Перевод Елены Леоновой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2011
Перевод Елена Леонова
Мишель
Ламбер#
День, когда исчезло небо
Перевод Елены
Леоновой
Изредка
я что-нибудь слышал о ней. Ее жизнь наладилась: она вышла замуж — за парня,
подающего большие надежды, у них родился ребенок, они перебрались в другой
город. И вдруг однажды она, ко всеобщему удивлению, вернулась — одна и не в
лучшем состоянии. Ее снова положили в больницу, потом она уехала, вернулась,
снова уехала — и, уже окончательно вернувшись, поселилась в крепости, в
старинном квартале, в маленькой квартирке, поближе к матери.
Мой
друг Виктор, от которого я и узнавал о ее жизни, как-то сказал, сделав
многозначительное лицо:
—
Видел бы ты ее…
И
все же на той пешеходной улице в нижнем городе, где в любое время можно
встретить знакомого, я сразу ее узнал. Несмотря на то что шел снег, ветер
растрепал ей волосы, и она была похожа на призрак. Несмотря на то что, влекомая
толпой, она быстро прошла мимо. Я обернулся. Запорошенная снегом удаляющаяся
фигура. Как сотни других безымянных фигур, она спешила в единственно возможном
направлении — в конец улицы, к перекрестку, чтобы там скрыться из виду.
Но
нет, я побежал, вернее, просто прибавил шагу.
И
без труда догнал ее.
Молча
пошел следом.
Я
шел за ней, как когда-то давно, когда мы однажды оказались за обсаженным
кустарником земляным валом, окружающим крепостную стену. Только в ту пору нашей
жизни погода круглый год была чудесная, лето наступало очень рано и длилось
бесконечно. А небо было голубым-голубым, и казалось, что так будет всегда.
Широко
шагнув, я поравнялся с ней. Метров пятьдесят мы шли рядом. Из громкоговорителей
доносились рождественские песни вперемежку с рекламой. Когда-то она была выше
меня на несколько сантиметров. А теперь я был выше ее на голову. Странное
ощущение. Я не знал, как с ней заговорить. Да и надо ли было заговаривать?
Может,
лучше было просто идти вот так: она, занятая своими мыслями, я — своими
воспоминаниями, и разойтись в разные стороны, прежде чем она заметила бы меня?
Поздно.
У меня само собой вырвалось:
—
Инес!
Она
отреагировала не сразу: пройдя несколько шагов, остановилась посреди улицы.
Обернулась. Пристально посмотрела на меня. Нет, скорее это я пристально
посмотрел на нее. Застывший, ничего не выражающий взгляд. Каменное лицо.
Мертвенно-бледные щеки, несмотря на обжигающий мороз. “Видел бы ты ее”, — сказал
Виктор. Я видел.
Неподвижно
стоявшую там, посреди улицы.
И
мысленно — в пору ее расцвета, двадцать пять лет назад. Когда же мир
переменился — тогда или позже? Летом стали идти дожди. На голубом небе все чаще
появлялись тучи. И к нам пришло осознание того, что за все надо платить. За
каждое мгновение счастья. И за малейшую ошибку. Другие напрасно хорохорились: я
знал, что они тоже, как и я, испытывали страх, когда им случалось встретить ее.
—
Инес.
Единственное,
на что я был способен, — это повторить ее имя.
Снег
кружился над нами, весело и беззаботно, искрился в свете неоновых вывесок,
усеивал бриллиантами голову стоявшей напротив меня статуи.
В
ее тусклых глазах мелькнул слабый свет.
—
Ромен?
Голос
ее был таким же, как и весь облик. Как и ее улыбка. Усталым. Безразличным.
—
Ненавижу праздники, — пробормотал я.
—
Ненавижу праздники, — повторила она.
Внезапно
она расхохоталась: громко, приступообразно, безудержно.
Теперь
в статую превратился я. Застыл на месте. Окаменел. Прохожие задевали нас.
Раздражали снег и ветер. Назойливость громкоговорителей. И ее безумный хохот.
Мой взгляд трусливо скользнул к кучке людей, толпившихся неподалеку, возле
котелка Армии спасения. Какой-то толстяк в униформе крутил ручку шарманки, из
которой раздавалась немного старомодная, соответствующая обстановке музыка.
Крутил и крутил, без остановки… Не обращая внимания на мороз, не задумываясь
о том, как нелепо он выглядит. Наш ровесник. От этого он и стал мне симпатичен.
Хохот
Инес, прозвучав, точно сирена, так же резко прекратился. Можно было подумать,
что минуту назад ее вдруг охватила внезапная боль и она тщетно пыталась унять
свой то ослабевавший, то усиливавшийся крик, игравший с ней в жуткую игру.
Я
взял ее за руку в тот момент, когда она движениями головы принялась рисовать в
воздухе крест. От Виктора я знал, что таким образом она благословляла всех:
больных, увечных, детей, стариков, заключенных — поэтому ее и лечили, несколько
раз помещая в психиатрическую больницу.
—
Давай пойдем.
Она
подчинилась. Мизерная победа, но я все же отпраздновал ее, повернувшись и
подняв руку:
—
Будьте здоровы, спасатели!
Сквозь
витрины магазинов было видно, как суетились продавщицы, заворачивая подарки в
разноцветную блестящую бумагу. Мне казалось, что они были накрашены больше, чем
обычно, больше улыбались и кокетничали. У меня мелькнула мысль, что, хоть я и
ненавижу праздники, мне ничего не остается, как в этом празднике участвовать на
свой лад.
Я
повел Инес в один из бутиков. Чего только там не продавалось: шейные платки,
сумки, всевозможные украшения.
—
Выбирай.
Оказавшись
среди других покупательниц, которые рассматривали, щупали, сравнивали вещи,
бесконечно вертясь перед зеркалами, Инес скупым жестом показала на первую
попавшуюся ей на глаза брошку. И тотчас, будто одумавшись, бросила:
—
Нет, ничего.
Она
вышла из магазина, не сказав до свидания продавщицам и как-то грустно взглянув
на меня.
На
улице снег повалил сильнее прежнего. Ох уж эти хлопья… Я шел и думал, что мы
похожи на них — так же ничтожны и недолговечны… Толпа опять увлекла нас в
свой поток. Мы подходили к перекрестку. Интересно, о чем думала Инес? О своем
женихе, который погиб в автокатастрофе?
—
Эта брошка, я таких десяток могла бы купить, — сбивчиво проговорила она, — весь
магазин, если б захотела.
Будь
на моем месте офицер Армии спасения, сумел бы он ее успокоить? Он стал бы
подыскивать слова, способные отвлечь ее от горестных мыслей. Даже если этот
жених существовал только в ее помутившейся голове. Она выла дни и ночи
напролет, грозилась выброситься из окна, а между тем никто никогда его в глаза
не видел.
Потом
она, говорят, вышла замуж за парня благородных кровей — это она-то, всем
известная девчонка из тупика Три Дерева, где в страшной тесноте ютилось с
десяток семей иммигрантов и где во дворе пахло немудрящей стряпней, стиркой и
кошками.
Ничего
себе реванш! И что там у них не заладилось? Мне хотелось как-то выразить ей
свое сочувствие, расспросить о сыне, как его зовут, сколько ему лет, часто ли
она его видит, но я боялся своими расспросами нагнать на нее тоску, боялся ее резких
перемен настроения.
Мы
вышли на бульвар, что ведет к ботаническому саду. Машины двигались еле-еле:
проехав метр-два, останавливались. Чудовищная пробка. Водители часто сигналили.
Под ногами у нас то и дело подрагивала земля: где-то совсем рядом проходило
метро.
Я
краем глаза следил за Инес. Сколько раз с того момента, как мы вышли из
магазина, она проделала свой ритуал? Один раз, когда мы шли мимо сидевшего
прямо на земле бомжа, потом когда нам повстречался молодой магрибинец, потом
какой-то калека, потом… Я подумал, что это, наверное, утомительно: за всем
следить, всех благословлять — работа с полной занятостью.
Я
потянул ее за руку, заставив остановиться, и показал вверх, на рвущееся в
клочки небо. Если так дальше пойдет, скоро над нами не будет ничего, кроме
огромной черной дыры.
—
Посмотри! — воскликнул я, с силой сжимая ее руку. — Пройдет несколько лет, и ты
будешь вспоминать: я была с Роменом в тот день, когда исчезло небо.
Она
улыбнулась — как улыбается усталый, все понимающий человек, глядя на
неисправимого ребенка.
—
Выпьем по рюмочке, а? Тут Стенли в двух шагах. Помнишь Стенли?
Вместо
ответа — едва уловимая мимика, выражающая согласие.
Мы
сидели возле запотевавшего окна, которое я то и дело протирал платком, и молча
смотрели на улицу, где снег все падал и падал…
Теперь
на всех прохожих были одинаковые белые пальто, одинаковые белые ботинки, у всех
были одинаковые белые волосы. Невозможно было увидеть душу отдельного человека,
почувствовать его сердечную муку, определить недуг, причиняющий ему страдания.
Невозможно было благословлять.
С
напряженным лицом Инес принялась рассматривать все вокруг. Один столик, другой.
Одного посетителя, другого. Каждую секунду я боялся, что она заприметит
кого-нибудь с обиженным видом, с каким-нибудь физическим недостатком и тотчас
примется осенять крестным знамением, совершаемым движениями головы.
А
еще я живо представлял себе сцену безумного хохота.
Если
б за нашим столиком сидел офицер Армии спасения и еще две-три самые
приветливые, самые предупредительные, самые внимательные продавщицы — наши
ровесницы, — все вместе мы бы постарались понять Инес и помочь ей. И не
спасовали бы перед теми, кого раздражает любая малость.
Мы
набрались бы смелости и спросили:
—
Что с тобой происходит, Инес?
Но
я был один. Она повернулась ко мне. Все то же сморщенное лицо, разве что щеки
немного порозовели и какой-то желтый свет зажегся в глазах. Это, разумеется, от
пива и оттого, что мы пришли с холода в тепло.
Она
смотрела на меня и будто спрашивала: “Что же в этом дурного?”
И
действительно, что дурного в том, чтобы любить людей и благословлять самых
слабых?
Я
коснулся ее худенькой руки с выступающими венами.
А
что было дурного тогда? Она позволяла так мало и просила мало. Ровно столько,
чтобы заработать себе карманные деньги, которых ей никогда не давали. Несколько
монеток за возможность поцеловать ее в губы, чуть больше, чтобы поласкать ее
грудь, за одну бумажку она задирала юбку, за две — снимала трусики. А иногда,
когда ты был на мели, и вовсе ничего не брала. Просто говорила: “Это за твои
красивые глаза”.
В
окно было видно, как снег кружит над медленно ползущей вереницей машин.
Темнело. Зажглись фонари.
—
Это Вобан, — сказал я.
—
Что?
—
Вобан построил нашу крепость. Он руководил строительством укреплений при
Людовике XIV. Разве ты не испытываешь гордость, оттого что живешь в старинном
квартале?
Едва
я это сказал, как она разразилась своим долгим приступообразным хохотом, он был
слышен повсюду в зале и вызывал косые взгляды посетителей.
Она
могла бы все еще быть красивой. Если б укротила этот дикий хохот, если бы
пользовалась косметикой, если б ее не бросало то в апатию, то в истерию.
Я
смотрел на нее не отрываясь. Вспомни, думал я, ведь это она пробудила твои
первые мечты. И вызвала первые страдания. Ты целовал ее в губы, ласкал ее грудь,
становился на колени перед ее обнаженным лобком. Однажды, когда ты,
зачарованный, стоял так, она сказала:
—
Потрогай, если хочешь.
А
когда ты вынул свой липкий пахнущий палец, она ласково спросила тебя,
протягивая платок:
—
Тебе не противно?
Чтобы
доказать ей обратное, ты облизал палец.
Что
в этом было дурного?
Много
позже, когда я догнал ее ростом, когда у меня уже появилась борода, а она
втюрилась в меня, я решительно бросил ей:
—
Такая девчонка, как ты! Да что ты себе вообразила?!
День,
когда исчезло небо.
Может,
это был именно тот день. И все, что с ней стало, — может, это из-за меня. А
может, и нет. Как знать.
Она
уже не хохотала. И на этот раз хохот прекратился внезапно, как будто она
повернула выключатель. Она задумчиво смотрела на меня, слегка склонив голову
набок. Снег перестал. Небо никуда не делось — но ведь это только так говорится.
—
Благослови меня, — прошептал я.
—
Давно благословила.