Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2010
Carte blanche#
Борис Парамонов
Два эссе о Набокове
Набоков и мальчики
Этот заголовок не имеет в виду какого-либо скандального смысла: Набокову и так хватает скандалов. Есть, правда, попытка одного техасского слависта рассмотреть вопрос о возможных посягновениях на мальчика Набокова со стороны его дяди Рукавишникова, но здесь, понятно, будущий автор выступает в роли жертвы. С другой стороны, каких-либо гетеросексуально совращаемых мальчиков у Набокова нет, если не считать в качестве таковых племянника (впрочем, половозрелого), находящегося в связи с теткой в романе “Король, дама, валет” (хотя другая тетка у Набокова вроде бы совратила подлинного мальчика Лужина), или, совсем уж гротескный случай, карлика Добсона из рассказа “Картофельный эльф”, который в этом энигматическом сюжете оказывается одновременно любовником и сыном Норы Шок.
Сюжетная стихия Набокова — девочки, “Лолиты”. У Виктора Шкловского в книге “Zoo”, дающей картины эмигрантского Берлина начала 20-х годов, есть глава об Эренбурге, в которой говорится, что специальность Эренбурга — сидеть в кафе, курить трубку и писать “ХулиоХуренито”; последний по времени “Хуренито” называется “Трест Д. Е.”. Точно так же можно сказать о Набокове, что его специальность, помимо бабочек, — писать “Лолиту”. Ибо все его книги, хоть русские, хоть английские — одна сплошная Лолита.
На это не раз обращали внимание, но, кажется, подобное наблюдение проведено не по всему корпусу набоковских сочинений. Все, конечно, заметили девочку Эммочку из “Приглашения на казнь”, развлекающую арестанта своими ярким мячом и исподом гладких ляжек. Но таких девочек (и таких, добавим, арестантов) можно у Набокова обнаружить где угодно, ну хоть в “Камере обскуре”, героиня которой — не совсем совершеннолетняя проститутка Магда, заменяющая в подтексте романа Кречмару его умершую дочь. Да где угодно этот мотив наблюдается — хоть в “Подлинной жизни Себастьяна Найта”, где рассказчик мимоходом жалеет, что не завел знакомства с девчонкой, нагло улыбнувшейся ему в лесу. Вне подозрения, кажется, “Дар”, но и там Зина обращается в полу-Мнемозину, то есть приобретает характеристику недоростка. Это фирменный знак Набокова — вроде того, как кинорежиссер Хичкок непременно появлялся в своих фильмах хоть на секунду, но собственной персоной. Лолита, так сказать, в первоначальном воплощении (умершая на острове Корфу Аннабелла Ли) является и в мемуарной книге “Другие берега” в виде крестьянской девочки Поленьки — чего-то среднего между француженкой Колетт и первой якобы любовью автора Тамарой.
Тут очень хочется процитировать одно место из “Других берегов” — о купающейся Поленьке, нечаянно застигнутой автором в погоне за очередной бабочкой:
Мокрая, ахающая, задыхающаяся, с соплей под курносым носом, с крутыми детскими ребрами, резко намеченными под бледной, пупырчатой от холода кожей, с забрызганными черной грязью икрами, с круглым гребнем, горевшим в темных от влаги волосах, она спасалась от бритоголовой, тугопузой девчонки и бесстыдно возбужденного мальчишки с тесемкой вокруг чресл (кажется, против сглазу), которые приставали к ней, хлеща и шлепая по воде вырванными стеблями водяных лилий[1].
Это со временем стало сценой из “Лолиты” — неудавшаяся любовная попытка юного Гумберта и Аннабеллы, застигнутых выходящими из воды черноморами. (Можно также сказать, что “бесстыдно возбужденный мальчишка” — образ автора, гоняющегося за девочками (= бабочками), а тесемка от сглазу — его сочинения.)
В связи с этой темой я хочу предложить вниманию читателя (мальчики и девочки) еще одно сочинение Набокова, в котором тема Лолиты звучит, можно сказать, во весь голос — и даже в некоем широком морально-психологическом и едва ли не культурфилософском развороте. Это второй английский роман Набокова “BendSinister” — вещь, мало обратившая на себя внимание. По видимости, это сатира на тоталитарное общество. Пришедшая к власти диктатура желает заручиться лояльностью и сотрудничеством знаменитого философа Круга, всячески фрондирующего. Он недавно овдовел, на руках у него остался сын Давид — единственное, что привязывает его к повседневной жизни. Режим долго не может понять, как сломить Круга, пробует разные варианты — пока не догадывается, что можно забрать у него любимого сына. Тогда Круг действительно ломается, но по недоразумению Давид погибает в каком-то исправительном заведении, как и все заведения такого рода, набитом педофилами (см. “Педагогическую поэму”), а Круг сходит с ума, и тут его спасает спускающийся с повествовательных высот автор.
В предисловии к одному из американских изданий романа Набоков писал о нем:
Мало есть на свете занятий более скучных, чем обсуждение общих идей, привносимых в роман автором или читателем, <…> влияние моей эпохи на эту книгу столь же пренебрежительно мало, сколь и влияние моих книг или по крайней мере этой моей книги на мою эпоху. Нет сомнения, в стекле различимы кое-какие отражения, непосредственно созданные идиотическими и жалкими режимами, которые всем нам известны и которые лезли мне под ноги всю мою жизнь: мирами терзательств и тирании, фашистов и большевиков, мыслителей-обывателей и бабуинов в ботфортах. <…> На самом деле рассказ ведется не о жизни и смерти в гротескном полицейском государстве. <…> Главной темой “BendSinister” является биение любящего сердца Круга, мука напряженной нежности, терзающая его, — и именно ради страниц, посвященных Давиду и его отцу, была написана эта книга, ради них и стоит ее прочитать.
Можно согласиться с автором: действительно, книга его не о том, не о безумиях тоталитарного режима. Это не более чем декорация, не лишенная, конечно, некоего глубинного символизма, о чем мы еще скажем. Но главное в книге другое: преступная любовь взрослого человека к ребенку — главная, можно сказать, тема Набокова. Своеобразие “BendSinister” в том, что эта тема здесь подвергнута многослойной зашифровке: ребенок оказывается не девочкой, а мальчиком, родным сыном героя, что дает совершенно законное основание для нежных чувств, не выходящих за пределы самой благопристойной нормы. Разве что эти чувства окрашиваются вот этой самой “напряженной нежностью”, мотивированной, скажем, сиротством ребенка, утратой им матери (внимание читателей “Лолиты”!); и главное, мальчик в решающей момент подменивается девочкой — или, скажем так, почти девочкой, вроде Магды из “Камеры обскуры”.
Когда Круга, уже попавшего под давление властей, покидают все окружающие, включая прислугу, вдруг объявляется тинэйджер Мариэтта, согласившаяся стать у него домработницей, бывшая раньше в том же доме натурщицей у некоего художника (мотив Магды), притом что была там и жена (мотив Лолиты и Шарлотты). Мариэтта постоянно болтается в комнате Давида, когда он в школе, и читает его детские книжки, причем совсем по-лолитиному все время теряет шлепанцы и носки.
Ей было присуще раздражающее обыкновение исполнять обязанности по дому, не надевая ничего, что скрыло бы ее бедное юное тело, — кроме тусклой ночной рубашки, обтрепанная кромка которой едва достигала ее колен. <…> Надо найти кого-то другого, думал он, шагая по улице, кого-то совсем другого, пожилого и полностью одетого. Насколько я понимаю, это у нее просто такая привычка, результат постоянного позирования нагишом чернобородому живописцу из 30-й квартиры. Фактически, летом, рассказывала она, никто из них ничего внутри квартиры не надевал, — ни он, ни она, ни жена художника.
Потом Круг видит ее голой в ванной. Потом —
ночью двенадцатого ему приснилось, что он украдкой ублажался Мариэттой, покамест она сидела, слегка содрогаясь, у него на коленях во время репетиции пьесы, в которой она играла роль его дочери.
Это уже почти Лолита — и пьеса (мотив Куилти и Лолитиных театральных увлечений), и сама Лолита, играющая роль дочери Гумберта.
Понятное дело, что совокупление в конце концов происходит, но не доводится до конца, так как являются пиковые валеты и забирают Давида в заложники. При этом Мариэтта оказывается, как и следовало ожидать, подсадной уткой — агентом тамошней гебухи, следившей за Кругом.
Вот это очень важная деталь, выводящая роман за рамки обычных набоковских комплексов, придающая им сверхличный смысл. Тоталитарный режим возникает как наказание за грехи, в результате всеобщей причастности злу. Это тема Достоевского и, если угодно, Солженицына. Диктатор Падук — проекция Круга вовне, разоблачение его, Круга, тайных пороков. Конечно, в таком повороте всякий разговор о социальных корнях или классовой борьбе буржуазии и пролетариата становится бессмысленным. Это всё внешние явления, феномены, а Набоков, как и положено ученику Достоевского, пишет о ноуменах. Был у него такой грех — зависимость от Достоевского.
Но мальчиков у него, действительно, не было.
Впрочем, все это хоть интересно, но, по существу, не важно. Важно другое. Помянутый нами Шкловский говорил, что искусство не терпит прямоговорения, художественный текст не может быть написан в лоб, идти вдоль темы, он нуждается в иносказании. “BendSinister”, как мы видели, и есть зашифровка темы Набокова. И тут мы сталкиваемся с парадоксом: “Лолита” написана в лоб, прямоговорением. Не отсюда ли и успех? Успех ведь всегда не без дешевки. Есть люди, и очень уважаемые, готовые считать “Лолиту” дешевкой, я мог бы назвать ряд имен, но делать этого не буду. Важно то, что Набоков выиграл, победил, победителей не судят. В том-то и мастерство сказалось, что из дешевки был сделан дорогостоящий продукт. Искусство дышит, где хочет.
Чужая Лолита
Недавние разговоры про набоковского недоноска Лору — Лауру, при всем моем отвращении к этому чисто (?) коммерческому проекту, все-таки зафиксировали мысль на знаменитом авторе, а тут еще по телевизиру в очередной раз крутанули “Лолиту” Стэнли Кубрика — фильм 1962 года, сделанный при активном сотрудничестве Набокова (он был соавтором сценария), и я в очередной раз этот фильм посмотрел. Мне нравится эта картина, в отличие от второй экранизации “Лолиты”, снятой сравнительно недавно, лет десять назад. Вторая экранизация рабски следовала книге, а в кино так делать не следует — у кино свои приемы, своя выразительность. В “Лолите” Кубрика как раз эта автономность зрительного развертывания была достигнута, хотя кое-что супротивное роману не совсем воспринималось: староват был Гумберт (вообще-то роскошный англичанин Джеймс Мэйсон), и совсем уж вульгарной представлена Шарлотта (прелестная толстуха Шелли Уинтер). Саму Лолиту превратили в семнадцатилетнюю, а это, как мы помним из романа, для Гумберта уже старость. Фильм нес, выносил и всячески украшал гениальный Питер Селлерс, помимо Куилти выступавший еще и в другой роли: сценаристы сделали его директором Лолитиной школы, который беседует с Гумбертом, номинальным отцом, о необходимости начать ознакомление Лолиты с сексом.
Я пытаюсь не любить Набокова, но стоит о нем заговорить и остановиться уже трудно. Так и в этот раз — решил представить еще одну набоковскую виньетку.
Была в Америке писательница ДоротиПаркер. Она писала и прозу, и стихи в ныне уже исчезнувшем жанре эпиграммы (в старинном, античном смысле слова). В прозе ее жанром был, понятно, рассказ, и несколько шедевров у нее, безусловно, есть. Я бы сказал, что она была чем-то средним между Довлатовым и Чеховым и ближе все-таки к Чехову. Сомерсет Моэм до небес хвалил ее сочинения, высшим достижением назвав “Крупную блондинку” — рассказ о спивающейся женщине (факт для ДоротиПаркер автобиографический). Моэм написал, что самым трудным в рассказе, действие которого растянуто на много лет, — создать и оставить единство впечатления, и это как раз сделано в “Крупной блондинке”. Я бы сказал, что это почти так же хорошо, как чеховский “Ионыч”, и если все-таки “Ионыч” лучше, то потому, что еще короче, еще меньше места потребовал для описания всей жизни человека.
И есть у ДоротиПаркер интересная связь с Набоковым. В 1955 году она напечатала в журнале “Нью-Йоркер” рассказ под названием “Лолита”. Набоков, что называется, встал на уши. Дело в том, что он приносил в редакцию “Нью-Йоркера” рукопись “Лолиты” и взял честное слово с редактора, Кэтрин Уайт, что она никому ее не покажет за исключением мужа, тоже работника “Нью-Йоркера”. Увидев в печати рассказ ДоротиПаркер, он, естественно, посчитал, что Кэтрин Уайт слово нарушила. Супруги с трудом, но сумели убедить Набокова, что это случайное совпадение. Я сейчас вас ознакомлю с содержанием рассказа, и судите сами, так это или не так. Предварительное замечание: по-русски я ДоротиПаркер никогда не видел и даю отрывки из рассказа в моем маловысокохудожественном переводе.
Героиня рассказа — некая миссис Юинг, живущая в небольшом, но тонном американском городке, кипящем вполне светской жизнью. Она вдова, но перед внезапной смертью мужа собиралась якобы с ним развестись, и теперь этот ее двусмысленный статус придает ей некоторую дополнительную пикатность, ибо миссис Юинг и вообще женщина незаурядная в светском смысле, ведущая активную жизнь, разговорчивая, по собственному разумению остроумная, мастер игры в бридж и всякое такое. Единодушно считается, что она, вне всякого сомнения, выйдет замуж вторично и даже удачней, чем в первый раз. И есть у нее дочь.
У миссис Юинг была дочь по имени Лолита. Конечно, никто не оспаривает родительского права называть отпрысков, как им, родителям, нравится, однако иногда было бы предусмотрительным попробовать заглянуть в будущее и постараться увидеть, на что со временем будет похоже их чадо. Лолита была совершенно бесцветной, худой, с остро торчащими локтями и коленями, а ее волосы, такие тонкие, что казались редкими, никак не хотели виться и висели прямыми прядями, как ни закручивала их миссис Юинг в папильотки.
Когда Лолита достигла возраста, в котором, если вспомнить Набокова, начинают предаваться любовным прелиминариям, естественно, никто из молодых людей не обращал на нее внимания. Выведя Лолиту в свет, миссис Юинг немногого добилась.
Даже в гостях Лолита сразу же находила угол, в котором спокойно устраивалась на весь вечер. Мать, перекрывая шум общего разговора, могла кричать ей через всю большую, полную народа комнату: “Эй, затворница, иди сюда, потолкайся с людьми!” Лолита только улыбалась и оставалась на месте. Вообще-то в ее молчаливости ничего ужасного не было. Ее лицо, если только вы были способны запомнить его, носило выражение робкого доброжелательства, а улыбка могла считаться высшим из скудного списка ее достоинств. Но такие качества обладают ценностью, только когда их часто замечают и помнят; а кто в ее случае замечал и помнил?
И вот в городке появляется приехавший из Нью-Йорка по делам блестящий молодой человек Джон Марбл. Местные девы выступают в полной боевой готовности, но, будучи вежливым и корректным, Джон в этих пределах с ними и остается, пока не случается ужасное — он влюбляется в Лолиту, делает ей предложение и женится на этой неинтересной молчальнице.
Молодые живут в Нью-Йорке, миссис Юинг их регулярно навещает и с удовольствием рассказывает, что Лолита осталась той же, жизнь в метрополии ей впрок не пошла, и что она по-прежнему такая же кулема: всякое новое дорогое платье — а таких у нее много — на ней сразу же превращается в старую тряпку.
“Я одно и то же всегда твержу Лолите, и пишу ей все время, — говорила миссис Юинг. — Живи пока живется и будь счастлива, пока счастлива. Потому что — вы же понимаете, если такой мужчина, как Джон Марбл, женится на такой девушке, как Лолита… Но она знает, что ей всегда найдется, где преклонить голову. Этот дом — ее дом. Она всегда может вернуться к своей матери”.
Ибо миссис Юинг была не из тех женщин, которые легко теряют надежду.
О чем этот рассказ? О соперничестве матери с дочерью, своей тусклой невыразительностью подчеркивающей предполагаемый блеск матери. О матери, не способной примириться со сногсшибательным дочкиным успехом. И у читателя не может не появиться мысли о набоковской Лолите и ее матери Шарлотте, проигравшей в пух и прах борьбу за интересного мужчину ГумбертаГумберта.
Так что похоже, что Кэтрин Уайт из журнала “Нью-Йоркер” потихоньку от мужа поделилась с ДоротиПаркер содержанием тайной крамольной рукописи, а та и загорелась творческим огнем. Женщины, если речь не идет о сексуальном соперничестве, всегда сговорятся.
И есть в этой истории еще одна драгоценная подробность. Дороти Паркер напечатала в том же “Нью-Йоркере” первую, восторженную рецензию на “Лолиту”. Что это доказывает — ее невиновность в отношении собственной “Лолиты” или очаровательную женскую способность, набедокурив, мило улыбнуться?