О франкоязычной литературе Бельгии. Перевод Елены Клоковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2011
Перевод Елена Клокова
Жан-Люк Утерс#
Слабая идентичность
О франкоязычной литературе Бельгии
Перевод
Елены
Клоковой
Начну с очевидного факта: франкофонная
бельгийская литература или франкофонная литература Бельгии — выбор названия,
безусловно, по-разному расставляет акценты — является неотъемлемой частью
французской литературы. Читатели давно привыкли к тому, что составители
антологий и словарей включают в свои издания пишущих на французском языке
авторов без учета географических различий. Ни один парижский издатель не поместит
валлонского или брюссельского литератора в раздел “Иностранная литература” (так
же как квебекского или сенегальского). Напомню, что на территории современной
Бельгии говорили по-французски задолго до того, как в 1539 году Франциск I
повелел тем областям государства, где использовались другие наречия, перейти на
этот язык.
Литература, само собой разумеется,
начинается с языка, на котором писатель говорил с детства: язык — то место, где
вещи получают название, а мир обретает смысл. Литературную самобытность следует
искать в языке, а не в народе, государстве или территории. Не стоит пытаться
сформулировать определение или осмыслить понятие литературной нации, правильней
будет заявить, что вот уже сто пятьдесят лет к северу от границы с Францией
существует писательский питомник. “Сегодня каждый второй французский писатель —
бельгиец”, — остроумно пошутил главный редактор “Магазин литтерер”[1]
Жан-Жак Брошье. Если верить этой великодушной оценке, Бельгию вполне можно
сравнить с Ирландией — страной писателей, гордо дрейфующей в нескольких
кабельтовых от своей великой соседки.
Реальность, конечно, куда сложнее. Чтобы
убедиться в этом, сделаем небольшой экскурс в историю. Бельгия получила
независимость в 1830 году, пережив несколько волн оккупации: бургундские герцоги,
испанские и австрийские Габсбурги, наполеоновская Франция, Нидерланды по
очереди владели этой территорией. В декабре 1830 — январе 1831 года на
Лондонской конференции[2] были
подписаны протоколы о признании независимого бельгийского государства и о его
постоянном нейтралитете.
История сменявших друг друга владычеств и
влияний оказала воздействие на франкофонную бельгийскую литературу. Назову
несколько ключевых моментов.
После завоевания независимости достижение
национальной идентичности стало главной целью руководителей молодого
государства. Король Леопольд II заявил в тронной речи о необходимости добиться
величия в области культуры. Культурная самобытность должна помочь выковать
национальное самосознание, без которого нет и не может быть единства. Художественные
издания обсуждают судьбы национального искусства. В 1881 году журнал “Молодая
Бельгия”, где будут публиковаться и французские символисты, выходит под девизом
“Будем собой”, предполагающим создание национальной литературы,
дистанцирующейся от литературы французской.
“Легенда об Уленшпигеле” Шарля де Костера
увидела свет в 1867 году. Эту книгу объявили основополагающим произведением
бельгийской литературы, но судьба ее сложилась парадоксально. Эпическая
карнавальная сага о народном восстании против нидерландского владычества и
жестокости инквизиции, вожаком которого был герой немецкого фольклора Тиль
Уленшпигель, не имела успеха на родине, зато ее перевели на все европейские
языки (тринадцать переводов в Германии, сорок два — в бывших республиках СССР).
Большинство бельгийских и французских критиков назвали роман “тарабарщиной”
именно из-за сочности языка, которым он был написан, хотя Шарль де Костер всего
лишь хотел выступить против тех, кто “так шлифует язык, что окончательно его
портит”.
К этому моменту литература является
фламандской и пишется на французском — языке буржуазии, власти и грамотных
граждан. Фламандцами были и писатели-символисты: в Генте сформировались
Роденбах, Ван Лерберг[3],
Верхарн и Метерлинк, единственный бельгиец, получивший Нобелевскую премию по
литературе (1911). Макс Эльскамп[4]
родился и всю жизнь прожил в Антверпене. Бельгийцы внесли заметный вклад в
символизм. У французских символистов не было ни четкой доктрины (Жан Мореас[5],
создавший манифест, был, по сути, “человеком со стороны”), ни серьезного
журнала, ни своего издательства. Бельгийский литературный мир раскрыл им
объятия: Малларме и Верлен читали лекции в Брюсселе и публиковались у
бельгийских издателей. Бельгийский символизм питался из иного источника.
Бельгийские символисты находятся в поиске литературы инстинктивной и
иррациональной, являющейся инструментом изучения невидимого, оккультного мира,
загадки бытия и космоса. Эталоном здесь является театр Метерлинка, что точно
почувствовал Клод Дебюсси, написавший оперу “Пелеас и Мелисанда” по пьесе
Метерлинка. <…> Благодаря Метерлинку символисты совершают естественный
поворот к фламандскому мистицизму и немецкой философии (Шопенгауэр, Новалис в
переводах Метерлинка). Умаление реальности в пользу мира неизведанного приводит
к перевороту в области литературных жанров. На первый план выходит поэзия,
сместив с трона роман. Главенство поэзии было и остается отличительной чертой
франкофонной бельгийской литературы. Можно сказать, что поэзия вездесуща, а
границы между жанрами проницаемы. <…> Несмотря на тесные связи с
Францией, где все они, за исключением Эльскампа, нашли приют, бельгийские
символисты всегда утверждали свою особость. “Мы больше не хотим, чтобы
французские писатели маршировали в наших литературных армиях”, — писал Верхарн.
До самого начала ХХ века бельгийская литература будет отмечена печатью северных
литератур. В тематическом плане действие чаще всего разворачивается на туманных
равнинах или на море, в качестве исторических и архитектурных ориентиров
присутствуют дозорные башни, монастыри бегинок[6] и
гавани, а мораль освещается через мистицизм и чувственность… Бельгийский
символизм развивался в контексте экономического процветания и национальной
самобытности. <…>
Первая мировая война похоронила
национальную идею. Страна пережила двойной излом: рабочие выступали за всеобщее
избирательное право и социальные реформы, а Фландрия осознала свою идентичность
и потребовала, чтобы ее язык получил статус, равный статусу французского языка.
С этого момента литература перестает адресоваться исключительно франкоязычному
среднему классу. Национальная литература как институт, унаследованный от
последних десятилетий XX века, отправляется в изгнание. Уроженец Гента писатель
Франц Элленс возвращается из Ниццы, где жил в изгнании, и осознает, что
франкофонов Фландрии, составляющих на Севере богатое меньшинство, ненавидит и
простонародье, и духовенство. Он обращает свой взгляд в сторону Франции и
вместе с двадцатью писателями, среди которых был и первый Гонкуровский лауреат
не француз Шарль Плинье[7],
подписывает манифест “Группы Понедельника”, где осуждается провинциализм и
провозглашается, что “исторические случайности, соседство, духовные связи и в
высшей степени притягательный характер французской культуры свели к минимуму
чувственные различия между литературами двух стран”.
На послевоенных руинах расцветают и
различные течения авангарда, в том числе дадаизм и сюрреализм, литераторы
выбирают простоту, едкий юмор, насмешку. Брюссельские сюрреалисты очень быстро
дистанцируются от своих французских коллег. “Пусть те из нас, чье имя начинает
приобретать хоть какую-то известность, забудут его”, — пишет Поль Нуже Андре
Бретону, объявляя, что не намерен делать литературную карьеру и жить
писательским трудом. Нуже даже не будет печататься при жизни. В отличие от
французских коллег, бельгийские сюрреалисты во главе со своим идейным
вдохновителем художником Рене Магриттом отказались от автоматической манеры
письма и лояльности искусства к политике, то есть к коммунистической партии. В
их творчестве есть насмешка, в том числе над собой, отсутствующая (за редким
исключением) у французских сюрреалистов. К авангардистам принадлежит и Анри
Милло, не являющийся членом движения. Бельгия в его творчестве места не
занимает. Родился он в Намюре, но занял по отношению к своей стране позицию
неприятия и отрицания. В двадцать три года он покидает Бельгию и в качестве
протеста отправляется странствовать, в конце концов обосновывается во Франции и
в пятьдесят пять лет принимает французское гражданство, продолжая чувствовать
себя чужаком на своей “приемной” родине. Совсем иной случай — Жорж Сименон. Он
родился в 1903 году в Льеже и являет собой уникальный феномен: его перу
принадлежат двести пятьдесят романов, общий тираж которых составляет пятьсот
миллионов экземпляров. Пятьдесят пять его романов были экранизированы. О
культовом персонаже комиссаре Мегре снято множество телесериалов. Сименон —
самый знаменитый бельгийский писатель, самый переводимый в мире
писатель-франкофон. Его гениальность заключается в том, что он реабилитировал
детективный роман как самостоятельный литературный жанр. Между двумя войнами
французская литература разрывается между сюрреалистами и НРФ (“Нувель ревю
франсез”[8]) с
Жидом, Валери и Клоделем, а Сименон выбирает третий путь — популярный, или психологический,
роман, — где каждый раз прослеживает повороты судьбы человека, плывущего по
жизни без руля и ветрил.
После Второй мировой войны наблюдается
массовый исход бельгийских писателей в Париж: Доминик Ролен, Марсель Моро,
Фелисьен Марсо, Юбер Жюэн, Франсуаза Малле-Жорис, Конрад Детрез, Франсуа
Вейерганс, Рене Калиски… В 70-е годы “кровопускания” на время
приостанавливаются, хотя бельгийские писатели в большинстве своем по-прежнему
публикуются в Париже и получают от Франции символическую благодарность в форме
различных премий. Бельгийские писатели всегда разрывались между стремлением к
особости и привязанностью к Франции. Известность испокон веков приходит через
Париж.
Символическое притяжение центра идет
сегодня рука об руку с издательской реальностью: большинство бельгийских
писателей печатаются в Париже, что чаще всего вызывает эффект ассимиляции.
Чувства, которые бельгийские писатели
питают сегодня к стране, где равнодушие гасит мысль, полны отвращения,
фатализма или отчаяния. Они очень далеки от националистических порывов конца
прошлого века. Бельгия ныне — “страна масла и молока, где История заморожена,
где говорят на нескольких языках, ни на одном из которых сказать нечего…
Бельгия — дурной сон, продолжающий мучить вас даже после пробуждения” (Мертенс)
или “дыра на странице мира” (Жаво). Поразительно, что такое неприятие Бельгии
не породило заместительного национализма, скажем, регионального (Валлония), или
какой-то особой культуры, не вызвало стремления самоидентифицироваться,
например, по квебекской модели. Отсюда выражение “слабая идентичность”,
заимствованное у Нэнси Хьюстон, канадской англофонской писательницы, живущей в
Париже и пишущей по-английски и по-французски.
Судьба бельгийской литературы заключена в
языке, в нем сходятся вдохновение и отторжение, любовь и ненависть. Бельгия —
буферная зона между Англией и Францией, созданная в 1830 году, пограничье между
латинским и германским мирами — стала страной, где смешиваются языки и
культуры. В этом качестве она давно является своего рода микрокосмом, в котором
выковывается европейский опыт. Франция — мононациональное государство
(Etat-nation), спаянное языком, культурой, республикой, Бельгия же — молодое
государство, получившее независимость только в 1830 году, пережившее
последовательно испанскую, австрийскую, французскую и голландскую оккупацию,
буферное государство между Францией и Англией, многоязычная страна с тремя
официальными языками.
Здесь люди рождаются с сознанием, что
язык, которому нас учат, не единственный в мире. “Маленькая нация, — сказал
Милан Кундера, — это нация, знающая, что она может в любой момент исчезнуть.
Француз, русский или англичанин не имеют привычки задаваться вопросом выживания
своей нации. Их гимны воспевают только величие и вечность”. Кундера имел в виду
Чехословакию, страну, которой больше нет, но его слова абсолютно справедливы и
в отношении Бельгии. Такой исторический контекст отводит бельгийскому писателю,
пишущему по-французски, особое положение во французской литературе. В
противоположность своему французскому собрату, он не цепляется за идентичность
— ни за национальную, ни за региональную, ни за общинную. “Если есть что-то, в
чем Бельгия уверена, так это в собственной незначительности. Это дает ей
несравненную свободу, здоровую непочтительность, спокойную дерзость, граничащую
с легкомыслием. Муравей совершенно не стесняется ползать по ноге слона;
существуют маленькие птички, находящие прокорм в открытой пасти крокодила…”
(Симон Лейс[9]), этим объясняется
неизменная самоирония бельгийской литературы. В ней, как и в языке, порой
присутствует та радикальность, которая свойственна ирландским (Свифт, Джойс,
Беккет) или австрийским (Томас Бернхардт, Питер Ханеке) авторам: две маленькие
страны, Ирландия и Австрия, тоже привязанные языком к неудобному соседу.
Франкофонная литература Бельгии открыта
сегодня всем ветрам. Как оценить величие и жизненную силу литературы? Конечно,
через историю, но и через способность к обновлению. Бельгийская и международная
критика поражается беспрестанному появлению новых талантов, уже первым своим
произведением вызывающих интерес и даже восторг. В 1979 году роман Эжен
Савицкой “Мать”, вышедший в издательстве “Минюи”, стал первым в этом ряду. За
ним последовали разножанровые, отличающиеся друг от друга по манере письма
книги таких молодых авторов, как Жан-Филипп Туссен, Франсис Данмарк, Амели
Нотомб, Каролин Ламарш, Франсуа Эмманюэль, Филипп Бласбанд, Венсан Анжель и
многих других. На пятки им наступают тридцатилетние: Томас Гунциг, Мари Делос,
Грегуар Поле, Диана Мер, Шарли Деларет, Бернар Кирини… чьи имена уже взошли
на небосклоне французской литературы. Что значит Бельгия для этого молодого
поколения писателей? Есть ли в них некое “бельгийское родство”? Возможно ли,
что Бельгия станет для них далекой страной, к которой они сохранят
привязанность как изгнанники, испытывающие ностальгию по родине? Действие
романов Грегуара Поле разворачивается в Мадриде, Барселоне или Париже,
единственного романа Мари Делос — в Севилье, а вот Жан-Франсуа Дован описывает
воображаемые города, в том числе Портосеру, являющую собой невероятный сплав
впечатлений, архитектурных стилей и людей, к которым читатель может
присовокупить собственные фантазии и воспоминания. В последней книге “Те, кто
ходит по городам” Дован делает Портосеру местом действия одной из историй,
каждая из которых происходит в реальном европейском городе. Брюссель писатель
называет “непонятным” — занимательное напоминание о той переменчивой
идентичности, которая всегда была так плодотворна для нашей литературы. Ясно
видно, чтó объединяет этих молодых писателей: не только европейское, но
и урбанистическое измерение их работы. Европейский пейзаж можно среди прочих
объяснить выросшей мобильностью студентов, связанных с программой “Эразм”, это
может стать решением давней проблемы бельгийской идентичности. Построение
европейского сообщества неизменно встречает серьезное сопротивление со стороны
государств, лелеющих национальное сознание, но в Бельгии эта идея всегда
воспринималась положительно, не встречая на своем пути никаких препон, связанных
с самоидентификацией. Присоединение к европейскому строительству могло бы стать
решением проблемы “сверху”: раз уж невозможно (или почти невозможно) заявить
себя бельгийским автором, следует стать автором европейским.
[1] Журнал, представляющий интересы издательского бизнеса. (Здесь и далее — прим. перев.)
[2] Конференция представителей Австрии, Великобритании, Пруссии, России и Франции. Была созвана в связи с бельгийско-голландским конфликтом, вызванным происшедшим в результате Бельгийской революции 1830-го отделением Бельгии от Нидерландского королевства; происходила (с перерывами) в октябре 1830 — ноябре 1831 года.
[3] Шарль Ван Лерберг (1861-1907) — бельгийский поэт и драматург. Писал на французском языке.
[4] Макс Эльскамп (1862-1931) — бельгийский поэт-символист, писал на французском языке.
[5] Жан Мореас (наст. имя Иоáннес А. Пападиамантóпулос; 1856-1910) — французский поэт-символист. Ему принадлежит и сам термин “символизм”, получивший теоретическое обоснование в его “Манифесте символизма” (1886).
[6] Понятие “Монастырь бегинок” происходит, по одной версии, от святой Бегги Анденской из бельгийской общины Herstal (он же Heristal), что в провинции Льеж, — это конец VII в.; по другой версии, появившиеся в XII в. Монастыри обязаны названием своему основателю — священнику из Льежа Ламберу де Беге; есть предположение, что наименование пошло от цвета платья (bigo по-голландски — бежевый) — этот оттенок выделял обитательниц Монастырей среди местных жительниц.
[7] Шарль Плинье (1896-1952) — бельгийский писатель из Валлонии. Был адвокатом; под воздействием идей А. Барбюса осудил Первую мировую войну и приветствовал Октябрьскую революцию.
[8] Французский литературно-критический ежемесячник.
[9] Симон Лейс (р. 1935) — бельгийский востоковед и писатель, автор книг “Новый наряд президента Мао”, “Культурная революция в Народном Китае”.