины обремени#
Мария Самбрано
Между зрением и слухом
Из книги “Философия и образование:
рукописи”
Перевод
и вступление Бориса Дубина
Покровительница
Добрый гений испанской мысли, наследница
нескольких поколений школьных учителей, университетских преподавателей,
провинциальных журналистов и редакторов, дочь сверстника и друга Антонио
Мачадо, Унамуно, Пио Барохи — славного грамматиста дона Бласа Хосе Самбрано
Гарсиа де Карабанте, оставившего соотечественникам “Основы кастильского языка”,
ставшие классическими, Мария Самбрано была с малых лет всякий день и самым
тесным образом связана со звучащим и писаным испанским словом, а уже через него
— со своей страной, ее природой и историей. Однако с землей и воздухом Испании
ей, как и многим, после поражения Испанской республики пришлось расстаться. Всю
зрелую, наиболее деятельную пору жизни — сорок пять лет — она провела далеко от
Малаги, Сеговии и Гранады своего детства и от Мадрида своей юности, скитаясь по
пансионам Нью-Йорка и Мехико, Гаваны и Сан-Хуана, Парижа, Рима и Женевы с
верной младшей сестрой Арасели и бесчисленными разномастными кошками. С миром
ее опять-таки связывало слово — бесконечные, изо дня в день, частные разговоры
и письма, не говоря о беспрерывных публичных выступлениях, статьях, книгах. А
среди ее друзей, собеседников, конфидентов и корреспондентов были на протяжении
десятилетий первые люди века, и вовсе не одни испанцы — это (назову лишь
нескольких) Лорка и Ортега-и-Гассет (первая публикация Самбрано состоялась в
его журнале “Западное обозрение”), Валье-Инклан и Хуан Рамон Хименес, Леон
Фелипе и Хосе Бергамин, Луис Сернуда и Хосе Анхель Валенте, Сесар Вальехо и
Октавио Пас, Камило Хосе Села и Хосе Лесама Лима, Габриэль Марсель и Рене Шар,
Эмиль-Мишель Чоран и Альбер Камю (Камю вез в издательство “Галлимар”
рекомендованный им французский перевод ее книги “Человек и божественное”, когда
погиб на бургундском шоссе, не доехав до Парижа).
Неудивительно, что ведущим мотивом
написанного Самбрано стало изгнание, чужбина, где она чувствовала себя
похороненной заживо, как героиня ее драмы и многих эссе Антигона. Другой,
связанный с тем же, мотив — многолетнее, мучительное странничество, кружной и
долгий, лабиринтообразный путь домой, сначала к Европе, а затем в Испанию; здесь
ее герой — Одиссей. Наконец (после сказанного это понятно), вся жизнь Самбрано,
можно сказать, прошла в соперничестве глаза и голоса — видимого прямо перед
собой и того, что только доносят и о чем косвенно предупреждают звуки, всегда
отсылающие к чему-то иному за пределами зримого и осязаемого; тут ее героиня —
легендарная Диотима, направлявшая Платона к свету знания стезей любви. Для
Самбрано путь к этим нездешним, но никогда не чужим краям самого важного в
жизни указывает поэзия, прежде всего — лирика испанских мистиков, Святого
Иоанна Креста (Хуана де ла Круса), Святой Тересы, сестры Хуаны (Хуаны Инес де
ла Крус).
После двух названных великих монахинь и
писательниц Мария Самбрано — вероятно, самая известная послушница испанской
речи. А вместе с тем провидица и пророчица Испании, не зря Лесама Лима в своих
стихах почтительно именовал ее “сивиллой”, а неиссякаемую энергию, легкость на
подъем и, буквально, вездесущесть сравнивал с “прыгучим зайчиком света”. И
наконец она — непререкаемый моральный авторитет нескольких поколений,
незаменимая наперсница, исповедница и наставница многих и многих. Но при этом,
опять-таки, не давящая правотой, а дающая свободу, в чем, мне кажется, и
состоит значение и вместе с тем загадка ее личности.
Современный итальянский философ и
писатель Массимо Каччари отнес нашу героиню к редкому разряду “счастливцев”
(так называлась последняя книга Самбрано, вышедшая в 1990 году), связав это с
тем, что она изначально и всегда исходила из “простой единичности каждого”. О
притягательности ее уникального личностного склада и о том, чем он был
обоснован и обеспечен (а трудное становление личностью, “роды самого себя”, по
заглавию книги Самбрано, — еще один сквозной мотив ее мысли и слова), может
быть, лучше всех сказал язвительный обычно Чоран в неожиданно восторженном для
него коротком эссе “Мария Самбрано. Решающее присутствие”. Он писал, что
Самбрано “сохранила свою неповторимую суть, поставив опыт Неразрешимого выше
размышлений о нем и этим, в конечном счете, превзойдя философию…” Поэтому,
продолжал Чоран, “…нас и тянет посоветоваться с ней в поворотные минуты жизни
— накануне обращения в новую веру, разрыва, измены прежнему, в пору последних,
непосильных и нестерпимых признаний. Мы хотим, чтобы она раскрыла и
растолковала нам нас самих, в каком-то смысле дала нам мысленное отпущение и
бесконечно примирила каждого с его пороками, отчаянием и столбняком”.
Есть что-то, не принадлежащее по
отдельности ни зрению, ни слуху, ни уху, ни глазу, но возникающее между ними.
Так в химических реакциях из сочетания двух элементов образуется то или иное
вещество. Допустим, вода. Чтобы этот процесс породил нечто новое, составные
части должны быть разными или, если они — вещества сложные, содержать элемент,
который отличен от них обоих и выделяется в ходе реакции. Иными словами,
одинаковое всего лишь складывается, разное же, соединяясь, дает начало чему-то
новому.
Конечно, поиск того, что происходит,
когда два наших чувства объединяются, — дело не простое. Возникающее
трудноуловимо, как, в конечном счете, все относящееся к нашей душевной жизни.
Больше того: у каждого чувства есть помощники среди других чувств, тайные или
явные. Разве мы знаем, сколько у нас чувств на самом деле? Разве нет чувств,
которые нам пока неизвестны и либо скрыты в других, либо расположены в еще не
опознанных зонах психики?
Я говорю не о физиологии, а о психологии,
нас ведь интересуют чувства. Вернее, в этих заметках я исхожу даже не из
психологии, а только из феноменологии — размышляю над показаниями наших чувств.
Мы совершенно не разбираемся в наших
чувствах. Но для того чтобы стать личностью, необходимо понять, что ты
чувствуешь, по возможности четко увидеть все, что в тебе происходит. Текущая в
нас жизнь не отличается ясностью.
Чувства, точнее, то, что они до нас
доносят, вырисовывается на определенном фоне. Свидетельства чувств предполагают
и содержат в себе целый мир — может быть, даже мир как целое. Но делают это
по-разному. Каждое чувство — это один из путей к реальности, один из способов
до нее дойти. Иначе и быть не может, поскольку реальность неисчерпаема, а мы
потеряли с ней непосредственный контакт, если вообще когда-нибудь его имели.
Зрение и слух — два главных чувства, они
наиболее благородные и наиболее самостоятельные. Осязание и вкус — лишь
вариации нашей общей способности чувствовать. Обоняние отчасти близко к слуху:
оба вбирают реальность через длинные, извилистые ходы.
Слух поглощает звуки, это понятно. Но эти
звуки воспринимаются как призывы, извещения, сигналы — они дают знать о чем-то
приближающемся или уходящем. Внешний шум становится звуками только для чьего-то
непроизвольного внимания, которое открывает нам больше, чем внимание
направленное, — живущая в нас и движущая нами природная способность. Сколько
раз мы, казалось, слышали чей-то зовущий голос, а это был просто раздавшийся
звук, даже не принадлежавший живому существу: просто скрипнула дверь,
задребезжало стекло. В ветре нам чудится плач, жалоба, стон. Шум, а тем более
звук, разом охватывает душу, как будто слух это óрган, теснее всего
связанный с душой, ее тайнами, страхами, надеждами. И тогда, благодаря слуху и
даже его ошибкам, мы можем почувствовать в себе самую последнюю, самую тайную,
необъяснимую, но живущую в каждом надежду — быть названным по имени кем-то или
чем-то неведомым, услышать, как нас наконец позвали. Различить зов, который
дарит глубочайшую уверенность в том, что мы узнаны, узнаны целиком, раз и
навсегда определены кем-то или чем-то, находящимся за пределами обыденности.
Слышимое трогает душу сильнее видимого.
Крик жертвы потрясает еще острее, чем ее вид. Слово может сказать больше, чем
присутствие человека въяве, если речь идет о том, чтобы ему поверить, поверить
в него. Слышимому веришь больше, чем видимому. Это не имеет отношения к
традиционной формуле веры, гласящей, что верить — значит верить в невидимое.
Однако и сама эта традиции опирается на услышанное и сохраненное слово.
Между видимым и видящим всегда есть
промежуток. Промежуток не просто физический — он существует и для слуха, — а
душевный: это область действий того, кто видит. Физически подступая к предмету,
чтобы лучше его рассмотреть, видящий в то же время отдаляется от него, чтобы
выделить ему пространство, дать место. Так видимое превращается или должно
превратиться в предмет. Слышимое, наоборот, входит прямо в душу, в самую
глубину. Когда что-то рождает в нас двигательную реакцию, движение — если речь
о видимом — заставляет приблизиться, чтобы к нему прикоснуться, неважно,
касаемся мы его на самом деле или нет. Если же речь о слышимом, то мы тоже к
нему приближаемся, но не затем, чтобы коснуться. Смысл движения здесь в том,
чтобы явиться или предстать перед скрытым, — это оно оповещает слух о том, что
нам предстоит увидеть. Входящее через слух зовет присоединиться — вот почему
Одиссей запечатывает себе уши воском, чтобы не слышать песни сирен. Голос —
носитель судьбы.
1964
# ї Ángel Casado
ї
Juana Sánchez-Gey
ї Борис Дубин. Перевод, вступление, 2011
Редакция благодарит Фонд Марии Самбрано за любезно предоставленную возможность безвозмездной публикации.