Перевод и вступление Натальи Горбаневской
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2011
Перевод Натальи Горбаневской
Адам Поморский#
Мандельштам в Польше
В нынешнем году вышел в Варшаве и в июне был представлен в Москве том польского Мандельштама “И не ограблен я, и не надломлен” (640 страниц большого формата). Составил его, перевел, снабдил обширными комментариями и послесловием Адам Поморский. Подробнее об этой книге см. мою рецензию в “Новой Польше” (2011, № 9). Здесь я хотела бы сказать несколько слов о самом переводчике-составителе и о предлагаемом вниманию читателей “ИЛ” тексте.
Представительное избранное Мандельштама следует за двумя столь же фундаментальными изданиями великих русских поэтов ХХ века — Ахматовой (см. мою рецензию “Ахматова Поморского” // Новая Польша, 2008, № 2) и двухтомного Хлебникова. Каков Поморский как переводчик — блестящий! — я знаю и на своем собственном примере, и на примере его переводов из белорусских поэтов: двуязычное издание стихов Андрея Хадановича, двуязычная же антология современной белорусской поэзии и его переводы в большой антологии белорусской поэзии (обе антологии он и составлял).
Предлагаемая публикация — отрывки из послесловия к книге, озаглавленного “Посмертная жизнь Осипа Мандельштама”. Это история издания и восприятия творчества Мандельштама в СССР и в Польше. Публикуемые отрывки взяты из второй, польской, части послесловия. Завершается оно главой “Милош”, где Поморский вступает в спор с нобелевским лауреатом — о так называемой “Оде Сталину”. Эту главу можно будет прочитать в моем сборнике переводов и статей “Мой Милош” (М.: Новое издательство, 2011, в печати). А первая глава этой польской части, напечатанная тоже в № 9 “Новой Польши” за нынешний год, посвящена переводам Мандельштама с 1925 года до второй половины 1950-х.
1925-й? Поразительная дата! Первый известный перевод Мандельштама на иностранный язык! Это открытие, как подчеркивает Поморский, сделал польский поэт и литературовед (и мой коллега по “Новой Польше”) Петр Мицнер (см. его публикацию “Польский полицейский переводит Мандельштама” // Новая Польша. 2007, № 1). Да, польскому полицейскому-мемуаристу понадобились две строфы из стихотворения “Polacy!”, и он их перевел как умел. Настоящая же история переводов Мандельштама в Польше начинается с 1935 года, связана с кружком, образовавшемся в Варшаве вокруг Дмитрия Философова, и обрывается лишь… в 1947 году, чтобы возобновиться десять лет спустя — антологией “Сто тридцать поэтов” под редакцией СеверинаПолляка, где было уже не пять стихотворений Мандельштама, как в антологии 1947 года, а шестнадцать.
Переводчики и литературоведы: между этикой и политикой
В 60-е годы были созданы две антологии под редакцией Виктора
Ворошильского, Витольда Домбровского и Анджея Мандальяна — дебютантов послевоенного десятилетия, начиная
с октября 56-го связанных с кругами польских ревизионистов; это: “Антология
новейшей русской поэзии. 1880-
В том же году вышла переводческая summa поэзии Мандельштама в Польше — внушительная, если помнить, что поэт большинству читателей был неизвестен, — а также сборник “Стихи” под редакцией Рышарда Пшибыльского в так называемой целлофановой серии издательства ПИВ (второе издание, исправленное и дополненное, вышло в 1997 году). Здесь ко всем вышеназванным переводчикам присоединились Артур Мендзыжецкий и Богдан Задура и появились первые, чарующие виртуозностью и глубиной лирического тона, переводческие свершения Станислава Баранчака. Пшибыльский, которому в ходе следующих десятилетий предстояло вложить самый весомый вклад в дело популяризации Мандельштама в Польше, был предназначен для этой роли: многообещающий русист, который находясь в СССР на стипендии, приобрел доверие Анны Ахматовой и Надежды Мандельштам, автор замечательного труда “Достоевский и ▒проклятые вопросы’. От ▒Бедных людей’ к ▒Преступлению и наказанию’” (1964). После вмешательства советского посольства в связи с публикацией его статьи “Смерть Ставрогина” в журнале “Тексты” (1972) Пшибыльскому запретили публиковать собственные работы по русской литературе. Исключение было сделано для переводов и работы составителя: после “Стихов” Мандельштама Пшибыльский издал его избранные статьи о литературе “Слово и культура” (1972) и сборник исследований творчества Анны Ахматовой “Мой Пушкин” (1976) — оба в переводах составителя. Труды эти Пшибыльский продолжал после 1989 года, составив и переведя два сборника прозы Мандельштама и сборник Надежды Мандельштам “▒Моцарт и Сальери’ и другие статьи”.
В своих эссе, критических статьях и историко-литературных исследованиях Пшибыльский излагал эффективную концепцию современного неоклассицизма, представителями которого на польской почве он считал, например, Збигнева Херберта, Юлию Гартвиг и Мендзыжецкого, а покровителями — в частности, Мандельштама и Элиота. Неоклассическое истолкование творчества Мандельштама Пшибыльский представил в эссе-предисловии к сборнику “Стихи” (1971). Прозрачным эвфемизмом объясняя продиктованную цензурными соображениями неполноту выбора, в заключение предисловия он с благородным пафосом надолго определил место Мандельштама в польском сознании:
В том мире, где правят четыре прапринципа: музыка, центр, любовь и “логос”, человек сражается с временем, преодолевает историю и смерть, преобразует свой преходящий опыт в бессмертные духовные ценности. Лирика Мандельштама показывает человека хозяином мира — дома, устроенного со смыслом и любовью. <…> Этот гуманистический порядок космоса совершенно исчезнет из трех следующих сборников стихотворений (двадцатых-тридцатых годов). Мир стал чудовищным и жестоким. В доме человека разрушена космическая ось. Человек отказался от обрядовых действий и начал войну с жестоким злом, которое овладело также и словом. Где-то в тумане растаял белый Акрополь. Мандельштам видит, что повсюду ему только копают могилу. Ничего нет более патетического, нежели мысль, которая анализирует собственные страдания. Ничего более торжествующего, нежели мудрость, которая знает, на чем основана победа. Это было нечто большее, чем вариант судьбы Иова: создатель мира стал страдающим нервом. Был Дант. Стал рядовым мучеником. Мандельштам может научить нас тому, что значит человек, что значит мать-земля, когда философия уже ничего не значит. Драма Мандельштама — это фигура нашей судьбы. Это, может быть, самый поразительный поэтический опыт ХХ века. У Мандельштама, как у Моцарта, нет могилы. Его могила — память человечества.
Труднее сложилась в Польше судьба прозы Мандельштама. Готовый перевод “Шума времени” и “Египетской марки”, подготовленный в 1967 году для издательства “Чительник” ИгнациемШенфельдом (этот бывший лагерник родом из Львова только в 1956 году вырвался из СССР в Польшу), не вышел в свет, так как после мартовских событий 1968 года переводчик эмигрировал и стал работать в Мюнхене на радио “Свобода”. Новый перевод сделал Пшибыльский — до того автор послесловия к переводу Шенфельда. На этот раз публикации помешал скандал, связанный с выходом “Воспоминаний” Надежды Мандельштам. Умышленно бесстрастная записка ИреныШиманской, главного редактора издательства, сохранила для истории два главных аргумента, которые были решающими в вынужденном отказе от издания в 1972 году: поэт погиб в советских лагерях, а его вдова в опубликованных на Западе воспоминаниях стоит на “антисоветских позициях”. С тех пор вплоть до 1984 года Осип Мандельштам исчез из официального издательского оборота. Сборник прозы в переводе Пшибыльского увидел свет только десять лет спустя, в 1994-м.
В 1979 году лондонское Издательство поэтов и художников Кристины и ЧеславаБеднарчиков выпустило “Поздние стихи” Мандельштама в переводах Станислава Баранчака. Этот сборник, немыслимый в ПНР, где тогда в печать не пропускали даже упоминаний о сталинском терроре, не раз перепечатывался в подпольных издательствах. В большом блоке произведений наряду с новыми, классицизированными редакциями старых переводов Баранчака из “целлофанового” сборника оказалось и стихотворение, которое запало в память польских читателей: антисталинская эпиграмма ноября 1933 года “Мы живем, под собою не чуя страны…”. Это стихотворение в бесчисленных публикациях, как подпольных, так и времен “Солидарности” 1980-1981 годов, обрело огромную популярность, а в демократической Польше после 1989-го попало в школьные учебники.
Подпольно переиздавались в Польше (1981 и 1982) и вышедшие в 1976 году в лондонском издательстве “Полония букс” сокращенные воспоминания Надежды Мандельштам в переводе Анджея Дравича, озаглавленные (так, как это было в английском издании) “Надежда в безнадежности”. Официально книга вышла с большим опозданием, только в 1997 году, а полного издания воспоминаний Надежды Мандельштам по-польски — удивительно! — так и не было.
К важным польским достижениям 70-х годов относятся и исследования, посвященные великому поэту. Наряду с пионерскими трудами Рышарда Пшибыльского (его эссе о Мандельштаме “Благодарный гость Бога”, выпущенное в 1980 году парижским издательством “Либелла”, стало одним из самых важных в литературе о поэте) здесь следует указать работы Ежи Фарино по структурному анализу, начиная с блестящего исследования “Четыре храма Осипа Мандельштама”, напечатанного в варшавских “Текстах”, а также историко-литературный синтез ЕвлалииПапли, чья диссертация “Акмеизм. Генезис и программа”, выпущенная издательством “Оссолинеум” в 1980 году на ротаторе, за несколько десятков лет не утратила ценности и может почитаться гордостью польской русистики.
Время утраты критериев
Под конец 1984 года, после двух с лишним лет борьбы с цензурой, в краковском издательстве “Выдавництволитерацке” огромным даже по тем временам тиражом 30 тысяч экземпляров вышел двуязычный, по сей день самый большой в Польше, сборник лирики Мандельштама под редакцией Марии Лесневской. Значительную часть из 240 стихотворений перевела сама Лесневская, чей переводческий талант, к сожалению, не дотягивал до уровня этой поэзии. Сборник готовился в 1980-1981 годах, в атмосфере свобод эпохи первой “Солидарности”, однако его издание пришлось на самый мрачный период военного положения. В атмосфере репрессий, полицейского террора и потоков политической лжи пассаж из предисловия составителя утопил всю книгу (Лесневская ссылалась на очерк В. Орлова, а повторяла, собственно, тезисы Дымшица[1]):
Мандельштам был великим поэтом, но одновременно — что нередко этому сопутствует — вечным ребенком. Что не мешало ему, а может, даже помогло слышать голоса ангельских хоров. Как и Цветаева, он не умел смириться с определенными историческими необходимостями, а свой нонконформизм выражал столь же непосредственно, сколь и инфантильно. Ничего удивительного, что ему пришлось нести последствия этого. В период жизненного упадка он написал много потрясающих стихов, где прежний оптимизм — ну, может, не совсем оптимизм, а позиция “благодарного гостя Бога”, — уступает место невероятным приступам отчаяния. Но даже в этот период нередко получает слово свойственное ему восхищение миром и появляются — до того редкие у этого городского жителя — лирические вспышки, возбужденные более тесным теперь общением с природой. Гимны в честь чернозема, ветра, деревьев, облаков, птиц, пробуждения весны. Упоение ему приносит даже мрачное дыхание зимы; вид мальчика, съезжающего с горки на санках, пробуждая в памяти собственные детские переживания, вызывает у поэта почти экстаз. Он ощущает глубокую радость просто от факта, что живет, дышит.
Это курьезное истолкование написанных в ссылке “Воронежских тетрадей” (именно ссылку поэта составительница назвала “жизненным упадком”) завершается строфой трагического стихотворения от 15-16 января 1937 года с прочитывающимся в политическом контексте образом затравленного несчастливца, которого “как тень его, / Пугает лай и ветер косит”, с дантовским мотивом полуживого существа, которое в аду молит тень умершего о поддержке, и с реальным, а вместе с тем отсылающим к традициям Достоевского и Владимира Соловьева мотивом нищенки — падшей в земном мире гностической Софии. Это заведомо не природоведческая идиллия: “Еще не умер ты, еще ты не один, / Покуда с нищенкой-подругой / Ты наслаждаешься величием равнин / И мглой, и холодом, и вьюгой”. Уже в следующей строфе гордость наделяет поэта-изгнанника дантовской “прекрасной бедностью” и “роскошной нищетой”.
Воздадим должное составителю краковского избранного: в нем впервые на родине были официально напечатаны почти все вышедшие ранее за границей переводы Станислава Баранчака, активного деятеля оппозиции; несколькими годами позже та же Лесневская вдохновила готовившуюся еще полулегально ДанутойБромович выставку “Осипу Мандельштаму inmemoriam (к пятидесятилетию со дня смерти)” в Ягеллонской библиотеке (Краков, 19 января — 9 февраля 1989). На оголодавшем издательском рынке сборник, составленный Марией Лесневской, все-таки свидетельствовал, что интерес к творчеству и биографии Мандельштама вышел за рамки оппозиционных кругов с их кодексом нравственной и политической порядочности. Некоторые связанные с этими кругами переводчики не дали согласия на перепечатку своих — иногда уже ставших классическими — переводов. И в этом сборнике нет переводов Павла Герца, Витольда Домбровского, Анджея Мандальяна, Артура Мендзыжецкого, Ярослава Марека Рымкевича. Зато появился Леопольд Левин, в ПНР пользовавшийся славой прислужника властей, не заботившийся ни о выборе авторов и текстов, ни об уровне своих переводов с русского. (Сознавая политическую двусмысленность и желая поправить дело, “Выдавництволитерацке” в 90-е годы выпустило на рынок новое избранное Мандельштама в двуязычной серии, подготовленное вроцлавским русистом Тадеушем Климовичем. На этот раз здесь не было переводов ни Лесневской, ни Левина.)
Следующим подтверждением опасного процесса потери критериев был сборник “Акме значит вершина. Гумилев, Ахматова, Мандельштам в переводах Леопольда Левина”. Книга вышла в “Чительнике” тиражом 20 тысяч экземпляров в конце 1986 года, но в набор была сдана еще до выхода сборника, составленного Лесневской. По мнению знатоков, вынесенная в заглавие “вершина” знаменовала “верх” бездарности. Рецензия ЕвлалииПапли на страницах еженедельника “Тыгодникповшехны” (1987, № 22) была сокрушительной. В № 30 ее подкрепил язвительным письмом Анджей Дравич, деятель демократической оппозиции, самиздатский автор, окруженный нимбом законодателя независимой польской русистики:
Я взялся за сборник переводов “Акме значит вершина”, чтобы убедиться, так ли плохо дело, как пишет рецензент. Нет, не так — намного хуже. Мы имеем дело с настоящим памятником переводческой небрежности и наплевательству, <…> заманивающим читателей именами великих русских поэтов. Пани Папля права во всем: количество глупостей, которые Леопольд Левин ухитрился сказать об акмеизме в коротеньком, но глубоко невежественном введении, <…> бьет все рекорды. Правда и то, что переводчик <…> нагружает свои переводы дешевкой и лексикой, совершенно чуждой словарю авторов стихов. Хочется взывать к отмщению, когда мандельштамовско-расиновская Федра говорит “Как эти занавесы мне надоели” (у Мандельштама: “Как эти покрывала мне постылы…”) или когда одно из самых прекрасных стихотворений всей русской поэзии ХХ века — “Декабрист” — переводчик начинает словами: “Его языческий сенат — свидетельство высокое” (чей сенат??? в оригинале же ясно сказано: “Тому свидетельство языческий сенат”). Рецензентка милосердно уже и не напоминает, что и ритм Леопольду Левину не мешает, хотя у всех троих великих это важный компонент их искусства; если цезура у переводчика выпадет на середину слова — чепуха!
Письмо Дравич заканчивал обращением к покровителю переводчиков: “Поставлю ему свечку, чтобы он явился Леопольду Левину и велел в покаяние переперевести все обратно на русский”. Левин, сознававший, каков ранг трех переводимых поэтов, воспринял критику болезненно. Однако его старания переиздать книгу в исправленном виде — до распродажи первого гигантского тиража! — ни к чему не привели, да и десятки лет привычки к халтуре не обещали, что исправления будут удачными. Кстати, это все еще были те годы, когда ни один переводчик или критик, связанный с оппозицией, не мог и мечтать об официальном издании хоть самого скромного избранного Мандельштама.
Следует добавить, что Леопольд Левин не был однозначной фигурой. Родственник Тувима, поддерживавший знакомство с Лесьмяном, до войны он стал известен прежде всего как переводчик Рильке. Тогдашняя служба в МВД, где в его обязанности входили обзоры еврейской печати, была истолкована НКВД в 1940 году как цензорская деятельность и стала основанием для ареста и приговора. Почти два месяца он провел в камере смертников львовской Замарстыновской тюрьмы. Позднее своим поведением в казахстанской ссылке Левин завоевал хорошую репутацию. Александр Ват сохранил к нему с тех времен уважение, в котором отказывал “друзьям-оттепельщикам”, — в январе 1958-го свой только что изданный сборник “Стихотворения”, свидетельство возвращения по прошествии многих лет к поэзии, он надписал: “Дорогому Леопольду Левину — камню и опоре дружбы — с низким поклоном за буханку хлеба и крепкое плечо, подставленное ниже подписавшемуся в Джамбуле в декабре 1941 года”. После долгих лет политического конформизма Левин в 1983 году нашел в себе силы публично протестовать против роспуска властями Союза польских писателей во время военного положения.
Мандельштам польских поэтов
В обстоятельствах, сложившихся в 80-е годы, стражами чести Мандельштама остались польские поэты. Выход первого тома “Воспоминаний” Надежды Мандельштам, работы Пшибыльского, стихи Мандельштама в антологиях — все это еще в 1971 году приветствовал Артур Мендзыжецкий незабываемым восьмистишием, свидетельствующим о знании творчества Мандельштама:
На полуночь полуголый полубосый
И шепча себе терцины из “Инферно”
Обезумевший и святый едет Осип
Нескончаемость пред ним немилосердна
Лед и лед и ничего другого кроме
Над кровинкой громко каркает ворона
По-пермяцкипо-зырянски кривит брови
Сада волчьего хозяйка Персефона[2]
Десятью годами позже написано стихотворение Ярослава Марека Рымкевича, одного из самых лучших польских переводчиков автора “Соломинки” (в 2009 году он выпустил со своими комментариями сборник: “Осип Мандельштам. 44 стихотворения и несколько отрывков”). Стихотворение “Улица Мандельштама”, давшее название подпольно выпущенному сборнику стихов Рымкевича (1983), не только породило символ, но и заранее разоблачило идиллические истолкования типа вышеприведенных рассуждений Лесневской:
Где она эта улица Улицы этой нету
Топчут тропу рабочие валенками по снегу
Где она эта улица Знаем только мы трое
Там где как кольца ствольные кости под мерзлотою
Где по стволу подымается кровь А чья — что за дело
Как у Шуберта птичье горло белое пело
Там где кости зелеными прорастают ростками
Отделены от вечности шаткими мы мостками
<…>
Там где он с Богом под руку выведен на прогулку
В полуистлевшем ватнике под щеголью погудку
Следом охранник тащится спотыкается пьяно
И разыгрался с Шубертом Бог на двух фортепьяно
Известие об официальной “реабилитации” поэта и обещание издать его произведения в СССР издевательски комментировал в 1987 году в Мюнхене ЯцекКачмарский:
По Архипелагу слух, как телеграмма,
Что, мол, выпускают Оську Мандельштама.
Страшно удивился опер краснорожий:
“Как так выпускают? Мы ж его того же…”
Но генсек новейший отвечает: — Лапоть!
“Выпустить” сегодня значит “напечатать”!
<…>
Ужасом у вохрыналилися взоры:
По швам затрещали от поэтов зоны.
Ищет вохра дело, приговор, решенье,
Открывают папку — там стихотворенье.
И людей в нем столько, как на соснах шишек,
Одного-единственного никак не разыщешь[3].
[1] Александр Львович Дымшиц (1910-1975) — литературовед, критик, сталинист, автор конъюнктурной вступительной статьи к книге О. Мандельштама “Стихотворения”. (Здесь и далее — прим. ред.)
[2] Здесь и далее стихи в переводе Н. Горбаневской.
[3] Полные переводы стихотворений Ярослава Марека Рымкевича “Улица Мандельштама” и ЯцекаКачмарского “Воскресение Мандельштама” см.: Наталья Горбаневская “И тогда я влюбилась в чужие стихи. Избранные переводы из польской поэзии”. Варшава: Национальная библиотека, 2006. Двуязычное издание.