Повесть. Перевод Натальи Мавлевич
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2011
Перевод Наталья Мавлевич
Франсуа Эмманюэль#
Человеческий фактор
Повесть
Перевод
Натальи
Мавлевич
Глаз прозревает
С
наступленьем тьмы.
Теодор Рётке
Семь лет я прослужил в транснациональной
торговой компании “Фарб”. Точнее, в одном из крупных филиалов этой немецкой
фирмы, находящемся в шахтерском городе на северо-востоке Франции. Я работал там
психологом при отделе кадров. В мои обязанности входило, во-первых, отбирать
персонал, а во-вторых, проводить семинары для служащих фирмы. Вряд ли имеет
смысл подробно рассказывать, что это были за семинары, скажу только, что они
укладывались в русло той новой корпоративной культуры, которая движущей силой
производства считает мотивацию работников. Как и в ролевых играх, использовался
динамический заряд группы, не возбранялось прибегать и к старинным восточным
практикам, которые помогали человеку выйти за узкие пределы собственной
личности. Тут хорошо подходят военные метафоры: мы постоянно находились во
вражеском окружении, и моей задачей было разбудить дремлющую в каждом природную
агрессию, сделать так, чтобы люди работали с бóльшим рвением, большей
отдачей и в конечном счете с большей продуктивностью. Бывало, во время этих
занятий пожилые люди плакали, как дети, а мне удавалось заставить их поверить в
себя, так что они снова брались за дело, горя воодушевлением ложной победы,
которая, как я теперь знаю, сродни горчайшему поражению. Мне случалось, не
дрогнув, выслушивать душераздирающие признания, наблюдать вспышки дикого гнева.
И я должен был направлять всю эту энергию на выполнение одной-единственной
цели, за которую отвечал: сделать из сотрудников солдат, рыцарей компании,
соперничающих друг с другом работников, — с тем, чтобы наш филиал ТО “Фарб”
снова стал процветающим предприятием, каким когда-то был.
Дело в том, что компания только-только
начинала вставать на ноги после пережитого крайне тяжелого времени. Уже четыре
года действовал проект реструктуризации, который предусматривал закрытие одной
из производственных линий и сокращение персонала с двух тысяч пятисот до тысячи
шестисот человек. Отчасти и я был вовлечен в этот кадровый процесс — дирекция
поручила мне разобраться в тонкостях некоторых критериев оценки, не имеющих
отношения к возрасту и стажу. Но говорить об этом еще рано, это нарушило бы
логику рассказа, связанную не столько с хронологией, сколько с моим медленным и
довольно страшным прозрением. Заправлял всей этой реструктуризацией директор
филиала Матиас Жюст, или, на немецкий лад, Юст. Я сталкивался с ним по работе
(совещания, служебные отчеты), но знал его только таким, каким он виделся всем
прочим своим подчиненным: недоступным начальником, человеком замкнутым,
мрачным, превыше всего почитающим долг и порядок и фанатично преданным работе.
Решения его, даже если он считал нужным облечь их в более мягкую форму, были
безапелляционны. По завершении реструктуризации немецкое руководство головной
фирмы прикомандировало к нему некоего Карла Розе, чьи функции представлялись
довольно расплывчатыми: что-то вроде заместителя директора, главным образом по
кадровым вопросам. И хотя они с Юстом держались друг с другом по-дружески и
всячески подчеркивали, что они всегда заодно и между ними нет и тени
разногласий, в компании упорно поговаривали, будто не все так гладко. Карл
Розе, надо сказать, во многом был прямой противоположностью Матиаса Юста.
Привлекательный мужчина лет сорока с небольшим, краснобай, легко переходивший
на “ты” с секретаршами, любивший вникать в проблемы служащих и многих знавший
по именам. Однако за невинной внешностью скрывалось нечто совсем иное: Розе был
мастером интриги, хитрым игроком, обаятельным циником и, казалось, ловко
передвигал фигуры, разыгрывая партию, смысл которой знал он один.
Когда однажды в ноябре 19.. года Карл
Розе вызвал меня к себе в кабинет, я сразу понял, что это будет не просто
формальная встреча. В тот день выпало не по сезону много снега. И из-за снежных
заносов мне пришлось отменить намеченные на утро дела. Розе встретил меня
самыми лестными словами, похвалил за активность и за то, что мне удалось при
помощи семинаров привить “новый тип отношений в коллективе”, что уже начало
давать плоды. После такого вступления он велел секретарям его не беспокоить, а
меня предупредил, что наша беседа должна носить конфиденциальный характер. Лицо
его вдруг приняло строгий вид, и он поведал, что, действуя с ведома
администрации головной фирмы, он намерен поручить мне разобраться в одном
неотложном вопросе. Вопрос этот крайне важен, поскольку касается самого Матиаса
Юста. Прежде чем посвятить меня в суть дела, Розе спросил, в каких я отношениях
с генеральным директором. Я ответил, что наши отношения носят сугубо
профессиональный характер, что я совсем не знаю Юста как человека и встречаюсь
с ним довольно редко, на служебных совещаниях, а в остальное время мы только
вежливо здороваемся и обмениваемся общими словами. Так оно в общем-то и было.
“Я уже говорил о конфиденциальности, — продолжил Розе, — и вам как психологу,
разумеется, хорошо известно, что это значит. Вопрос, который так беспокоит всех нас, я собираюсь обсудить только с
вами и ни с кем другим, вы меня понимаете?” И наконец рассказал о некоторых
подозрениях, которые касались, называя вещи своими именами, душевного здоровья
Юста. Пока еще это были довольно смутные подозрения, и он, Розе, не решался
придать им какой-то более определенный характер, не желая поставить себя в
ложное положение. Они основывались на словах двух личных секретарш директора и
подтверждались, как он выразился, весьма тревожными фактами. “Я знаю Юста почти
десять лет, там, в центре, мы с ним постоянно бывали вместе на ежемесячных
совещаниях в головном офисе, здесь я вижусь с ним каждый день и вот в последние
месяцы стал замечать, что он сам на себя не похож. Это скорее интуитивное
ощущение, оно складывается из мелочей, но когда хорошо знаешь человека, видишь
разительную перемену. Я говорю ▒перемену’, а не ▒болезнь’, потому что боюсь
слишком много на себя взять. Вы специалист в этой области, вот я и спрашиваю
ваше мнение. Поймите, — твердил Розе, — это крайне, крайне важное дело. На Юсте
держится весь наш французский филиал, от него зависит восстановление нашего
потенциала. Немецкое руководство хочет знать, что с ним происходит, получить
подробный отчет. Если заключение будет положительным, все мы будем очень рады,
и я первый — Юст дорог мне как друг и я многим ему обязан. — Сказав все это, Карл
Розе выдержал паузу, потом снова заговорил: — В интересах этого особого задания, вы вольны располагать
рабочим временем по своему усмотрению и даже отложить другие, не столь срочные
дела. Вам, вероятно, имеет смысл под каким-либо предлогом установить более
близкие отношения с Юстом, чтобы составить собственное представление по
интересующему нас вопросу. Так, имейте в виду: по субботам во второй половине
дня Юст ходит играть в гольф на абонированное фирмой поле, воспользуйтесь этой
возможностью, чтобы сойтись с ним покороче”. Я спросил, могу ли поговорить с
секретаршей, от которой исходят сведения. Розе помедлил, но все же кивнул и
обещал предупредить эту сотрудницу, еще раз напомнив мне, что я должен
действовать крайне деликатно, поскольку она очень предана своему шефу. Я
попросил день на размышления, прежде чем дать окончательный ответ; и Розе
охотно согласился. Выходя из кабинета, я не мог избавиться от чувства, что стал
жертвой искусной манипуляции. И это впечатление вновь и вновь возникало у меня
при каждой новой встрече с Розе: этот человек не давал проникнуть в свои мысли.
Может, между двумя директорами идет подспудная борьба за власть, подумал я. В
таком случае, если силы соперников равны, я неминуемо погорю. Но Розе слишком
много рассказал мне, так что, откажись я теперь от его поручения, в дальнейшем
мое присутствие будет стеснять его. В конце концов я нехотя согласился, про
себя же решил, что проведу расследование незаметно, а отчет представлю как
можно более нейтральный. И все же я бы сумел найти какой-нибудь предлог и
отказаться, если бы не любопытство, подстрекавшее разведать тайную подоплеку
дела, и не обманчивая уверенность, что, несмотря ни на что, я смогу держать
ситуацию под контролем.
Старшая из двух секретарш Матиаса Юста
явно испугалась, увидев меня на пороге своего кабинета. Но когда я предложил ей
встретиться в дорогом ресторане, расположенном в крупном торговом центре,
согласилась, ни о чем не спросив. Это была незамужняя женщина лет пятидесяти,
холеная, но худосочная, всегда в строгом костюме. Звали ее Линн Сандерсон, и в
ее выговоре, тягучем, чуть распевном, ощущались отголоски английского детства.
С самого начала и почти до конца нашего разговора она уверяла, что у ее шефа
все абсолютно нормально, и сожалела о том, что поделилась с Розе опасением,
которое оказалось беспочвенным. “Мсье Юст — честный, глубоко порядочный,
обходительный человек”, — все твердила она, как будто я спрашивал ее именно об
этом. Просто у него, как, наверное, у каждого из нас, бывают трудные периоды
из-за каких-то обстоятельств, как она выразилась, личного свойства. Эти слова
она проговорила, с трудом сдерживая волнение. Тогда я стал заверять ее, что моя
работа в том и заключается, чтобы помогать людям справляться с трудностями, что
профессиональная этика гарантирует конфиденциальность всего, что она мне
доверит, и она немного расслабилась. Сегодня я вижу, сколько лицемерия было в
этих заверениях, и понимаю, что само упоминание о “конфиденциальности” всплыло
из нашего уговора с Карлом Розе. Линн Сандерсон поддалась, но только отчасти.
После долгих расспросов она срывающимся голосом рассказала мне об одном из тех
самых обстоятельств личного свойства: единственный ребенок ее шефа родился
мертвым, и с тех пор Юст иногда впадает в мрачность. “С каждым может случиться беда”,
— сказала она, и взор ее затуманился. У меня мелькнула мысль, что ее связывает
с директором какое-то особое чувство. Может быть, когда-то они были
любовниками, или оба не давали воли взаимному влечению, или она любила его
тайной, преданной любовью, на какую способны некоторые женщины, но с этим
чувством никак не вяжется ее поступок: зачем тогда она пошла к Розе? В тот день
я этого так и не понял. И решил, что настаивать не стоит, чтобы не насторожить
секретаршу еще больше, а лучше отложить выяснение до следующего раза, пока же
перевести разговор на то, что у нас с ней было общего. Общей у нас была любовь
к музыке: Линн в свободное время играла на скрипке, была настоящей меломанкой,
поклонницей Баха, Форе, Франка, Шумана. Юст тоже был скрипачом-любителем. Этот
аскетичный человек, как оказалось, очень тонко чувствовал музыку. Но теперь, по
словам секретарши, он больше не играл.
В конверте с бумагами, который я получил
конфиденциальным образом на домашний адрес, лежал документ со сведениями о
продвижении по службе Матиаса Юста за время его работы в ТО “Фарб”. На листке
стоял немецкий штамп: “Генеральная дирекция (Hauptdirektion) — разглашению не
подлежит”. А сверху нервным почерком Розе приписано: “Может оказаться
полезным”. Я узнал, что Юст поступил на фирму в двадцать пять лет. Работал
сначала инженером, набирался опыта в Берлине, потом перешел во французский
филиал и, постепенно шагая вверх, стал заместителем директора по производству,
а там и генеральным директором. О реструктуризации говорилось всего в
нескольких строчках. Отмечались также настойчивость Юста при заключении сделок
и два его “содержательных и убедительных” выступления в СМИ. А вот на что я
обратил особое внимание: еще до того как стать генеральным, Юст несколько лет
руководил струнным квартетом, куда входили еще трое его коллег,
музыкантов-любителей. Квартет “Фарб” (так он назывался) “с большим успехом”
выступал на ежегодных корпоративных праздниках. Последний раз — восемь лет
назад. К послужному списку Юста прилагались еще страницы с ксерокопиями: по
несколько квадратных листочков на каждой. Вот некоторые из них, датированные
двумя последними годами, — свидетельство того, что на фирме практиковались
доносы:
12.IV, 17.IV, 21.V. Опоздал без
уважительной причины.
3.VI.
Стало плохо на заседании директорского совета, не смог читать собственные
записи, сослался на глазную мигрень.
4.VII.
С утра заперся в кабинете, на звонки не отвечает. Слышно, как льется вода (?).
2.IX.
Изменилась подпись. Остался один росчерк. См. образец.
23.XI.
Подал жалобу на службу уборки помещений — якобы пропали документы. Внутреннее
расследование сочло обвинение необоснованным. Отозвал жалобу.
6.II.
Приехал на стоянку за час до начала работы. Все это время просидел в машине.
14.II.
Видимо, пропустил через уничтожитель бумаг свое охотничье удостоверение.
5.VI.
В 11 утра замечен в нетрезвом виде (предположительно).
9.VIII.
Потерял кожаные перчатки. Пришел в бешенство. Странное поведение.
2.XI.
Сменил оба личных телефона. Подозревает прослушивание.
12.XII.
Как говорят, подал ходатайство об изменении фамилии (Юст на Шлегель, фамилия
матери). Просьба отклонена.
К последней странице был приколот листок
в клеточку — образец почерка Юста. Скорее всего, записка, которую он передал
Розе во время какого-то заседания. Неразборчивый текст (Карл, когда будешь выступать, не говори про Б. — они в курсе.) расчерчен
карандашом: буквы а и т обведены
кружочком, подчеркнуты разрывы внутри слов.
Посещение гольф-клуба в следующую субботу
ничего не дало. Мне сказали, что Юст уже несколько месяцев там не появлялся,
хотя раньше бывал регулярно и каждый раз, даже если шел дождь, проходил
дистанцию в девять лунок. Я попробовал подойти с другой стороны. Разузнал через
знакомую в отделе кадров кое-что о квартете “Фарб”. В него, как оказалось, входили
Линн Сандерсон, один коммерческий агент, с тех пор уволенный, и некий Жак
Паолини, доктор химии, виолончелист. К нему-то я и отправился. Мы беседовали,
окруженные бездушной техникой: компьютерами, хроматографами, какими-то еще
точными приборами. Это был кругленький, на вид добродушный человечек, с тонким
чувством юмора, хоть он и говорил нарочито медлительно. “Музыка — особа
своевольная, — сказал он мне. — А струнные квартеты и вовсе капризная штука.
Представьте себе четыре карты: даму, короля, валета и шестерку. Или так: короля
пик, десятку треф, шестерку бубен и тройку червей. Никуда не годная комбинация
— лучше спасовать”. Я спросил, кто был королем. Он улыбнулся: “Тут и гадать
нечего: почти директор, секретарша, коммерческий агент и химик. А музыка
иерархии не любит. Четыре валета и даже четыре десятки подошли бы куда лучше,
потому что составили бы отличное каре”. — “Что, возникали разногласия?” —
предположил я. “Не то чтобы разногласия, скорее дисгармония. Мы играли
нестройно. Квартет Франка — кто в лес, кто по дрова, четырнадцатый струнный
Шуберта — еще того хуже”. — “А как играл Юст?” — “Скованно, с маниакальным
рвением и страстью к безукоризненной технике, которая убивает музыку. В любом
перфекционизме чувствуется дикий страх пустоты”. Паолини испытующе посмотрел на
меня поверх очков. “Похоже, этот опыт стал для вас горьким разочарованием”, —
сказал я. “Горечь — одна из составляющих жизни, — уклончиво ответил он. — Меня
научил этому мой инструмент. Аккордеонисты тешат народ печальными песенками,
скрипачи возвышают душу. — Он хитро улыбнулся. — А что вы понимаете в музыке,
господин промышленный психолог?”
На другой день я первый раз поговорил с
самим Юстом, по телефону. Я попросил его о встрече, и он пожелал точно узнать,
чем вызвана моя просьба. Услышав о квартете “Фарб”, он надолго, так что я уж
подумал, не оборвалась ли связь, замолчал. Договорились, что я приду к нему в
кабинет в тот же вечер, ровно в половине седьмого, по окончании рабочего дня,
когда уйдут секретарши. Воспоминания об этой первой встрече похожи на пугающе
контрастные передержанные снимки. Неоновые лампы заливали кабинет слишком
резким светом. Юст сидел совершенно неподвижно и сверлил меня колючим взглядом.
Как сейчас вижу его шишковатый череп, глубоко посаженные глаза под кустистыми
бровями, коротко стриженные русые волосы, мясистые губы и мощную шею. Он
настойчиво расспрашивал, почему я заинтересовался квартетом “Фарб”, и мои
ответы его явно не устраивали. Время от времени он что-то записывал в крошечный
блокнотик и даже заставил меня назвать мое имя по буквам, хотя должен был его
прекрасно знать. Ему казалось странным, что я зачем-то решил выяснить, имеет ли
смысл опять организовывать на фирме музыкальный ансамбль, и не верилось, что
это имеет отношение к моим обязанностям. Он подозревал какой-то подвох. Когда я
пришел в компанию, квартет уже распался, и Юст все допытывался, от кого я о нем
слышал. Упоминание о Паолини ему как будто не очень понравилось, но он ничего
не сказал. Вдруг, без всякого перехода, Юст спросил, что за семинары я веду,
сказав, что сам не очень доверяет таким затеям, но понимает, что это “в духе
времени”. В середине моего объяснения он неожиданно встал, прошел в примыкавший
к кабинету туалет и стал мыть руки. Со своего места я видел его со спины: он
методично тер руки щеточкой и был так поглощен этим занятием, что, как мне
показалось, совсем про меня забыл. Наконец, он снова сел с
безмятежно-отрешенным выражением лица. “Я посмотрю, — сказал он, — остались ли
в моих личных архивах какие-нибудь записи о том, что мы тогда делали”. После
чего проводил меня до двери, но руки не пожал.
Рано утром следующего дня Юст сам
позвонил мне, сказал, что нашел папку с материалами, относящимися к квартету
“Фарб”, и пригласил в ближайшую субботу зайти к нему домой и все посмотреть.
Говорил он отрывисто, словно выпускал слова короткими очередями, и в начале
каждой новой фразы, после паузы, ускорял темп. Мне казалось, он передумает и
отменит встречу. Но он не передумал. Откровенно говоря, мне не очень хотелось
идти к нему, я предчувствовал, что этот визит ускорит развитие событий, которые
я надеялся спустить на тормозах. А возможно, было неприятно еще и потому, что
от этого человека так и веяло чем-то мертвящим, что каждое его движение было
деревянным, а каждая фраза — такой сухой, как будто он умел только отдавать
команды и распоряжения. Я не случайно выбрал слово “мертвящий”, в котором
слышится и “смерть”, и “умертвление”, ибо в глазах Юста мелькали то страх, то
ярость, оправдывая оба эти толкования.
(Далее см. бумажную версию.)